Пусть она всегда оказывается там, где нужно!
Харден улыбнулся ей в ответ и выпил.
Солнце садилось за горизонт. Небо становилось фиолетовым, а вода темно-синей. На западе багровели рваные перистые облака, а на восточном горизонте зажигались звезды.
— Настоящий рай, — тихо произнесла Ажарату.
Яхта плыла под гротом и генуэзским парусом. В этот вечер легкий северо-восточный пассат приносил с собой едва ощутимый запах суши, сладкие ароматы африканского берега. Солнце опустилось еще ниже.
— Что это? — вдруг спросила Ажарату.
— Пока не пойму.
Харден уже несколько минут вглядывался в очертания возникшего на горизонте странного предмета. Он выглядел как длинное синее пятно, пересекающее курс яхты в нескольких милях впереди. Наведя на него бинокль, Харден присвистнул. Передав Ажарату бинокль, он слегка изменил курс, чтобы подойти к предмету поближе.
— Что это? — снова спросила она, вглядываясь в окуляры и настраивая резкость.
— Парусник, — объяснил Харден. — Вероятно, учебное судно. Ты можешь сосчитать мачты?
— Три.
Зрение у Ажарату было феноменальным, но нетренированным. Она могла видеть дальше, чем Харден, но не так много. Недостаточно обладать хорошим зрением, надо еще уметь видеть.
Когда «Лебедь» подплыл достаточно близко к кораблю, чтобы различить детали, Харден подумал о своем отце. Сейчас ему было бы девяносто. Семьдесят лет назад он плавал на подобных кораблях. Парусник плыл быстро и был слишком далеко, чтобы прочитать его название. Голубой призрачный силуэт направлялся навстречу заходящему солнцу.
Ажарату спросила у Хардена, не хочет ли он есть, и принесла блюдо с сыром и холодным консервированным мясом. Когда стемнело, они сели рядом и выпили кофе. Несмотря на огромное расстояние, которое они проплыли за последние три недели, они не чувствовали усталости. Тропическая июльская погода вполне компенсировала три или четыре часа сна в каюте и короткий сон на палубе.
Прервав паузу, Ажарату неожиданно спросила, почему Харден забросил медицинскую практику. Он ответил ей так же, как отвечал всем: слишком много времени отнимало изобретение медицинских приборов.
— Но я хочу знать, ты стал изобретать приборы, потому что это было тебе интересно или для того, чтобы бросить медицину?
— И то и другое, — ответил он честно. — Я обнаружил, что четкая недвусмысленность инженерного дела нравится мне больше, чем неопределенность медицины. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Я знаю, что в медицине не бывает абсолютной ясности.
— Ты либо попадаешь в цель, либо промахиваешься, — добавил Харден. — Я однажды промахнулся, и меня это задело.
— Что поделать, — ответила Ажарату. — Пациенты нередко умирают.
— Нет, моя пациентка не умерла. Но из-за меня она перенесла много мучений. Она была моим товарищем, медсестрой. Собственно, сперва я ее не лечил, просто она стала приходить ко мне, потому что никто не мог ей толком помочь. Она была негритянкой.
— И поэтому ты спокойно относишься ко мне?
— Я думаю, что спокойно отношусь к цвету твоей кожи из-за тебя самой. Наверно, дело в том, что ты — настоящая африканка. Мне кажется, ты рада тому, что родилась в Нигерии, а не в Штатах.
Он почувствовал, как Ажарату пожала плечами. Когда она заговорила, в голосе была резкость.
— Знаешь, это не делает меня более настоящей африканкой. Мне просто повезло, что я не живу в Нью-Йорке и не пользуюсь системой благотворительности. А что произошло с твоей знакомой?
— Она страдала от неврозов, излишнего веса, расстройства пищеварения и бессонницы. В таком состоянии она находилась с восемнадцати лет, и каждый врач, у которых она лечилась, говорил, что она больна от стрессов — это не редкость среди американских чернокожих — и что ей нужна психиатрическая помощь. Я перерыл все книги в поисках решения, но ничего не нашел. Наконец она решила сама позаботиться о себе и стала изучать дзен-буддизм и йогу. Она говорила, что ей нужно самой «заглянуть в свое тело». И вот она заглянула и нашла у себя зоб. Тогда я снова осмотрел ее, и выяснилось, что она права. Понимаешь, что я хочу сказать?
— Это тяжелая болезнь.
— Да, но дело в том, что это болезнь, которой особенно подвержены молодые женщины. Ты молодая женщина, и ты помнишь, что такая болезнь существует, а вот я забыл. У этой женщины болезнь зашла слишком далеко, тиреоэктомия ей бы не помогла, и поэтому ей пришлось глотать пилюли до конца жизни.
— Врачебные ошибки имеют более серьезные последствия, чем ошибки остальных людей, — произнесла Ажарату.
— А я люблю ясность. Именно поэтому я и люблю плавать под парусом. Океан — это стихия, с которой никто не в силах совладать. Но если ты хочешь быть в чем-то абсолютно убежден, то можешь совершенствовать навигационное мастерство. Ты можешь сделать все правильно, четко соблюдая рекомендации, но океан все равно убьет тебя, если захочет. Однако если ты хороший навигатор, то по крайней мере будешь знать, где находился в момент гибели.
— Питер, ты просто сумасшедший!
— Это верно. — Харден засмеялся. Затем, как будто слово «гибель» задело что-то в памяти, он замолчал.
Ажарату поспешно сменила тему разговора.
— Но мне твоя навигация кажется таким случайным делом! Ты говоришь, что нужно плыть курсом сто восемьдесят четыре, а сам плывешь курсом сто восемьдесят пять.
— По круглым числам на компасе плыть легче. Понимаешь, их лучше видно. Ветер толкает парусную яхту вбок, волны качают, так что в любом случае ошибки навигации неизбежны. Конечно, можно пытаться плыть курсом сто восемьдесят четыре, но лучше заранее признать, что ты отклонишься от курса не меньше чем на пять градусов. Все навигационные вычисления приблизительны. Скорость яхты известна приблизительно, течение — тоже, а приблизительные направления на компасе дают тебе приблизительный курс. Когда тебе нужно точно узнать, где ты находишься, то надо смотреть на хронометр, солнце, луну и звезды. Они не лгут.
Ажарату встала с сиденья и поглядела на ночное небо, усыпанное звездами.
— Я никак не могу запомнить, какая звезда какого цвета, — сказала она. — Вон та красная — Ригель?
— Бетельгейзе.
Харден уселся на пол кокпита и направил ее палец к блестящему Ориону.
— Бетельгейзе — красная, Ригель — голубая. Вон та оранжевая звезда — это что?
— Альдебаран.
— Хорошо. А самая яркая?
— Сириус.
— Нет, Вега. А вон то — Капелла. Видишь?
— Да.
Харден взял секстант и измерил склонение каждой из четырех звезд. Затем спустился вниз и нашел склонения звезд в Морском альманахе. Отметив свое положение на карте, он погасил красную лампочку штурманского уголка, включил радио на тот случай, если Майлс выйдет на связь, и вернулся в кокпит к Ажарату. Ему показалось, что она заснула — так тихо она сидела, но через минуту она заговорила.
— Где мы находимся?
— Там, где и должны быть. Тебе не холодно? Дать одеяло?
Было очень темно, но он увидел, что Ажарату закинула руку за голову, прикоснувшись к телу.
— Тут так тепло, — сказала она. — Я забыла, что на мне ничего нет, кроме купальника. Потрогай мою кожу. Видишь, какая теплая?
Харден протянул к ней руку, бледную в свете звезд. Ажарату взяла его за ладонь и прижала пальцы к своему животу.
— Видишь? Теплый.
— Ты дрожишь.
— Правда?
Она еще сильнее прижала его руку к своему дрожащему телу.
— Ажарату...
— Да?
— Ты очень, очень милая.
— Ты так думаешь? — спросила она тихим голосом.
— Да. И ты очень молода и...
— Ты хочешь извиниться?
— Нет... я просто... я не знаю, что сказать.
— А я знаю, — сказала она. — Я уверена, что влюбилась в тебя еще тогда, когда впервые увидела на берегу, покрытого коркой соли, бледного, как труп.
— Какая романтичная картина, — весело произнес он.
— Да, правда.
Харден болезненно чувствовал, что должен сохранять верность Кэролайн, как будто она была еще жива и он убьет ее, если разорвет между ними связь. Он сказал:
— Я чувствую себя в роли старого опытного соблазнителя.
— Старого опытного соблазнителя? А что, у меня нет права хотеть тебя? Тебе никогда не приходило в голову, что не ты, а я соблазню тебя и заставлю забыть о жене?
— Нет. Ты всего лишь очень молодая женщина, защищенная панцирем религии.
— И что из этого следует?
— Я прав?
— Да. Полностью. И что?
— Я чувствую, что несу за тебя ответственность.
— Я была права, — произнесла Ажарату уязвленно. — Ты приготовил извинение.
— Ты льстишь мне, — ответил Харден. Ему в голову пришла пугающая мысль: она может заставить его забыть о своей ненависти.
— Льщу тебе? — спросила Ажарату со злобой в голосе. — Питер, ты говоришь не со мной. Ты разговариваешь сам с собой.
Она поднялась и направилась было к трапу, но остановилась и очень долго стояла неподвижно. Затем снова села, опустив голову на колени, и тихо произнесла:
— Питер, настанет время, когда у меня будет право не просить тебя, а требовать. Ты должен это понимать.
«Осталось два дня», — подумал Харден. Он высадит ее в Монровии через два дня. Когда он останется наедине с собой, все будет в порядке.
Ажарату произнесла, как будто прочтя его мысли:
— Я могла бы бегать за тобой. — Она засмеялась. — То-то будет здорово! Ты изобретаешь свои радары и термометры, но в один прекрасный день на крыльце твоего дома в Нью-Йорке появляется чернокожая врачиха из Африки. Твои действия?
— Мне будет приятно видеть тебя в Нью-Йорке.
— Очень может быть.
Харден усмехнулся.
— Почему ты смеешься? — спросила она.
— Ты обидишься на меня, но я вспомнил один мультфильм. Летняя ночь. Влюбленная пара обнимается под звездами, и дамочка говорит: «Я знаю, что ты позвонишь мне в Нью-Йорке, но все равно подари мне свои часы».
Ажарату приблизилась к его уху, так что Харден ощутил ее теплое дыхание, и тихо сказала:
— Я упаду в обморок около твоего офиса. Прохожие занесут мое тело к тебе в дом. Ты отложишь свой паяльник, вспомнишь врачебные навыки и приведешь меня в чувство.
«Лебедь» наклонился, зарыл нос в воду, и шум кильватера внезапно стал громче. Земля, остывая за ночь, отдавала тепло морю, и ветер крепчал. Яхта накренилась еще больше, погрузив леер с подветренной стороны в темную воду.
Ажарату отключила автоматическое рулевое устройство и встала за штурвал, пока Харден заменял генуэзский парус небольшим стакселем. Он ошибался, думая, что разговор остудит возникшее у них влечение. Когда он убирал генуэзский парус, у него во рту пересохло при мысли об Ажарату.
Бриз, дующий с суши, принес облако, закрывшее звезды. Харден почувствовал руку Ажарату на своей щеке.
— Я все равно вижу тебя, — прошептала она, осторожно лаская его. — Ты весь пылаешь.
Харден вздрогнул. Ее пальцы дотронулись до его губ. Он прикоснулся пересохшим языком к ее руке, чувствуя себя в темноте слепым и неуклюжим, потерявшим способность соображать. Плечо Ажарату прижалось к его груди.
Их губы встретились. Она поцеловала его и прижала свое лицо к его шее. Харден потянулся к ней, лаская ее шелковистую кожу, чувствуя растущее возбуждение и, как ни странно, облегчение. Он мягко гладил ее тело, нашел губами ее лицо, и они слились в долгом и глубоком поцелуе.
Они лежали на сиденье в кокпите, прижавшись друг к другу губами, переплетя ноги. Харден подумал, что ее губы имеют вкус корицы. Он расстегнул лифчик ее купальника, и грудь Ажарату крепко прижалась к его пальцам. Ее бархатистый язык заполнил его рот.
Руки Ажарату были уже не так нерешительны и целенаправленно гладили его тело, скользя вниз по его животу. Харден чувствовал, как в нем растет напряжение, и наконец остановил ее.
— Что такое? — выдохнула она.
Он молча уставился взглядом в черноту ночи. Его разум заполнили мысли о Кэролайн, тело было опустошено.
— Питер...
— Прости, — пробормотал он.
Наступила тишина, нарушаемая только шумом, с которым яхта рассекала воду. Когда Ажарату заговорила, ее дыхание было нормальным, а голос — спокойным.
— Прости меня, Питер.
Она прикоснулась к его лицу. Харден отпрянул, но Ажарату успела почувствовать слезы у него на глазах.
— Мне так жалко... Бедный ты мой.
— Извини, что разочаровал тебя, — сказал он с горечью.
— Это я виновата.
Несколько минут он молча смотрел в темноту.
— Почему? — наконец спросил он.
— Ты не разочаровал меня. Я хотела чересчур многого. Я хотела взять, но не могла ничего дать.
Харден ждал продолжения, но она больше ничего не сказала.
— Почему? — повторил он свой вопрос. — Что ты имеешь в виду?
— Все в порядке, Питер, — произнесла Ажарату. Ее голос прозвучал неестественно весело. — Неважно.
Харден смутился, но, чувствуя, что она смущена еще сильнее, сказал:
— Будь так добра, объясни мне, о чем ты говоришь.
— Какая-нибудь другая женщина могла бы помочь тебе лучше, чем я.
Через мгновение, вникнув в ее слова, Харден воскликнул:
— О Боже всемогущий! Ты думаешь, что я не могу, потому что ты... О Боже всемогущий!
— Я думала, что могу быть для тебя привлекательной, — пробормотала она еле слышно.
Харден громко вздохнул и поднял голову к черному небу. Сквозь разрывы в тучах светили бледные звезды. Он видел ее силуэт, когда Ажарату надевала верхнюю часть купальника. У него появилось чувство, что ему дали отсрочку. Все кончилось, и они с Кэролайн по-прежнему были вместе.
— Ты не хочешь выпить чая? — спросила Ажарату. Она протиснулась мимо него к трапу и остановилась у люка, ожидая ответа.
Харден едва мог видеть очертания ее фигуры в темноте, но все равно разглядел, как неуклюже она держится, и понял, что она забыла о своей грациозности. Ее уязвила его неудача.
Он поднялся на ноги. Ажарату ждала. Он подошел к ней и нерешительно потянулся, чтобы обнять ее как ребенка и утешить. Пока он похлопывал и гладил ее по спине, пытаясь объяснить, что в его неспособности заниматься любовью нет ее вины, она стояла неподвижно, ничего не отвечая. После того как он замолчал, она положила голову ему на плечо.
— Кажется, я верю тебе, — произнесла Ажарату, прикасаясь к его рукам и поглаживая их пальцами. — Но мне все равно очень жалко, что я ничем не могу тебе помочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51