Он рассказал о том, как купил странный и красивый дом в Ист-Энде, а потом – наверное, по ассоциации с домом – описал поиски Колином Уайльдфелл-Холла и дом у моря, который наконец они нашли и который, кажется, понравился Томасу Корту.
От этого дома, говорил он, идет тропа в уединенную бухточку. Там Роуленд гулял всего несколько дней назад – совсем один. Хруст раковин под ногами, раковины в воде, крики пикирующих чаек, тяжелые морские волны, прилив, омывающий прибрежные скалы.
Линдсей сидела с закрытыми глазами, ощущая тепло его тела, слышала как наяву хруст раковин под ногами, резкие крики чаек, глухой накат прибоя и видела Роуленда, одиноко стоящего на светлой и узкой полоске песка. Она заснула.
На следующее утро она встретилась с Роулендом – надежным, предупредительным, доброжелательным, но снова закрытым и отчужденным. Было еще только шесть часов, но он уже собирался уходить. Линдсей молча наблюдала за ним. У нее было такое ощущение, словно кто-то ввел ей в артерию новокаин – она не могла пошевелить губами, глубоко вздохнуть, выдавить из себя хотя бы один звук.
– Я нечестно поступила с тобой, Роуленд, – наконец проговорила она, когда он был уже в дверях. Он обернулся.
– Прости меня, я хотела поговорить с тобой вчера и не смогла. Потом я хотела сказать это ночью, но забыла.
– Линдсей, это не важно. Сейчас это не имеет никакого значения.
– Нет, важно. Важно. Три недели назад ты сделал мне одно предложение, что было с твоей стороны очень великодушно. Ты дал мне время подумать и…
– Линдсей, тебе действительно не нужна эта работа. Все в порядке. Вчера, когда ты заявила, что уволилась, я несколько растерялся. И возможно, был разочарован. Но теперь я понимаю…
– Нет, нет, я не должна была так поступать. Надо было сначала поговорить с тобой. Поговорить с тобой, прежде чем уходить. Я должна была все объяснить тебе с глазу на глаз, а не выливать это на тебя в присутствии других людей. Боже, почему я была такой дурой? Наверное, я боялась.
– Боялась? Неужели я такое уж чудовище? – Роуленд удивленно взглянул на нее. – Хотя ты права, я могу быть резким. Но я думал, что тебе захочется снова работать со мной и что тебе было бы полезно переключиться с моды на что-нибудь другое. Мне казалось, что это прекрасный план. – Он запнулся. – Помнишь, как я работал у Макса редактором постоянных разделов? Ты только и делала, что указывала мне, что я не так делаю. – Он улыбнулся. – Я помню, что я постоянно сопротивлялся, но мне нравились твои идеи. И я этого не забыл. Я мог бы избавиться от части персонала и сделать тебя редактором всех постоянных разделов. Знаешь, все эти сады, чужая собственность, рестораны, продукты, машины – читателям это нужно, а все это сейчас не в самом лучшем состоянии. Я предоставил бы тебе полную свободу. И ты могла бы продолжать заниматься модой, если бы захотела. Если ты передумаешь, то помни, что предложение все еще в силе. Если дело в жалованье…
– Нет, нет, деньги тут ни при чем. То, что ты предлагал, более чем щедро.
– Тогда в чем проблема? Тебя волновал Макс? Конечно, Макс не был бы особенно доволен, если бы я тебя увел, но он смирился бы с этим. Макс реалист. На самом деле… – Он заулыбался. – Почему бы нам действительно не насолить ему? Возьми с собой Пикси. Пусть она и дальше ведет раздел моды. Все это можно сделать. Мы могли бы…
– Остановись, Роуленд. Пожалуйста, не надо! Ты так доверял мне, и вот чем я тебе отплатила.
Линдсей смотрела в сторону. Принять предложение Роуленда означает работать бок о бок с ним, в самой тесной близости, а она этого не выдержит. Единственный способ исцеления – это видеть его как можно реже, держать дистанцию. Теперь она была в этом уверена, как никогда прежде.
– Роуленд, ты прекрасно знаешь, что мне нравится с тобой работать. Ты многому меня научил. Мое решение не имеет никакого отношения к тебе как личности. Я двадцать лет занималась обзором коллекций, двадцать лет моталась по всему миру. С меня достаточно – и моды, и журналистики. Я не хочу провести подобным же образом остаток жизни. Роуленд, раньше у меня просто не было выбора – от меня зависел Том, зависела мать, нам нужно было мое жалованье. Но теперь у меня есть выбор. Я могу написать эту книгу и хочу этого.
Талантливое сочетание правды и лжи, подумала она. И оно возымело действие.
– Ну что ж, оставлю тебя в покое, но учти, мне будет тебя не хватать. Кто же будет меня ставить на место? – Найдешь кого-нибудь. Ты все равно никогда не слушаешь, что тебе говорят.
– Неправда, тебя я слушаю. Линдсей, а теперь я должен идти. К завтрашнему дню надо сделать кучу работы. Самое неприятное в отъездах – это то, что, когда возвращаешься, приходится вкалывать еще больше. Впереди трудная неделя – сплошные встречи. Когда ты собираешься лететь в Нью-Йорк?
– В среду. После показа придется остаться, чтобы кое-что заснять. Потом… Макс был весьма великодушен, он оплатит мне отпуск. Наверное, я вернусь после Дня Благодарения. Хотелось бы заехать на несколько дней в Вашингтон к…
Линдсей оборвала сама себя, потому что иначе ей придется произнести имя Джини и потом видеть вымученно-безразличное выражение на лице Роуленда. Едва ли Роуленд забыл ее, и не стоило ему напоминать.
– В Вашингтон? Но я тоже должен там быть, у нас переговоры с «Пост». Только… Нет, кажется, это будет в другое время. Хотя, подожди. Среда? Послушай, я тебе позвоню сегодня вечером, может быть, что-то прояснится.
– Вечером меня не будет, – солгала Линдсей, уставившись в пол. Но ее ответ, казалось, лишь подстегнул Роуленда и прибавил ему воодушевления.
– Хорошо, я в любом случае позвоню до твоего отъезда. Между прочим, мы могли бы где-нибудь пообедать вместе.
– Думаю, что не получится. У меня сейчас будут слишком трудные дни. Роуленд, скорее всего мы сможем увидеться после моего возвращения из Америки.
Призвав на помощь всю силу духа, она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
– Спасибо тебе за все, – сказала она уже более твердым голосом. – Тебе так хорошо исповедоваться. Сейчас я чувствую себя гораздо лучше.
– Поспи. Тебе нужно выспаться. Обещай мне, что так и сделаешь.
– Обещаю, – сумела выдавить из себя Линдсей, и Роуленд ушел.
Линдсей смотрела, как за ним закрывается дверь. Все и ничего, сказала она себе. Она поняла, что дрожит от напряжения, которого потребовала от нее эта сцена. Лгать нелегко. Она сделала то, что обещала себе сделать, но теперь, когда Роуленд ушел, внутри ее была одна пустота.
Линдсей потрогала подушку, к которой он прижался щекой, ручку кресла, на которой лежала его рука. Она вспомнила ощущение умиротворения и спокойствия, когда они говорили друг с другом в эти предутренние часы. Это был первый и теперь наверняка последний раз, когда он впустил ее в свою жизнь.
Линдсей достала те самые серьги из бледного жадеита, которые так поспешно сняла накануне, положила их на ладонь. Их подарила ей Джини, и Линдсей поняла, что именно Джини имел в виду Роуленд, говоря о своей неудавшейся любви.
Роуленд, несомненно, любил Джини, и, возможно, она отвечала на его любовь. У них был короткий роман в Париже года три назад, а потом Джини вернулась к своему прежнему возлюбленному, военному фотографу Паскалю Ламартину. Они поженились, у них родился сын. Никто из участников никогда не обсуждал этих событий, но Линдсей была их свидетелем. Может быть, у Роуленда до сих пор сохранились чувства к Джини, кто знает?!
Она смотрела на серьги – подарок женщины, которая была моложе ее, которая была красива настолько, что Линдсей даже никогда не приходило в голову сравнивать себя с ней. Не первый раз в жизни она молчаливо протестовала против всемогущества и несправедливости красоты. Потом она бросила серьги в ящик письменного стола.
Только намного позднее, когда начали звонить церковные колокола, Линдсей вспомнила, что сегодня воскресенье. Она не любила этот день, его праздность и бесконечность. Облегчение принесла мысль, что следующее воскресенье она проведет не в этой пустой квартире, а в городе, который она всегда любила, – в Нью-Йорке.
Яркий свет, плотный график, не оставляющий времени на размышления, – она сидела и перебирала в уме преимущества Нью-Йорка, когда вдруг снова вспомнила странные прощальные слова Джиппи. «Йорк», – сказал он, и она только сейчас поняла, что это слово могло означать Нью-Йорк с ничуть не меньшей вероятностью, чем Йоркшир.
Именно в этот момент начались звонки. Первым позвонил какой-то тип с плохой дикцией, утверждавший, что он работает на Лулу Сабатьер. Этот звонок она оставила автоответчику. На второй звонок – от явно трезвого и полного раскаяния Колина – она ответила сама.

Ночь костров
7
– Предательство, заговор! Пятое ноября, пятое ноября!
Роуленд запер дверцу машины и уже собирался идти, но остановился. Эти слова выкрикивал мальчик-бенгалец лет десяти. Вместе с другим парнишкой постарше, тоже бенгальцем, они расположились у входа в церковь прямо напротив дома Роуленда. Рядом с мальчишками к церковной ограде было прислонено чучело. Оно было набито газетами и принтерной бумагой, торчавшими наружу через прорехи на коленях и объемистом животе. На ногах у него были индийские женские шлепанцы, на голове тюрбан. Ансамбль дополняли тренировочный костюм и старый английский твидовый пиджак. Чучело ухмылялось Роуленду в неярком уличном свете.
Роуленд подумал, что уже очень давно не видел чучела. Когда мальчиком он приехал в Лондон, то перед пятым ноября этих соломенных людей можно было увидеть везде. Дети ставили их у выходов метро, на углах улиц, у магазинов. Он вспомнил торжественные приготовления к фейерверку, резкий запах пороха. Каждый год они с матерью, поплотнее закутавшись в пальто, устанавливали ракеты в бутылках из-под молока в заброшенном и пустынном саду, писали на стене магические заклинания: «Везувий», «Кракатау».
Он посмотрел на дрожавших от холода ребят. Эти кварталы в лондонском Ист-Энде всегда служили убежищем для беженцев – сначала французским гугенотам, потом евреям-иммигрантам. Теперь здесь жили беженцы из Индии – преимущественно бенгальцы. Роуленд опустил руку в карман, и мальчики сразу же выжидающе уставились на него.
– Раньше обычная такса была пенни, – с улыбкой произнес Роуленд. – Наверное, она выросла.
Младший парнишка показал глазами на перевернутую шляпу у ног чучела. В ней было немало десяти– и двадцатипенсовых монет, а в центре, отдельно, лежали фунт и пятидесятипенсовик.
– Инфляция, – сказал старший мальчик, нахально поглядывая на Роуленда.
Роуленд вынул бумажник. Мальчики напряглись. Роуленд бросил в шляпу пять фунтов, похвалил чучело и, устыдившись собственной сентиментальности, быстро зашагал прочь, слыша за спиной вопли восторга и ликования. Роуленд оглянулся и увидел, что его дар оказался настолько щедрым, что мальчики, как видно, побоялись оставаться с таким щедрым даром на улице: они уже поспешно уходили, волоча за собой ухмыляющееся чучело.
Роуленд открыл дверь своего подъезда и вошел в знакомую тишину и холод дома. Четырнадцать лет назад Роуленд купил этот дом и приложил немало усилий к его спасению. Он не стал ничего в нем менять. Он лишь устранил опасности, угрожавшие красоте дома – сырость, сухую гниль, протекающую крышу, подгнившие перекрытия. Когда все эти работы были наконец закончены, он, стоя один в еще лишенной мебели гостиной, опустил шторы на высоких окнах и в первый раз зажег огонь в камине. Пламя разгорелось сразу, ровно и мощно, его отсветы заиграли на обшитых панелями стенах и корешках книг.
Слушая гудение пламени и потрескивание старого дерева, отвыкшего от тепла, Роуленд с особой остротой ощутил прошлое дома. Он думал о французских протестантах, обитавших в нем двести пятьдесят лет назад. Некоторые из них до сих пор покоились на печальном старом кладбище при церкви. Он чувствовал, что, как и все люди, жившие в этом доме раньше, он не хозяин здесь, а лишь постоялец. Дом переживет его, как пережил их. В новом тысячелетии здесь будут жить другие люди, и, может быть, они тоже ощутят витающие здесь радости и печали прошлого, в которые внесет свой вклад и его собственная жизнь. Мысль эта прочно утвердилась в его сознании.
Вернувшись домой, Роуленд обнаружил, что по каким-то причинам эти стены не оказывают на него обычного успокаивающего действия, а тишина и знакомая обстановка лишь будоражат нервы. Иногда, как и сейчас, у него появлялось ощущение, что дом ждет каких-то событий, что ему надоело стоять пустым. В нем было четыре спальни, но регулярно использовалась только одна – остальные изредка занимали друзья, находившиеся в Лондоне проездом. У этих трех спален всегда был уныло-укоризненный вид, и Роуленд, которому это не нравилось, держал их двери закрытыми.
В этот вечер, первый свободный вечер после возвращения из Йоркшира, он взял домой работу, как делал почти всегда. Он разжег огонь в гостиной, повсюду включил свет. Но и эти нехитрые приемы не вдохнули жизнь в стены дома. Возможно, все дело в том, что он устал и голоден.
С голодом справиться было проще всего. Роуленд спустился в кухню, которую Линдсей всегда называла прелестной, но слишком примитивно оборудованной. Он высыпал суп из пакетика в старую кастрюльку, в ту самую, в которой Линдсей варила яйца всмятку, когда появилась у него в первый раз. Потом он сделал себе сандвич и съел его, не дожидаясь супа.
Еда возродила его к жизни. Он снова поднялся наверх и увидел, что в камине весело пылает пламя. Он позвонил Линдсей, уезжавшей в Нью-Йорк на следующий день, но ее номер был занят. Тогда он решительно взялся за груду почты, накопившейся за неделю его отсутствия. Месяц назад он послал Джини – прежде Хантер, ныне Ламартин – короткое формальное письмо с выражением соболезнования по случаю смерти ее отца, и был почти уверен, что найдет в груде конвертов столь же формальный ответ. Ответа не было, но, как ни странно, он не испытал особого разочарования, наверное, его болезнь постепенно отступала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54