И.о. Любиш, завидев меня, изобразил на лице улыбку.
— Неплохо, пани Юдита, неплохо…
— Простите! Что это такое? Это не мой текст!
— Пани Юдита! — В его исполнении это прозвучало как «паааани Юдиииита». Он сокрушенно развел руками и пригласил меня сесть. — Давайте обсудим спокойно…
Я положила текст на стол, закинула ногу на ногу, потом опустила, потом снова закинула. «Я не нервничаю, не нервничаю, — повторяла я про себя, — все в порядке, я спокойна».
— Кто-кто, а я вас прекрасно понимаю. — Любиш наклонился над текстом и постучал своим ухоженным ногтем по гранкам. — Но прежде чем вы выскажете свои претензии, прежде, — он выдержал сценическую паузу, — пожалуйста, глядя мне прямо в глаза, скажите с полной уверенностью, что я был не прав! Вам, и исключительно вам, я все объясню…
— Извольте, — с достоинством сказала я и все-таки приняла нормальную позу.
— Когда вы вышли на вокзале в Калинине, какая была погода?
— Простите, паршивая, как я и написала, — промозглая сырость, туман!
— А если бы вы поехали на три дня раньше? Да что там на три дня! На два месяца? Или на три? Вас бы встретила золотая польская осень, разве нет? Солнце! Нежный ветер, ласкающий крыши домов! Лазурное небо! Правда? А значит, какое имеет значение, что было туманное утро? Для вас — да! Я согласен! Это правда факта! И для меня тоже! Безусловно! Но для читательницы? Она сидит дома, скучает, тяжело работает, смотрит в окно — и каково ей?
У меня немного закружилась голова.
— Какое имеет отношение к статье «каково ей»?
— Вот именно! У нее тяжело и скверно на душе! А зачем она читает наш журнал? — Он ударил кулаком по столу так, что я подпрыгнула. — Чтобы уйти от всего этого! Уйти! Ощутить оптимизм, хотя бы на минуту, а не сочувствовать несчастной журналистке, которая тащилась на единственном поезде, потому что другие отменены! Зачем писать об отменах? О неприятных вещах? Вы теряете главное, затушевывается цель, я вас понимаю, я — да! А читательницы? Они хотят радоваться, что кому-то повезло! А что вы им предлагаете? Дешевого парикмахера, банковские махинации!
— И несмотря на все, эта женщина не потеряла надежду, уехала искать счастья в другом месте, решила начать все заново, и это важно!
— Пани Юдита… мне казалось, что я имею дело с умным человеком. — Я не ослышалась, он именно так и сказал. Любиш взял в руки мой первоначальный текст и потянулся затем, чужим, уже сверстанным. — Поскольку вполне могло быть погожее утро, мы так и написали «погожее», почему бы и нет? Поправьте меня, если я ошибаюсь… «Промозглое, тоскливое зимнее утро», а я предлагаю: «Стояло погожее и морозное утро, когда я добралась на место». «Сонный город, в котором еще недавно кипела жизнь» — зачем это? Зачем? «Небольшой, кипящий жизнью город» — разве это не лучше звучит? «Закрытое кафе» — ну и хорошо, меньше жрут водку! Пани Юдита…
«Ты, чертов манипулятор! — взвыла я, а он отскочил к стене. — Ты не имеешь права притрагиваться к моему тексту!!! Ты мог бы его не печатать! Можешь ставить свою фамилию под этим собачьим бредом! Я не позволю так со мной обращаться, ни секунды, можешь меня уволить, но я не буду марионеткой в твоих грязных лапах!»
Я открыла глаза и прикоснулась к верстке.
— Это не мой текст, — сказала я и чуть не умерла от страха. — Я понимаю вас, но это не мой текст. — Адам бы мной гордился.
— Дорогая пани Юдита! — Любиш улыбнулся, словно он был врачом-психиатром, а я — давнишним завсегдатаем его отделения. — Вы же меня понимаете, правда? Давайте договоримся так: я вам даю свободную тему, да. — Он поднял ладонь, как на митинге, как будто желая удержать меня от комментариев, и ему это удалось. — Следующая тема будет свободной, а этот текст кладем под ковер! Дело прошлое! Забудьте про эту статью, за новую я заплачу вдвойне, убытки несу я, а вы приносите в мартовский номер любой большой, на восемь столбцов, текст! Такой же хороший! Животрепещущий! В который я не вмешиваюсь! Текст, который вам подскажет сердце, о'кей? А к старому давайте уже не будем возвращаться.
Я открыла и тут же закрыла рот. Ну ладно… Вполне могла быть хорошая погода… Стоит ли из-за одного текста ломать копья? Вероятно, теперь уже не стоит… Но где же та грань? Где же моя свежеиспеченная журналистская честь? Но с другой стороны, я получу больше денег. Разве это так важно, что кафе закрыто? И Дом культуры? Ведь известно, что ни на что нет денег… Но с другой стороны — это ложь! Все! Все вроде бы то же самое, но другое! Не мое! А с другой стороны, если он в данный момент чувствует за собой вину, потому что я твердо стояла на своем, то он примет текст действительно серьезный, который мог бы не принять, не случись этой каверзной ситуации. Поступить, как велит совесть или рассудок? Принять во внимание прошлое или будущее?
— Давайте не будем к этому возвращаться, — сказала я. Любиш просиял, протянул мне на прощание руку, а я ощутила себя Иудой в юбке. Вышла от него, чувствуя, как у меня пылают щеки. Как поступил бы на моем месте Адасик?
— Ну и что?
Кама пристально уставилась на меня, но, к счастью, в этот момент позвонила Тося, чтобы я не забыла купить кошачьи консервы, потому что у котов кончился корм. Поэтому я лишь сделала знак Каме — уж я ему показала, все о'кей, а сама слушала разглагольствования Тоси, которой, кроме кошачьих консервов, хотелось еще ананасов в сиропе, а также какого-нибудь низкокалорийного напитка, иначе она не влезет в то платье, которое прекрасно подошло бы для школьного бала, но в последнее время она, к сожалению, поправилась, поэтому одолжила другое и во что бы то ни стало хочет мне его показать.
Стоял чудесный солнечный день. Люблю, когда мороз и одновременно светит солнце. Тося смирилась с фактом, что папа не будет у нас часто бывать, зато теперь она очень часто гостит у него.
После студнювки, которая уже послезавтра, Тося едет с отцом в горы кататься на лыжах. Она примерила платье — оно и в самом деле шикарное, а мне вспомнилось, в чем была я — черная или темно-синяя юбка и белая блузка — так должны были быть одеты все. Вернее, я вспомнила и прослезилась: это был последний школьный праздник, и эти юбки и блузки в общем-то неглупая затея. У Тоси — черное с открытой спиной платье и черная, почти прозрачная шаль. Выглядит она совсем как взрослая.
Я радовалась, что она едет и немного отдохнет в каникулы, потом у нее начнется тяжелое время. Радовалась, что побуду одна. С Эксиком отношения прохладные, но правильные. Какое я имею право осуждать Тосю, если сама радуюсь, что мои родители наконец-то вместе? Иногда случаются чудеса. Еще семьдесят дней до приезда Адама. Я на двадцать лет старше Тоси, и во мне тоже живет тоска по хорошей патриархальной семье.
Дорогая Юдита!
Поделиться своими переживаниями ты можешь с друзьями, дай ему время подумать — вероятно, его что-то терзает. Два месяца — это не вечность. Если любишь его — подождешь, пока все не выяснится.
С уважением,
Юдита.
Мы пообедали втроем на следующий день после школьного бала. Меня уговорила Уля, я совсем не хотела идти, но не жалею. Агнешка с Гжесиком и своими малолетками едут в Австрию, Кшись с Улей и девочками — в Закопане. Я остаюсь в деревне одна с беременной Реней, которая уже месяц занимается оборудованием комнаты для малыша, а это значит читает все журналы о дизайне интерьеров, и с паном Чесиком, который не пьет, потому что НЛО сказало, что он может пить только раз в месяц.
А также со своим псом Борисом и котами.
Адась, как тебе живется вдали от меня? Не буду спрашивать, если ты не хочешь.
Как же мне снова не впасть в крайность, не напридумывать понапрасну разных вещей, не дать волю фантазии, не превратиться в инфантильную восемнадцатилетнюю девчонку, мечтающую о белом платье и принце на белом коне?
Как же мне отнестись к себе по-взрослому, если это так трудно?
Как же, не идеализируя Адама, попытаться разобраться в себе?
Сумею ли я быть взрослой одинокой женщиной?
СНОВА РЕБЕНОК?
Если уж не везет, то не везет. Мой малолетний племянник перед самым отъездом вывихнул ногу, когда учился ездить на скейтборде в Щенсливицком парке. На три недели его упаковали в легкий изящный гипс. Агнешка в панике — поездка в Австрию уже оплачена.
— Петрусь — чудо, а не ребенок! — разохалась Агнешка. — Ты представляешь, он не хочет портить нам отпуск!
— Я же могу остаться с тетей! — в тон ей подхватил племянник.
С тетей, то есть со мной. Агнешка очень деликатно попросила — хотя бы на неделю! — он не доставит мне много хлопот, потому что двигаться не может.
Ну и что мне было ответить?
Малолетку я поместила в большой комнате перед телевизором — по лестнице ведь он не станет бегать, хотя в гипсе довольно ловко передвигается по дому.
У меня, правда, возникли некоторые подозрения в отношении малолетки. Во-первых, для мальчишки, который мечтал о роликовой доске и Австрии, он выглядел на удивление счастливым, главным образом висел на телефоне, болтая попеременно то с Ареком, то с Агаткой. Целыми днями сидел дома один (???) и не жаловался.
Уля видела девочку, выходившую из моего дома.
Малолетка, прихрамывая, непрерывно наводил повсюду порядок, вчера я не смогла найти стопку бумаги, которую оставила на полу возле компьютера. Пылесосом кто-то пользовался.
Два-три дня прошли спокойно. Я уже начала привыкать к тому, что в быту уход за мальчиком не многим отличается от ухода за девочкой, только он немного больше ест, как вдруг оказалось, что у нас снят с выпуска большой текст об одном министре, который, как на грех, был смещен с должности именно вчера, за два дня до выхода номера. Даже министры сговорились против меня! У меня были кое-какие нехорошие предчувствия в этой связи, хотя не буду скрывать — я не питаю симпатии ни к одному из них. Слишком они часто меняются, нет желания тратить на это силы. В редакции как будто кто-то разворошил муравейник. Не из-за трагедии с высокопоставленным чиновником, конечно, а из-за того несчастного текста, который стал неожиданно неактуальным, и прежде всего потому, что половина его была посвящена импозантной супруге министра.
Утром я отвезла племянника к Ареку и обещала забрать его около трех. Но поняла, что никак не смогу за ним заехать, поскольку Главный назначил на четыре экстренное заседание. Тося могла бы съездить за малолеткой, но ее не было.
Я позвонила Ареку.
— Тетя, мы вернемся на поезде! Я дойду до вокзала, это недалеко, я же хожу понемножку, ну пожалуйста.
С этого и начались мои проблемы. Оказалось, что независимо от возраста мужчины возлагать на него надежды — непозволительная ошибка.
Мы договорились, что Петрек должен успеть на поезд в двадцать минут второго или без двадцати два, потому что в два Арек был записан к ортодонту. А значит, самое позднее в половине третьего малолетка должен вернуться домой и сразу же мне позвонить. В три я была почти без сознания — дома к телефону никто не подходил, Я позвонила Ареку — никто не брал трубку.
Я позвонила Рене, чтобы она съездила ко мне и проверила, дома ли Петрусь. Ренька воскликнула: «О Боже!» — и пообещала мне перезвонить. Я позвонила в справочную на вокзал, чтобы узнать, не было ли перебоев с электроэнергией и не отменялись ли поезда, но, увы, все отправлялись вовремя и по расписанию.
Кама спросила, не позвонить ли ей в справочную по несчастным случаям, и я на нее наорала. Я позвонила родителям Арека и очень деликатно спросила, дома ли их сынишка.
— Он с бабушкой, — ответили мне, — на приеме у ортодонта.
Я снова позвонила Ареку. К телефону подошла бабушка и сообщила, что внучка нет, он часа два назад пошел с тем приятелем, который в гипсе, чтобы проводить того на поезд, но она не волнуется, потому что Арек всегда опаздывает, и пусть родители занимаются воспитанием детей, потому что она уже старая и седая. Я была с ней совершенно согласна, но голос у меня дрожал.
Потом перезвонила Реня и сказала, что я ненормальная — оставляю кошек в такую погоду на дворе, они сидят и жмутся к кухонному окну, и что я бессердечная, и люди, которые не любят животных, не должны их держать, и что дома никого нет.
Мне казалось, что я умру.
В четыре тридцать в конференц-зале атмосфера была предельно накалена, и как раз подошла моя очередь выступать по своему вопросу: о предполагаемом расширении рубрики ответов на письма читателей и привлечении психолога для комментирования текстов с точки зрения социального явления потерянности и глубокой неудовлетворенности в нынешнем мире, а также оказания всесторонней помощи, которую предлагает наш журнал, и в этот момент в зал заглянула секретарша Главного и сказала, что мне звонят из отделения полиции в Пруткове.
Вся редакция посмотрела на меня, словно я всю свою жизнь состояла в мафии. У меня подкосились ноги, кровь отхлынула от лица, я вскочила как ошпаренная и выбежала, не обращая внимания на Главного, а также на Любиша.
За четверть минуты, пока я шла к телефону, я постарела на двадцать, а то и на тридцать лет. А потом я услышала в трубке голосок моего малолетки племянника:
— Тетя, забери меня отсюда…
— Моего племянника арестовали, — только и сказала я, просунув голову в дверь конференц-зала, — я должна идти.
Главный остолбенел, а я нырнула в мрачный вечер, который, собственно говоря, уже напоминал ночь. В полицейский участок в Пруткове я приехала через час. У моего малолетки племянника было растерянное лицо, но он явно обрадовался, увидев меня. Вместе с ним в комнате, довольно уютной, сидели Аречек, с которым я имела удовольствие познакомиться в несколько иных обстоятельствах, а также две девочки из их класса. Все подняли головы, как только я вошла.
— За проезд без билета налагается штраф. Это ваши дети?
— Упаси Бог! — выпалила я. — Ни один из них. Даже этот! — Я показала пальцем на малолетку, который тотчас съежился. — Я — тетя.
— За задержанным несовершеннолетним ребенком должны являться родители, если у задержанного отсутствует документ, подтверждающий его личность.
— Родители в Австрии, — кротко сказала я, — он на моем попечении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33