Ты не менее мужествен, чем другие мужчины, но иногда мне кажется, что ты — страдающая мать, желающая накормить весь мир. Позаботиться обо всем. Это, возможно, и хорошо — только посмотри, скольким людям ты помог. Включая Майло, но....
— Майло?
— Конечно. Подумай, с чем ему приходится сталкиваться. Гей-полицейский, служащий в департаменте, где не признают существования подобных вещей. Официально он не существует. Подумай о постоянном отчуждении. Конечно, у него есть Рик, но это другой мир. Твоя дружба для него как ниточка — связь с остальным миром.
— Я дружу с ним не из благотворительности, Робин. Не надо делать из этого политики. Он просто нравится мне как человек.
— Именно так. Он отлично понимает характер твоей дружбы. Он как-то сказал мне, что ему потребовалось шесть месяцев, чтобы привыкнуть к сознанию, что у него есть подобный друг. Кто-то, кто принимает его таким, какой он есть. Он говорил, что такого друга у него не было с младших классов средней школы. Он ценит и то, что ты не пытаешься «лечить» его. И именно поэтому он старается для тебя. И, если из-за этого он попал в неприятную ситуацию, он сможет выкрутиться. Мы знаем, он, слава Богу, выкручивался и из худших положений... Ой, мне нужно выключить плиту. Ну ладно, на сегодня хватит с тебя глубоких мыслей.
— Когда ты успела стать такой мудрой?
— Я всегда была такой, мой кудрявый. Просто тебе стоит пошире открыть глаза.
* * *
Опять один. Я чувствовал себя готовым выпрыгнуть из собственной кожи. Позвонил оператору на телефонном коммутаторе. Четыре сообщения: какой-то адвокат просил о консультации по поводу опеки над ребенком, кто-то со степенью магистра управления бизнесом обещал помочь увеличить мою клиентуру, окружная ассоциация психологов желала знать, намерен ли я участвовать в следующем ежемесячном совещании, и если да, то что я предпочитаю — цыпленка или рыбу. И последнее сообщение от Лу Сестера: он не нашел ничего нового о бывших нанимателях Джорджа Пламба, но будет продолжать поиск.
Я вновь позвонил Майло, на тот случай, что он вернулся от заместителя начальника. Ответил Чарльз Флэннери, и я повесил трубку.
Что готовит Стефани, встречаясь с Хененгардом?
Проявление обыкновенного болезненного карьеризма или кто-то нажал на нее, используя давний арест за управление автомобилем в нетрезвом состоянии?
А возможно, ее пристрастие к спиртному не отошло в прошлое? Что, если эта тяга к выпивке все еще не поддается контролю и они используют это в своих целях?
Используют это в своих целях и в то же время готовят ей место главы отделения?
В этом нет никакого смысла — или наоборот, в этом скрыт очень глубокий смысл.
Если я был прав, предполагая, что Чак Джонс намерен уничтожить больницу, то назначение беспристрастного заведующего отделением будет чрезвычайно выгодно.
Крыса, карабкающаяся на тонущий корабль...
Я подумал кое о ком, кто спрыгнул с такого корабля.
Что заставило Мелендес-Линча в конце концов уйти?
Я не знал, захочет ли он разговаривать со мной. Наша последняя встреча, состоявшаяся несколько лет тому назад, была испорчена его глубокой подавленностью — мне стало случайно известно о неудачном лечении одного пациента и нарушении Раулем врачебной этики.
Но что я потеряю?
В справочном бюро Майами был зарегистрирован только один номер его телефона, служебный. Больница «Милосердной Девы Марии». Во Флориде сейчас уже полдевятого. Секретарша уже ушла, но, если Рауль не изменил своим привычкам, он все еще должен быть на работе.
Я набрал номер. Записанный на пленку культурный женский голос сообщил мне, что я соединился с офисом главного врача, но офис уже закрыт. Затем я услышал перечень кодов, которые могут соединить меня с оператором доктора Мелендес-Линча.
Я набрал номер кода немедленного розыска и ожидал ответа, размышляя о том времени, когда машины начнут вызывать друг друга и исключат путающий их человеческий фактор.
Еще не забытый голос произнес:
— Доктор Мелендес-Линч.
— Рауль, это Алекс Делавэр.
— А-алекс? Не шутишь? Как твои дела?
— Ничего, Рауль. А у тебя?
— Слишком жирный и слишком занятой, но в остальном превосходно... Вот это сюрприз. Ты что, здесь, в Майами?
— Нет, все еще в Лос-Анджелесе.
— А-а... Тогда расскажи мне, как ты провел все эти годы?
— Так же, как и предыдущие.
— Снова занимаешься частной практикой?
— Краткосрочными консультациями.
— Краткосрочными... значит, все еще в отставке?
— Не совсем. А как ты?
— Тоже в основном все, как и всегда, Алекс. Мы работаем над несколькими очень увлекательными проектами — изучаем в лаборатории онкогенеза повышенную проницаемость клетки, несколько специальных субсидий на разработку экспериментальных лекарств. А теперь скажи мне, чему я обязан честью твоего звонка?
— У меня к тебе вопрос. Но не профессиональный. Вопрос личного характера, поэтому, если ты не захочешь отвечать, так сразу и скажи.
— Личного характера?
— По поводу твоего ухода из больницы.
— Что именно ты желаешь знать?
— Почему ты это сделал.
— А можно спросить, почему ты вдруг проявляешь такое любопытство по поводу этих причин?
— Потому что я вернулся в Западную педиатрическую — консультирую по одной болезни. И это место выглядит по-настоящему печальным, Рауль. Плохой моральный климат, люди уходят — такие люди, от которых я никогда не ожидал, что они это сделают. Я знаком с тобой ближе, чем с другими, поэтому и звоню тебе.
— Да, это вопрос личного характера, — проговорил Рауль. — Но я не отказываюсь ответить на него. — Он засмеялся. — Ответ очень прост, Алекс. Я ушел потому, что был не нужен.
— Новой администрации?
— Да. Этим варварам. Выбор, который они предоставили мне, был прост. Уходи или погибни как профессионал. Это был вопрос выживания. Пусть тебе говорят все, что угодно, но деньги не играли здесь абсолютно никакой роли. Никто никогда не работал в Западной педиатрической ради денег, это тебе известно. Хотя, когда вестготы забрали управление в свои руки, материальное положение больницы заметно ухудшилось. Замораживание зарплаты, свертывание программы приема на работу, сокращение нашего секретарского персонала, весьма надменное отношение к врачам, как будто мы были их слугами. Они даже выставили нас на улицу. Как ненужные вещи. Я мог переносить все это ради работы. Ради научных исследований. Но когда и их прикрыли, у меня просто не было оснований оставаться.
— Они прикрыли твои научные исследования?
— Не впрямую. Тем не менее в начале последнего академического года правление объявило о своей новой политике: из-за финансовых затруднений больница больше не будет выплачивать свою долю в субсидиях на научные работы. Тебе известно, как действует правительство по отношению ко многим субсидиям: те деньги, которые оно кому-либо отпускает, находятся в прямой зависимости от того, вносит ли учреждение, в котором ты работаешь, свою долю в предполагаемые расходы. Некоторые частные организации теперь настаивают на такой же политике. Все мои субсидии поступали от Национального объединения статистики. Правило, отменяющее дополнительные выплаты, практически свело к нулю все мои проекты. Я пытался доказывать, орал, визжал, показывал им расчеты и факты — все то, чего мы пытались добиться в результате своих научных поисков; Боже мой, ведь это был детский рак. Все бесполезно. Тогда я полетел в Вашингтон и разговаривал с правительственными вандалами, пытаясь заставить их приостановить действие этих правил. С тем же результатом. Такая добрая и тихая компания, а? Ни для кого из них человек ничего не значит. Так что же мне оставалось делать, Алекс? Продолжать работать в Западной педиатрической в качестве сверхобразованного технического работника и отказаться от результатов пятнадцатилетнего труда?
— Пятнадцать лет, — проговорил я. — Это должно быть тяжело.
— Да, это было нелегко, но оказалось, что есть просто фантастическое решение. Здесь, в «Милосердной Деве Марии», я заседаю в правлении как полноправный член с правом голоса. Здесь тоже хватает идиотов, но я могу не обращать на них внимания. Я пользуюсь и привилегиями: мой второй ребенок, Амелия, принята в медицинскую школу в Майами и живет со мной. Моя квартира в кондоминиуме выходит окнами на океан, и в тех редких случаях, когда мне удается отправиться в Маленькую Гавану, я чувствую себя маленьким мальчиком. Это похоже на хирургическую операцию, Алекс. Процесс был болезненным, но результаты стоили того.
— Они просто идиоты, что потеряли тебя.
— Согласен. Пятнадцать лет — а они мне даже золотых часов не подарили. — Рауль рассмеялся. — Это не люди, а перед ними дрожат все врачи. Все, что для них имеет значение, это деньги.
— Ты имеешь в виду Джонса и Пламба?
— И еще ту пару псов, что ходят за ними по пятам, Новак и как там еще второй. Может быть, они и бухгалтеры, но очень напоминают мне головорезов Фиделя. Послушайся моего совета, Алекс. Постарайся не слишком увязнуть в тамошних делах. Почему бы тебе не приехать в Майами и не применить свое мастерство там, где его оценят по достоинству? Мы вместе напишем на какую-нибудь субсидию научную работу. Сейчас на первое место вышел вопрос о СПИДе — от него так много горя. Две трети наших пациентов с гемофилией получили зараженную кровь. Ты можешь здесь быть полезным, Алекс.
— Спасибо за приглашение, Рауль.
— Оно искреннее. Я помню пользу, которую мы принесли, работая вместе.
— Я тоже.
— Подумай об этом, Алекс.
— О'кей.
— Но, конечно, ты этого не сделаешь.
Мы оба рассмеялись.
— Можно мне задать тебе еще один вопрос? — спросил я.
— Тоже личный?
— Нет. Что тебе известно об институте химических исследований Ферриса Диксона?
— Никогда не слышал о таком. А что?
— Он выдал субсидию одному врачу в Западной педиатрической. И больница выплачивает свою долю в этой субсидии.
— Серьезно? И кто этот парень?
— Токсиколог по имени Лоренс Эшмор. Он написал работу по эпидемиологии — что-то о детском раке.
— Эшмор... Никогда не слышал о нем. Какой эпидемиологией он занимается?
— Пестициды и процент заражения. В основном теоретическая работа, игра с числами.
Рауль фыркнул:
— Сколько же денег отпустил ему этот институт?
— Почти миллион долларов.
Молчание.
— Что?
— Это правда, — подтвердил я.
— И больница выплачивает свою долю в субсидии?
— Круто, да?
— Абсурд. Как называется этот институт?
— Институт Ферриса Диксона. Он субсидировал еще только одну работу, но дал значительно меньше. Какой-то экономист по фамилии Зимберг.
— С выплатой своей доли субсидии... Гм-м, я проверю это. Спасибо за подсказку, Алекс. И подумай о моем предложении. Солнце сияет и здесь.
30
Майло мне не позвонил, и я начал сомневаться, что он приедет на нашу встречу в восемь часов. Когда он не появился и в двадцать минут девятого, я решил, что нашей встрече помешало то, что задерживало его в Центре Паркера. Но в восемь тридцать семь в мою дверь позвонили, я открыл ее и увидел своего друга. Позади него стоял еще кто-то.
Пресли Хененгард. Его лицо маячило над плечом Майло, как зловещая луна. Его рот был маленьким, как у младенца.
Майло заметил выражение моих глаз, подмигнул мне, сигнализируя, что все в порядке, положил руку мне на плечо и вошел. Хененгард замешкался на минуту, но все же последовал за ним. Руки прижаты к бокам. Пистолета с собой нет. Пиджак не вздувается, никаких признаков принуждения.
Эта парочка выглядела как полицейский наряд.
— Через минуту я присоединюсь к вам, — произнес Майло и шмыгнул в кухню.
Хененгард остался стоять в холле. Большие кисти его рук были покрыты пятнами. Глаза обегали комнату. Дверь все еще была не заперта. Я закрыл ее, он не пошевелился.
Я прошел в гостиную. И хотя не мог расслышать его шагов, знал, что он следует за мной.
Он подождал, пока я сяду на кожаный диван, расстегнул свой пиджак и опустился в кресло. Его живот навис над поясом, натягивая белую плотную ткань сорочки. Все остальное тело было широким и плотным. Розовая, как цветок вишни, кожа шеи нависала над воротником сорочки. Пульс сонной артерии бился ровно и быстро.
Я слышал, как Майло возится на кухне.
— Приятная комната. Хороший вид из окна? — проговорил Хененгард.
Я впервые услышал его голос. Интонации Среднего Запада, тон средней высоты со склонностью к пронзительности. Если слушать по телефону, возникнет представление о не столь крупном мужчине.
Я ничего не ответил.
Он сложил руки на коленях и опять принялся разглядывать комнату.
Из кухни продолжал доноситься шум.
Он повернулся в сторону кухни и сообщил:
— Что касается меня, я считаю, что частная жизнь людей — это их дело. Мне она полностью безразлична до тех пор, пока не мешает их работе. Обстоятельства складываются так, что я могу помочь ему.
— Замечательно. Не хотите ли сообщить мне, кто вы?
— Стерджис утверждает, что вы можете хранить тайны. Очень немногие люди умеют это делать.
— Особенно в Вашингтоне?
Непроницаемый взгляд.
— Или в Норфолке, штат Вирджиния?
Он вытянул губы, и его рот превратился в недовольный маленький бутончик. Усы над ним казались всего лишь пятном мышиного цвета. Уши без мочек были тесно прижаты к голове и сразу же переходили в бычью шею. Несмотря на сезон, он был в сером костюме из плотной шерсти. Брюки с отворотами, черные полуботинки с замененными подметками и голубая ручка в нагрудном кармане. На лбу по границе волос выступал пот.
— Вы пытались следить за мной, — сказал он. — Но на самом деле у вас нет даже представления о том, что происходит.
— Интересно, а я чувствовал, что следят за мной.
Он покачал головой. Бросил строгий взгляд. Будто был учителем, а я, ученик, сделал ошибочное предположение.
— Тогда просветите меня, — предложил я.
— Мне нужно получить от вас обещание соблюдать абсолютную секретность.
— В отношении чего?
— Всего, что я расскажу вам.
— Это слишком широко.
— Именно это мне и необходимо.
— Это имеет отношение к Кэсси Джонс?
Он начал отбивать пальцами дробь на коленях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60