Главным виновником происшедшего он назвал шефа полиции — человека, к этому моменту своей карьеры превратившегося, как рассказывал мне Сэм, в «умного, циничного и глубоко несчастного алкаша». Для черных неожиданная помощь Сэма стала манной небесной — семейство Ребиков в городе знали все, а Ребик-старший, как я понял, считался кем-то вроде местного святого.
Историю о баллистической экспертизе я услышал от самого Сэма, когда мы, пролив семь потов на тренажерах, отдыхали и подкрепляли силы минералкой.
— Во время беспорядков в Токстете, — рассказывал он, — впервые на территории Англии был применен слезоточивый газ. Раньше его использовали за морем, в Северной Ирландии, но здесь у нас такого не было. Однако в ход пошла не та разновидность газа, которая предназначена для разгона толпы, а другая, которая применяется при штурме зданий. Мне удалось достать одну пустую гильзу, я отдал ее на экспертизу, и эксперт сразу сказал, что такими штуковинами бить по толпе нельзя. Так вот, одному местному парню, по кличке Черный Пес Андерсон, такой патрон с газом угодил в живот и взорвался. Парнишка чуть не умер, несколько месяцев провалялся в больнице, а как только вышел, его арестовали за организацию беспорядков и подстрекательство к мятежу. А я в то время, надо тебе сказать, был идеалистом. Мы с Мелани, когда нам было по двадцать с небольшим, чуть было не подались в хиппи. Уехали в Америку и несколько месяцев прожили в коммуне в Сан-Франциско. Потом-то пришлось вернуться — мы так и не получили разрешения на работу. Но к хиппи я надолго сохранил теплые чувства. Когда основал адвокатскую контору, даже своим логотипом сделал лист марихуаны — чтобы хиппари знали, к кому идти за помощью, если их заметут за наркоту.
Так вот, я про слезоточивый газ. Полицейский утверждал, что целился в другую сторону, что, должно быть, патрон ударился о светофор и в Черного Пса попал рикошетом. Тогда я пригласил экспертов из Америки. Раз двадцать или тридцать они проделали то же самое — и каждый раз патрон взрывался, осколки разлетались в разные стороны, а копы из кожи вон лезли, пытаясь объяснить, как все эти осколки в одну и ту же секунду оказались в брюхе у бедняги Андерсона. В первый раз мнения присяжных разошлись, и дело отправили на доследование; ко второму слушанию я уже в баллистике собаку съел и разбил их адвокатов подчистую. Вот так и началась моя блестящая карьера. Теперь хиппари уже не приходят ко мне спросить, что с ними сделают, если поймают за покупкой травки. Потому что знают: попался — обращайся к Сэму Ребику, и ничегошеньки тебе не сделают!
— Ты и сейчас куришь траву?
— Нет. После Токстета понял, что мне лучше не рисковать репутацией. В серьезных делах случайность могла все испортить, тем более что между мной и полицией после Токстета особой любви не было. Теперь-то, конечно, у них руки коротки прищучить меня за травку — но мне уже и не хочется. Отвык. А ты?
— Я почти и не курил. Возможности особой не было: сначала приходилось прятать косяки от родителей, потом — от детей.
Ужин готовила сестра, Алике, — и, надо сказать, получилось у нее что-то невероятное. Я пришел ровно в назначенное время, позвонил в дверь. Открыла Мелани, и, пока она пропускала меня в холл, я успел снова окинуть взглядом ее стройную фигурку. Стариков не было, и мне наконец удалось как следует разглядеть дом. Квартира у Сэма оказалась потрясающая — просторная, на целый этаж, с высокими потолками и окнами, выходящими на залив, а не на улицу, как у меня. Сэм, развалившись на кушетке, смотрел телевизор: какие-то беженцы плелись по дороге из ниоткуда в никуда. Сюжет закончился, Сэм щелкнул пультом, и экран погас.
— Как ты? — спросил я его.
— Уже лучше.
Из кухни появилась сестра, вытирая руки бумажным полотенцем: на ней снова был черный костюм, но, кажется, другой. Или, может, блузка другая — с более глубоким вырезом. Алике улыбнулась, а меня при виде ее вновь поразило то же ощущение, что и на поминках: ощущение исходящей от нее жизненной силы, свободы, неукротимости. Скажу больше — откровенной чувственности. Честно сказать, смущает меня, когда немолодая, да и не особо привлекательная женщина, вызывает такие ассоциации.
Мы взяли бокалы и встали у окна; Мелани поставила на подоконник блюдо с оливками и фисташками. В первый раз со времени приезда я не чувствовал холода. Не физического, нет — отопление у меня в квартире работало исправно, а выходя на улицу, я не забывал надевать под куртку свитер. Нет, ощущение было такое, словно внутри что-то оттаивает. Отступает глухая, давящая пустота в сердце. В первый раз после того вечера, восемь месяцев назад, когда мы с Эрикой сидели на кухне и она объясняла, почему решила послать наш брак ко всем чертям. Двадцать три года коту под хвост. Просто спать в одной постели и делать детей любой идиот может. Но я-то, черт возьми, работал, я строил нашу семью с такой любовью, с такой самоотдачей, как ни один из своих отелей. Я и вправду верил, что это на всю жизнь. И я сорвался, заорал на нее: «Как ты смеешь? Как ты можешь вот так просто взять и уйти?!» Потом, конечно, извинился. Но чувство было препоганое. С чем бы это сравнить? Предположим, смотрим мы фильм по телевизору: я увлекся, с нетерпением жду, что будет дальше, и вдруг она переключает на другой канал. Почему? А ни почему. Ей так захотелось.
— Вот там, где сейчас бегают трусцой обыватели, — говорил тем временем Сэм, указывая за окно, — много лет назад причаливали парусники, нагруженные сахарным тростником из Вест-Индии. Тростник сгружали на повозки и везли на фабрики «Тейт энд Лайл», где темные, безграмотные ирландцы превращали тростник в сахар. А другие, еще беднее и еще неграмотнее, клали этот сахар в чай, и сладкий чай помогал им выдержать еще один день беспросветного каторжного труда. Вот так и создавалась Империя — руками безграмотных бедняков. Теперь все по-другому, куда ни глянь, все сидят на диете, а сахар официально признан белым ядом. Теперь мы подслащиваем чай заменителями, а потомки тех безграмотных ирландцев шатаются по улицам в Хейлвуде и в Киркби и ждут, чтобы кто-то им объяснил, что же делать с их никчемной жизнью, чем занять эти семьдесят лет между пьяным трахом на танцульке и доктором, который говорит: «Не пора ли положить этому конец?»
— Сэм! — сказала Мелани.
— Да? Что?
Вместо ответа она провела рукой по лицу, словно застегивая молнию.
— Мелани хочет сказать, что я слишком много болтаю и надоедаю гостю. Ладно, пойдемте за стол.
И мы сели за стол. Ужин был просто великолепный, прекрасно приготовленный и прекрасно поданный: сперва — поджаренный сыр с оливками и ломтиками лайма, потом паста, салат и, на сладкое, клубничный торт с кремом. Пальчики оближешь! Признаюсь, люблю я вкусно поесть — хотя каждое утро, застегивая штаны, об этом жалею.
Но Сэм не замолкал даже с набитым ртом. За ужином он рассказывал о ливерпульских евреях — как все они расселились вдоль улицы под названием Браун-лоу-Хилл, и каждый открыл у себя в доме какую-нибудь лавчонку, чтобы заработать на жизнь.
— Под номером первым по Браунлоу-Хилл значился работный дом — и, можешь мне поверить, среди его постояльцев ни единого еврея не было! Дальше — приемная доктора Херда, того, что женился на Ребекке Шапиро, а напротив аптека Гарримана. Дальше перекресток с Дикинфилд-стрит: там жил Ошер Блэкстоун, папа частенько о нем рассказывал. Страшный человек был этот Блэкстоун, гроза квартала — то, что у нас называлось штаркер; кулаки у него были пудовые, и он не стеснялся пускать их в ход. Дальше — кондитерская лавочка Нарефски, магазин еврейских книг Кантаровича, дальше — Тесси Коннор, которая у себя дома готовила и продавала мороженое, дальше — ломбард Оуэна Хьюза, который приехал в Ливерпуль из Северного Уэльса, еще дальше — перекресток с Шеннон-стрит, там жил Зелиг Довер, который держал молочных коров… я могу их перечислять часами, но просто хочу, чтобы ты, Джозеф, почувствовал аромат тех времен и тех мест. Ирландцы, валлийцы, евреи — все здесь смешались, и одни, как мой отец, корпели над учебниками, а другие, вроде Ошера, ничем, кроме бокса, не интересовались и целыми днями пропадали в спортзалах.
— А когда все это было?
— Двадцатые годы. Наши родители — и наши с Алике, и Мелани — в то время были еще детьми.
— Откуда же ты столько знаешь? Ведь тебя в то время еще и в проекте не было!
— Я обошел всех наших стариков, донимал их расспросами, пока они не выложили все, что помнят, и все это записал. Ведь это часть истории города. Быть может, лет через пятьдесят здесь ни одного еврея не останется — но кто-нибудь скажет: «Смотрите-ка, а ведь было время, когда здесь жили евреи — и вот где и вот как они жили». Мы вплетены в ткань Ливерпуля; это город иммигрантов, Джозеф, перевалочный пункт на дороге из прошлого в будущее, и Мерси — линия жизни, ведущая к иным мирам. Вот с чего тебе стоит начать, если у тебя есть хоть капля воображения.
— Вижу, тебе все это нравится, — заметил я. — А вам? — И я взглянул на Алике.
Она в этот момент наклонилась над столом, вытирая со скатерти пятнышко крема; от нее исходил острый, мускусный запах духов. Не люблю такие духи: я предпочитаю ароматы свежие, легкие, что-нибудь лимонное или апельсиновое, а еще лучше — совсем ничего.
— Да она дождаться не могла, когда же отсюда свалит! — рассмеялся ее брат.
— Для Алике Ливерпуль всегда был чересчур мал, — добавила Мелани.
— Правда? — Я повернулся к ней, снова заметив, какая она высокая — намного выше брата и его жены. Всего на какой-нибудь дюйм или два ниже меня — а ведь во мне пять футов одиннадцать дюймов. Эрика едва достает мне до плеча.
— Правда. Я даже однажды отсюда сбежала. Лет в пятнадцать или шестнадцать, не помню. Доехала на автобусе до конца Ист-Лэнкс-роуд, встала на тротуаре и принялась ловить попутку, чтобы уехать в Лондон. Сначала мимо проезжали только грузовики, а потом остановился парень в «Ягуаре»: сказал, что работает в звукозаписывающей фирме и в Ливерпуль приезжал подписать контракт с группой. Будете смеяться, но я поверила каждому его слову. А самое смешное, что все это оказалось сущей правдой! На следующей неделе в газете напечатали его фотографию наряду с компанией местных рок-звездочек.
— Назывались эти ребята «Блюджейс», — подхватывает Сэм. — Их певец сейчас здесь, в Ливерпуле, таксистом работает: я его иногда вижу на Лайм-стрит.
Записали пару хитов, потратили кучу бабок и не получили ни гроша прибыли даже с продаж — по контракту все ушло продюсеру. Надо было им иметь дело с Брайаном.
— А ты откуда знаешь? — спрашивает Мелани, поворачиваясь к нему, и в ушах ее дрожат и переливаются молочные капельки жемчуга.
— Наш папа лечил его мамашу, и она ему все рассказывала. Жили они неподалеку от Дингла.
— Ладно, не об этом речь. В общем, я попросила этого парня высадить меня на Кингз-роуд. Так он и сделал. И вот гуляю я взад-вперед по Кингз-роуд, мне пятнадцать или шестнадцать, точно не помню, и фигурка у меня блеск — долговязая и тощая, как раз последний писк тогдашней моды…
— Это точно, выглядела ты что надо! Одного не хватало — прямых волос. Помнишь, как ты перед тем, как выйти из дому, часами вертелась перед зеркалом и приглаживала волосы? Ничего не помогало: курчавость — наше семейное проклятие.
— А еще я их утюгом гладила. Помнишь?
— Ага. Ох, как воняло паленым!
— Лучше уж паленое, чем лак для волос. Вот от чего и вправду вонь премерзкая! Прикинь, родись я лет на пять раньше — пришлось бы взбивать волосы в пчелиный улей и поливать сверху лаком…
— Точно. Получался этакий шлем. Трогать нельзя — к рукам липнет. Кстати, был со мной случай: целовался на вечеринке с одной девушкой, потом прихожу домой, начинаю раздеваться — и обнаруживаю у себя за пазухой ее накладные ресницы!
— Что за девушка? Признавайся!
— Господи, как будто я помню! Дело было тридцать пять лет назад!
— Так вот: стою я на Кингз-роуд, и волосы у меня, что верно, то верно, торчат во все стороны и курчавятся, как ненормальные — а было это задолго до того, как в моду вошел стиль афро, так что я свои волосы ненавидела и в зеркало старалась лишний раз не смотреть. Вот стою я, и подваливает ко мне какой-то тип в узеньких-преузеньких брючках. Боже, я таких штанов никогда раньше не видела — шелковые, ярко-синие с отливом, и обтягивают так, что ноги у него в этих штанах похожи на ершики для трубок. И вот подваливает он ко мне и говорит — с таким лондонским выговором, боже мой, я такое раньше только по телику слышала: «Привет, детка, хочешь оттянуться?» Я понятия не имела, о чем это он, но, конечно, сказала: «Хочу!» И мы отправились к нему на флэт, куда-то на край света. Их там жила целая компания, и все стены были разрисованы глазами — просто человеческими глазами всех на свете цветов. И вот этот парень ставит «Сержанта Пеппера» — тогда я в первый раз этот альбом услышала — и сворачивает косячок. Звали его Ник Сиддон-Джеймс. Это я помню. И я думаю: «Ух ты! Так вот он какой — огромный новый мир!»
— И вы так и не вернулись назад?
— Шутишь? Она позвонила из автомата и сказала, что уехала в Лондон и теперь будет жить с хиппи. Папа прыгнул в машину — тогда у него был «Ровер», — бросился в Лондон, все там перевернул вверх дном, но ее разыскал и за шкирку приволок домой.
— Как же он вас нашел? Лондон — город не маленький.
— А все потому, что он, — и Алике тыкает пальцем в Сэма, — сказал: «Что ж, папа, если она в Лондоне, то наверняка в Челси, а если в Челси, то наверняка на Кингз-роуд». Так что папа отправился прямиком на Слоун-сквер и отыскал меня всего каких-нибудь часа через два.
— И долго вы вкушали воздух свободы?
— Целых полтора дня!
И все мы смеемся — не столько над Алике и ее историей, сколько над тем, какими несмышленышами были мы тридцать лет назад. Все вокруг сияет: в серебряной посуде, в подсвечниках, в мраморной столешнице отражается свет свечей, блестят начищенные полы, даже кирпичные стены, покрытые чем-то вроде глазури, испускают слабое красноватое сияние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45