смесители elghansa 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


– Презервативами пользуются, когда спят с проститутками, доктор Поцци, – нахмурился издатель. – И если верить некоторым врачам, с не слишком большим успехом. Это предмет, связанный с пороком, – настаивал он. – Вы не можете рекомендовать его законным супругам.
Доктор Поцци подумал про себя, что образ мыслей издателя был идиотским еще до того, как тот стал фашистом.
– Я полагаю, что дал вам добрый совет, чтобы защитить здоровье вашей жены. Но вы вольны поступать как знаете, – заключил врач.
Он с удовольствием допил последнюю каплю коньяка, который, хоть и был французским, а значит, антифашистским, заполнял подвалы в доме Монтальдо, и встал, чтобы попрощаться.
– Я могу подняться наверх? – спросил его хозяин дома, отказавшись от полемики.
Этот упрямый антифашист был, в сущности, порядочным человеком и к тому же отличным медиком.
– Так можно?.. – повторил он, удивленный молчанием доктора.
– Дайте женщинам время привести все в порядок. Через полчаса можете подняться. Нужно подыскать кормилицу, – посоветовал он. – Вряд ли мать сама сможет кормить. Обильное и тщательное питание поможет ей набраться сил. Свежее мясо, возможно, с кровью, стаканчик легкого вина к обеду, побольше фруктов и свежей зелени.
– Вы уходите, доктор? – озабоченно спросил Монтальдо.
– Меня ждут другие пациенты, – пожал плечами врач. – Ваша жена вне опасности. Сегодня вечером я вернусь проведать ее. Будьте покойны, командор, и следуйте моим советам, – попрощался он, протягивая руку.
Эдисон Монтальдо хотел было выбросить вперед правую руку в виде приветствия, как это предписывалось режимом, но решил для доктора Поцци сделать исключение и ограничился рукопожатием.
Оставшись один, он налил себе еще выпить и закурил «Македонию» с золоченым мундштуком.
Библиотека была совершенно изолирована от остального дома, в ней царила полная тишина. Здесь Эдисону приходили в голову самые лучшие его идеи, здесь ему всегда хорошо думалось. И теперь он старался понять причину едва уловимого беспокойства, которое необъяснимым образом тревожило его. Оно началось несколько часов назад в Милане после неожиданного телефонного звонка сестры Полиссены в дом Анны Гризи, где он в тот момент находился, но отнюдь не по издательским делам.
Анна Гризи была молодой и привлекательной романисткой, с которой он уже некоторое время был в связи. Все выходные дни, когда семья находилась на озере, Эдисон проводил в ее квартире на втором этаже особняка на корсо Маджента, в ста метрах от своего издательства.
Анна Гризи недавно опубликовала в его издательстве свой первый роман, и критики, заранее подготовленные Монтальдо, старались изо всех сил, строча положительные рецензии.
Телефонный звонок Полиссены, которая долго извинялась, что прервала субботний отдых брата, нарушил сладкое очарование свидания. Эдисону пришлось оставить свою подругу, с которой они собирались идти завтракать в ресторан «Савини», и поспешить на виллу. Нежная, но мстительная Анна, которая намеревалась продемонстрировать новое платье, только что полученное от модельера, не хотела простить ему этого даже ради такого срочного дела.
– Не беспокойся, душа моя, – с тонким коварством сказала она ему, моргая длинными черными ресницами. – Я пообедаю с Комотти. Мы давно собирались обсудить публикацию моего романа с продолжением в его еженедельнике.
– В моем еженедельнике, которым он только руководит, – не смог удержаться от уточнения Монтальдо.
– Мой, твой, его… Какая разница? – прощебетала молодая женщина, которая добилась своей цели, вызвав его ревность, и теперь торжествовала.
Комотти был молод, имел представительную внешность и считался гран-синьором в литературных кругах. Эдисон тоже был молод, но не слишком красив и не мог тягаться с аристократическим происхождением и манерами своего сотрудника, которые и нравились, и в то же время задевали его.
– Тебе все равно: не с одним, так с другим, – съязвил он.
– Можешь считать, что сделал мне комплимент, – невозмутимо ответила Анна. – Не будь я такой, я не стала бы твоей любовницей.
Эдисон разразился искренним смехом.
– Это правда, – согласился он. – Гений домашнего очага у меня уже есть. Страж моей чести и чести семьи. – Монтальдо вдруг замолк и сделался серьезным, словно прервав богохульство, невольно вырвавшееся из уст.
Он уехал в Белладжо, проклиная жену, которой не хватило терпения подождать до понедельника, чтобы не портить ему выходные, а заодно и ребенка, рвавшегося на божий свет на два месяца раньше срока.
Эдисон вспомнил слова своей матери, Стеллы Монтальдо, которая любила повторять народную мудрость: «Семимесячные счастливы и приносят счастье, – говорила она. – Они довольствуются необходимым и не ожидают лишнего. Они сильны и не хотят ждать своей очереди».
Эдисон улыбнулся, но воспоминание о матери не успокоило его душу, поскольку был потерян прекрасный день с Анной, которая наверняка сидела сейчас за столиком ресторана вместе с Комотти. Потом его мысль издателя остановилась на рождении недоношенного ребенка, плода единственного их с женой сношения, случившегося прошлой осенью, когда Эстер неожиданно пришла к нему в постель. Уже несколько лет они спали в отдельных комнатах и не имели близких отношений.
Нелепо, что доктор Поцци обвинил его в том, что он не может совладать со своей чувственностью по отношению к жене. Эстер уже давно не волновала его. А этот смешной совет доктора пользоваться презервативами вообще не выдерживал никакой критики.
Эдисон подошел к книжным полкам, достал из кармана жилета маленький ключ и открыл им тайник, расположенный под бюстом Сенеки. Там лежали связки адресованных ему писем, подобранные в хронологическом порядке. Одни содержали дружеские послания, сентиментальные излияния, другие – деловые предложения или – от авторов – просьбы аванса. Он ревниво относился к этому своему архиву. Там лежали и письма от Анны Гризи. С тех пор, как они стали любовниками, их переписка прекратилась. Последнее послание, датированное Рождеством 1939 года, гласило: «Я нашла сегодня утром на подносе для завтрака твой подарок. Красивый и важный, как ты сам». Это был золотой браслет от Ван-Клифа в форме змейки: голова усыпана алмазами, а вместо глаз – два рубина.
В том же самом тайнике, защищенные двойным дном, были спрятаны футляры с драгоценностями, которые Монтальдо покупал во время своих поездок, чтобы подарить их в подходящий момент жене или своей очередной любовнице, опровергая тем самым болтовню о его скупости. Он никогда не покупал драгоценности у ювелиров в городе, боясь, что об этом узнает Эстер.
Его жена, однако, не рассердилась бы из-за этого. Она знала о многочисленных романах Эдисона и относилась к ним с равнодушием. Кто не любит, не знает ревности. Но он в своем бесконечном мужском самомнении не представлял себе, что может быть до такой степени безразличен жене, и прибегал ко всяческим наивным уловкам, чтобы скрыть свои похождения. Она терпела и делала вид, что ничего не знает о них.
Подумав, Эдисон выбрал из своей сокровищницы большой футляр из белой замши. На красивой коробочке была вытеснена эмблема Тиффани. Он взвесил ее на руке, прежде чем открыть. В ней было платиновое колье с опалом, обрамленным бриллиантами. Эдисон купил его на парижском аукционе года два назад. Помпезный сертификат удостоверял, что драгоценность принадлежала Жозефине Бонапарт.
Это ювелирное чудо вернуло бы Эстер здоровье и желание жить. Так, по крайней мере, подумал он, засовывая футляр в карман пиджака, и вышел из библиотеки.
– Командор, – окликнул его Микеле. – Вас к телефону. Из Рима, – уточнил он, не в силах скрыть волнение.
Эдисон Монтальдо застыл перед комнатой жены как раз в тот момент, когда собирался повернуть ручку двери. Рим в этот час не мог означать ничего другого, кроме звонка из палаццо Венеция, откуда его друг детства, занявший высокую ступеньку в иерархии нового режима, иногда напоминал о себе. На этот раз Эдисон ожидал оттуда известия судьбоносного, от которого будет зависеть будущее не только его издательства, но, пожалуй, и всей страны.
Он вошел в кабинет и поднял трубку.
– Эдисон Монтальдо слушает.
– Оставайтесь на линии, – предупредила телефонистка.
Минуту спустя раздался голос Альдо Субиаки, человека ловкого, честолюбивого и исключительно умного. И Альдо и Эдисон были не только убежденными фашистами, но, что еще важнее, дельцами, связанными между собой совместными доходами, а также перспективой сделать в скором времени эти доходы еще более значительными.
Заявление о нейтралитете Италии, сделанное в тот момент, когда немцы начали свою первую военную кампанию, вызвало одобрение народа на площадях и благоприятную реакцию на бирже. Этой пацифистской тенденции сопротивлялся изо всех сил только Бенито Муссолини, которому не давали покоя лавры Гитлера, за три недели захватившего Польшу, но большинство итальянских военных экспертов не поддерживало политику силы. Они знали, что войска не подготовлены и плохо экипированы, и на успешные боевые действия рассчитывать не приходится.
Сделав ставку на мирные перспективы, Эдисон Монтальдо и Альдо Субиаки получили тогда немалые доходы благодаря смелым операциям на бирже. И вот теперь этот звонок.
После обычного обмена приветствиями Эдисон услышал давно ожидаемую фразу, от которой сердце его учащенно забилось.
– Пришло время срезать розы, – внушительно сказал ему друг.
– Ты в этом уверен? – спросил Эдисон.
– Абсолютно, – ответил тот.
Это были условные слова на случай, если Италия будет готова вступить в войну на стороне Германии против сил союзников. Итак, военный конфликт становился неизбежным, и нужно было незамедлительно изменить выбранную ими раньше экономическую политику, рассчитанную на нейтралитет, чтобы иметь прибыль с биржевых операций, которые они предпринимали.
– Майские розы? – решил уточнить Эдисон.
– Майские или июньские, – подтвердил Альдо.
Морщина на лбу Монтальдо обозначилась сильнее, и он глубоко вздохнул.
– Всегда рад слышать тебя, – сказал он. И добавил: – Надеюсь скоро увидеться.
– Скорее, чем ты думаешь, – пообещал влиятельный друг.
Эдисон положил трубку и почувствовал себя во власти сильнейшего волнения. Как это часто с ним бывало, оно переросло в чувственное возбуждение. Он вышел из кабинета, пересек внутренний дворик и через служебный коридор прошел на кухню.
Джильда, повариха, месила тесто. Увидев входящего хозяина, она откинула тыльной стороной руки волосы со лба и улыбнулась ему.
– Мы нашли кормилицу, синьор, – объявила она.
Из радио, стоящего на буфете, лилась песенка в исполнении трио Лескано: «Они говорят о любви и тюльпанах…»
Ни слова не говоря, Эдисон втолкнул повариху в соседнюю комнатку, служившую кладовой, и запер за собой дверь. Расстегнув брюки, он задрал ей юбку и грубо овладел ею. Джильда почти не протестовала и, опираясь на доску для рубки мяса, способствовала проникновению. Это было короткое и внезапное сношение, которое так нравилось Эдисону, Футляр с платиновым колье в кармане пиджака колотился о его бок, в то время как он сам с нарастающим наслаждением ощущал под собой горячую податливую плоть Джильды.
Глава 3
Эстер откинулась на подушки шезлонга и устало улыбнулась горничной, которая только что заботливо накрыла ее голубым шерстяным пледом. Она так ослабела после родов, что даже мягкому покрывалу и теплому июньскому утру не удавалось согреть ее.
– Вам больше ничего не нужно? – озабоченно спросила Анджелина, перед тем как оставить синьору одну в беседке, где она захотела уединиться.
– Иди же, иди, – приказала Эстер, не отвечая ей.
– Я вернусь через полчаса, – пообещала девушка, поправляя складку пледа.
Эстер подождала, пока Анджелина удалится по аллее, и отдалась ощущению тишины, пронизанной ласковым солнцем, шорохом листьев и жужжанием насекомых, тишины, благоухающей ирисом и розами, с солоновато-горьким привкусом слез. После каждых родов у нее наступали эти приступы плаксивости. Но на сей раз слезы текли особенно обильно.
Она сунула руку под плед, достала из кармана домашнего платья пахнущий розовой водой батистовый платок и промокнула глаза. Новорожденная, появившаяся на свет такой маленькой и хрупкой, ранила ей не только тело, но и душу. Эта девочка была единственной из четырех детей, которую зачали в совокуплении желаемом, хотя и греховном, она была единственной, на чьем лбу никогда не появится ямка, как у всех Монтальдо.
Эстер чувствовала, что душа ее разрывается. У нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе и свою радость, никого, кто мог бы ей посочувствовать и помочь. Она провела рукой по виску и усталым движением поправила прическу.
Острая боль, словно удар стилетом, пронзила ей грудь, затвердевшую от болезненного мастита. Это несчастье повторялось после каждой беременности и мешало ей самой кормить детей грудью, как ей всегда хотелось.
К счастью, в деревнях вокруг озера было нетрудно найти хорошую кормилицу. Ею стала Джиромина, здоровая, крепкая, хорошо сложенная женщина, с улыбающимся лицом, большими добрыми глазами, сама недавно ставшая матерью. Она нравилась Эстер своим искренним заразительным смехом, хотя оптимизм кормилицы и не мог ее успокоить.
– Вы знаете, синьора, эта девочка совсем не похожа на семимесячную! – с радостью воскликнула Джиромина, едва увидев новорожденную.
Эстер вспыхнула. Если бы ее взгляд мог испепелить в этот момент кормилицу, от нее бы уже ничего не осталось.
– Ну, ты и горазда, моя милая, говорить комплименты. Только учти, что моя дочь еще не в состоянии их оценить, – ответила она, взяв себя в руки.
Джиромина с безошибочным инстинктом простых людей тут же поняла, что коснулась больного места. Она виновато склонила голову на свою большую грудь, скрытую белоснежной блузкой, и прошептала:
– Простите мне мое невежество. Я часто говорю глупые вещи.
Это маленькое создание не имело права родиться в срок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46


А-П

П-Я