Я подарил ей набросок, довольно точный, думая что она сохранит его навечно как Рафаэлева Микеланджело. Но когда мы оба вернулись в Нью-Йорк месяц спустя пришла большая посылка в которой были все наши картины и наброски и заблудившиеся майки, безо всякого объяснения, в смысле "Слава Богу что вас тут больше нет." Я их не виню, мне до сих пор стыдно за тот незванный визит и я никогда ничего подобного с тех пор больше не делал и никогда не буду.
Я приехал на автостанцию со своим рюкзаком и сдуру (торча от Джека Дэниэлса) разболтался с какимии-то моряками которые затем наняли парня с машиной поездить по вашингтонским закоулкам в поисках неурочного пузыря. С нами как раз торговался негр-фарцовщик когда подвалил негр-полицейский и захотел нас всех обыскать, но нас было больше. Я просто ушел со своим рюкзаком за плечами, на станцию, влез в автобус и уснул поставив рюкзак у кабины водителя. Когда же я проснулся на заре в Роанук-Рэпидз его уже не было. Кто-то подрезал его в Ричмонде. Я уронил голову на сиденье в этом жестком сверкании хуже которого чем в Америке нет нигде в мире с дурацким виноватым бодуном. Целый новый роман (Ангелы Опустошения) целая книжка поэзии, заключительные главы еще одного романа (про Тристессу), вместе со всеми картинами не говоря уже о единственном снаряжении что у меня было на свете (спальник, пончо, свитер святой милости, совершенно простое снаряжение как результат многолетних размышлений) пропали, все пропало. Я заплакал. И поднял взгляд и увидел тусклые сосны у тусклых фабрик Роанук-Рэпидз с единственным последним отчаяньем, как отчаянье человека которому ничего не остается делать как покинуть землю навсегда. Солдаты покуривая ждали автобуса. Толстые старые северокаролинцы наблюдали сцепив руки за спиной. Воскресное утро, я опустевший и лишенный всех своих маленьких трюков делающих жизнь сносной. Пустой сирота сидящий нигде, больной и плачущий. Будто при смерти я видел как мимо пролетают все годы, все силы что прилагал мой отец чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным но закончившейся лишь смертью в сверкании автомобильного дня, автомобильного кладбища, целые стоянки кладбищ повсюду. Я видел угрюмые лица своей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, все они пытались верить и дальше без надежды. Голубые студентики колледжа на задних сиденьях автобуса от них еще тошнее думать об их лиловых планах которые все со временем завершатся вслепую в страховой конторе автомобильного кладбища за хер собачий. Где там старый мул похоронен на тех сосновых пустошах или же стервятник только что пообедал? Кака, весь мир кака. Я вспомнил то неимоверное отчаянье когда мне было 24 и я сидел дома у матери весь день пока та работала на обувной фабрике, фактически же сидел в смертном кресле своего отца, глядя как бюст Гёте в никуда. Поднимаясь время от времени побренчать сонатки на фортепьяно, сонаты собственного спонтанного сочинения, затем падать на постель плача. Выглядывая из окна на сверкание автомобилей на Кроссбэй-Бульваре. Склоняя голову над своим первым романом, продолжать слишком тошно. Недоумевая как это Голдсмит и Джонсон отрыгивались скорбью у своих очагов в жизни которая была слишком долгой. Вот что сказал мне отец той ночью перед смертью, "Жизнь слишком долгая."
Так интересно если Бог это личный Бог которому на самом деле лично небезразлично что с нами происходит, с каждым. Проверяет нас тяготами? Временем? Вопиющим кошмаром рождения и невозможной затерянностью обещания смерти? А зачем? Потому что мы падшие ангелы которые сказали на Небесах "Небеса превосходны, как бы то ни было такими им лучше и оставаться" и пали вниз? Но вы или я помним ли такую вещь?
Я помню только то что перед тем как родиться было блаженство. Я в самом деле помню темное роящееся блаженство 1917 года хоть и родился в 1922-м! Наступали и уходили Новые Годы а я был лишь блаженством. Но когда меня вытащили из чрева матери, посиневшего, синенького малыша, то заорали на меня чтоб я проснулся, и шлепнули меня, и с тех пор я наказан и потерян прочно и все такое. Никто не шлепал меня во блаженстве! Бог есть всё? Если Бог это всё то это Бог меня шлепнул. По личным причинам? Должен ли я таскать везде с собой это тело и называть его своим?
Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сообщил мне что мой мешок отправлен на станцию назначения в Винтер-Парк. "Благослови вас Боже," сказал я, а он спокойно осмотрел меня с ног до головы еще раз.
40
Что же касается моей матери, то другой такой на свете нет, это точно. Родила ли она меня только лишь для того чтоб малыш утешал ей сердце? Ее желание сбылось.
В это время она уже вышла на пенсию всю жизнь (начиная с 14 лет) обтачивая обувь на фабриках Новой Англии а потом Нью-Йорка, получала свою пенсию и жила с моей замужней сестрой как нечто вроде горничной хоть и вовсе не была против домашней работы, для нее естественной. Чистая французская канадка родилась в Сен-Пакоме в 1895 году пока ее беременная мать гостила в Канаде приехав из Пью-Гемпшира. Она родилась близнецом но ее ликующая толстенькая сестренка умерла. (О какой бы она была?) и мать умерла тоже. Поэтому положение моей мамы в мире было немелленно отрезано. Затем в 38 лет умер ее отец. Она ходила в прислугах у тетушек и дядюшек пока не повстречалась с моим отцом который был разъярен тем как с нею обращались. Отец мой покойник, а я сам бродяга, она же снова домработница у родни хоть в свои лучшие времена (Нью-Йорк в войну), она бывало зарабатывала по 120 долларов в неделю на обувных фабриках на КаналСтрит и в Бруклине, в те периоды когда я бывал слишком болен или слишком печален чтоб жить самостоятельно с женами и друзьями, и я возвращался домой, она полностью содержала меня пока я тем не менее писал свои книги (безо всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художник). В 1949 году я заработал около 1000 долларов на своем первом романе (аванс) но это так ни к чему и не привело поэтому теперь она жила у моей сестры, ее можио было увидеть в дверях, во дворе выносила ведро, у печки жарила мясо, у раковины мыла посуду, у доски для глажки, у пылесоса, все равно вся радостная. Подозрительная параноичка сказавшая мне что Ирвин и Жюльен дьяволы и погубят меня (вероятно правда), она однако большую часть времени радовалась как дитя. Все ее любили. Единственный раз когда у отца была причина пожаловаться на эту приятную крестьянскую женщину это когда та всыпала ему по первое число за то что он проиграл все свои деньги. Когда старик умирал (в возрасте 57 лет) то сказал ей, Мемер, как ее теперь называет мой племянник (сокращенно от grandemere (16)): -- "Энжи, я никогда не представлял себе
какая ты превосходная женщина. Простишь ли ты меня когда-нибудь за все плохое что я сделал вроде того когда меня по многу дней не бывало дома, и те деньги что я проиграл, те несколько жалких долларов что я мог бы потратить на тебя с какой-нибудь глупой шляпкой? -- "
"Да, Эмиль, но ты всегда давал нам хозяйственные деньги на еду и за крартиру."
"Да, но я проиграл гораздо больше этого на скачках и в карты и деньги что я отдавал просто так целой куче бичей -- Ах! -- Но теперь когда я умираю наверное, и вот ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки вот тут обо мне позаботится, а я этого не стою, теперь я понимаю что потерял -- все эти годы -- " Как-то ночью он сказал что хотел бы покушать настоящей старой доброй китайской еды поэтому Мемер дала мне пять долларов и заставила проехать на метро всю дорогу с Озон-Парка аж до самого Чайнатауна в Нью-Йорке купить китайской еды в коробках, и привезти обратно. Па съел все до кусочка но его вырвало (рак печени).
Когда его хоронили она настояла на дорогом гробе, что меня так дьявольски разозлило, но дело не только в этом, хоть я на этот счет и не злился, она заставила перевезти его старое милое тело в Нью-Гемпшир чтоб отпеть и похоронить его там рядом с его первым сыном, Жераром, моим святым братом, поэтому теперь когда грохочет гром над Мехико где я пишу это, они до сих пор там, бок о бок, 35 и 15 лет как уже в земле, но я ни разу не приезжал на могилы зная что там лежат не Папа Эмиль или Жерар на самом деле, а только навоз. Ибо если душа не может вырваться из тела отдайте мир Мао Цзэ-дуну.
41
Я-то знаю лучше -- Бог должен быть личным Богом потому что я знал множество того чего в текстах не было. Фактически когда я поступил в Колумбию нас там пытались учить только Марксизму, но мне было до ноги. Я пропускал занятия и отсиживался у себя в комнате и спал в объятьях Господа. (Это то что диалектические материалисты называют "херувимскими наклонностями", или психиатры называют "шизоидными наклонностями".) Спросите у моего отца и моего брата в их могилах о наклонностях.
Я вижу как они склоняются к золотой вечности, где все восстановлено навеки, где на самом деле все что ты любил сведено целиком в Одну Сущность -в Единственную.
Теперь в Канун Рождества мы все сидели потягивая мартини перед телевизором. Бедный маленький славный Дэви серый котик ходивший раньше за мной следом в леса Северной Каролины когда я с собаками удалялся туда медитировать, бывало значит прятавшийся у меня над головой на дереве, иногда сбрасывая вниз веточку или листик чтоб я его заметил, теперь стал ободранным кошаком ударившимся в загулы и потасовки а однажды его даже ужалила змея. Я пытался посадить его к себе на колени но он больше уже не помнил. (В действительности мой зять все время вышвыривал его за дверь.) Старый Боб пес обычно водивший меня через леса полночными тропами, почему-то сияя белым, он теперь уже умер. Я думаю Дэви скучал по нему.
Я вытащил свой альбомчик и набросал Ма как она дремлет в своем кресле во время полночной мессы из Нью-Йорка. Когда впоследствии я показал рисунок одной подруге в Нью-Йорке та сказала что она выглядит очень средневеково -- сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.
Однажды я притащил домой пятерых торчков в Мехико которые продавали мне дурь но все они оказались ворами, украв у меня мой скаутский нож, фонарик, Мурин и Ноксзему пока я стоял спиной, хоть я и заметил но не сказал ничего. В одном месте их вожак стоял у меня за спиной, а я сидел, с добрых полминуты молчания, и за это время как мне пришло в голову он вероятно собирался ударить меня моим же ножом чтоб они смогли обыскать всю квартиру в свое удовольствие ища мои спрятанные деньги. Я даже не испугался, я просто сидел там наплевав, торча. Когда воры наконец ушли на рассвете один из них настаивал чтобы я отдал ему свой дождевик за 50 долларов, я сказал "Non" четко, наверняка, окончательно, добавив что моя мама меня убьет: "Mi madre, пух!" жестом показав удар в собственную челюсть -- На что странный вожак сказал по-английски: "Значит ты чего-то действительно боишься."
На веранде дома стояло мое старое бюро с откидной крышкой где хранились все неопубликованные рукописи, и тахта на которой я спал. Сидеть за своим старым бюро и смотреть было грустно. Вся работа что я сделал за ним, четыре романа и бессчетные сны и стихи и заметки. За ним я внезапно понял что работал так же тяжело как и любой другой человек на свете поэтому за что я себя упрекаю, наедине с собой или иначе? Святой Павел писал (Кор. 8:10): "Ибо, пишу я все эти штуки заочно, чтобы на деле лично не прибавил остроты, согласно власти которую Господь дал мне к созиданию, а не к расстройству." (17)
Когда я уезжал, после того как Ма приготовила громадный вкуснейший обед с индейкой на Новый Год, то сказал ей что вернусь Осенью перевезти ее в собственный маленький домик, прикидывая что заработаю как раз достаточно на книжке которую только что приняли. Она сказала "Oui (18) Жан, мне действительно хочется свой махонький домик," чуть не плача, и я поцеловал ее на прощанье. "Не давай этим бродягам в Нью-Йорке себя ни во что втянуть," добавила она, поскольку была убеждена что Ирвин Гарден задался целью меня доконать, как почему-то предсказал мой отец, сказав: "Энжи, скажи Джеку что Ирвин Гарден постарается однажды его погубить, и этот Хаббард тоже -- С тем Жюльеном все в порядке -- Но Гарден и Хаббард погубят его." И было жутко не обращать внимания поскольку он произнес это перед самой смертью, тихим пророческим голосом, так словно я был каким-то важным Святым Павлом или даже самим Иисусом с предопределенными Иудами и недругами в Царствии Небесном. "Держись от них подальше! Держись за свою подружку которая прислала тебе сигары!" закричала моя Ма имея в виду коробку сигар которые мне на Рождество прислала Рут Хипер. "Они погубят тебя если дашь им волю! Мне не нравятся смешные выражения у них на лицах!" И все же, как ни странно, я ехал как раз в Нью-Йорк занять у Ирвина 225 долларов чтоб отправиться морем в Танжер Марокко в гости к Хаббарду!
У-ух.
42
А между тем в Нью-Йорке, фактически, Ирвин и Рафаэль и Рут Хипер позировали для зловещих фоток на квартире у Рут где Ирвин был в глухом черном свитере, Рафаэль в злобном чепчике (очевидно ухаживая за Рут) а сама Рут в своей пижаме.
Рафаэль постоянно флиртовал с моими девчонками. К несчастью мой па так никогда и не познакомился с ним.
Из поезда на пути в Нью-Йорк я видел беременную женщину толкавшую детскую коляску перед кладбищем.
(Вот так яблочко).
Первым под руку когда я распаковывал вещи в спальне у Рут Хипер мне попался Журнал Лайф собирался снять нас всех в печатной и рамочной лавочке Жерара Роуза в Гринвич-Виллидж, что было устроено Ирвином. Жерару Роузу я никогда не нравился и вся эта затея ему тоже была абсолютно не по душе. Жерар был оригинальным отрешенным подземным которого так всё затрахало, таким безразличным, однако таким симпатичным как Жерар Филлип, однако таким опущенным, таким скучающим, что когда Хаббард познакомился с ним то сказал мне так заметив по поводу Жерара: -- "Я могу себе представить как мы с Жераром сидим в баре и тут в Нью-Йорк вторгаются Монголы -- Жерар склоняет голову себе на руку произнося "Татары Везде"." Но мне Жерар нравится разумеется и когда я наконец опубликовал свою книгу той Осенью он завопил:
1 2 3 4 5 6 7