Знаешь, что все это значит, Лилиан? Это означает, что с одной стороны у тебя расходы и траты, а с другой – доход, смотри, – сказал он, тыкая своим длинным пальцем в бумаги. – И потом ты время от времени вычитаешь из дохода расходы и видишь, что у тебя остается, а чего – нет. У нас нет и четверти того, что мы имели год назад в это время, даже четверти! – закричал он и его увеличившиеся от гнева глаза смотрели так, будто я в этом виновата.
– Но, папа, Генри…
– Генри – такой же наемный рабочий, как и все здесь, и так же как и все здесь, он должен тащить свое бремя или уходить. Дело в том, – уже более спокойно сказал папа, – что время Генри уже давно прошло, время, когда он был в расцвете сил. Его давно надо было отправить на отдых куда-нибудь на заднее крыльцо, где он, покуривая, вспоминал бы свою молодость, – сказал папа, и мне показалось, что в его голосе появились тоскливые нотки. – Я держал его так долго, как только мог себе позволить, но даже его мизерную заработную плату мне приходится выплачивать ему из последних денег, а я не могу сегодня терять даже пенни.
– Но Генри справлялся со своей работой. Так было всегда.
– Я нанял молодого мужчину, который тоже справляется с этой работой, и хотя он стоит мне больше, это того заслуживает. И, наконец, мне финансово не выгодно оставлять Генри, который просто ходит по пятам за Чарлзом или стоит за его спиной, когда тот выполняет какую-нибудь работу. Ты достаточно умна, чтобы понять это, Лилиан. А кроме того, ничто так не угнетает человека, как чувство бесполезности. И с этим Генри будет встречаться каждый день, пока он в Мидоуз. Итак, – выпрямляясь, сказал папа, довольный своими логическими выкладками, – другими словами я оказываю ему большую услугу тем, что позволяю уйти.
– Но куда же он пойдет, папа?
– О, у него есть родственники в Ричмонде, – сказал папа.
– Генри не похож на горожанина, – пробормотала я.
– Лилиан, я не могу заботиться сейчас и об этом. Мидоуз – вот моя забота на сегодня. А теперь уходи отсюда и занимайся тем, чем ты всегда занимаешься в это время дня, – сказал он, жестом отпуская меня, а потом снова склонилась над своими бумагами. Я постояла еще немного и затем медленно вышла.
Несмотря на то, что на улице светило яркое солнце, настроение у меня было мрачным, я снова пошла к Генри. Он уже упаковал свои вещи и прощался с рабочими, которых еще не уволили. Я смотрела на все это и ждала. Потом Генри забросил свои пожитки на плечо, взял свой старый саквояж и двинулся по дорожке навстречу мне. Увидев меня, он остановился и поставил саквояж на землю.
– Ну, мисс Лилиан, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Прекрасный денек для продолжительной прогулки, не так ли?
– Генри, – всхлипнула я. – Мне очень жаль, но я не смогла изменить папиного решения.
– Я не хочу, чтобы вы даже немного беспокоились по этому поводу, мисс Лилиан. Со стариной Генри все будет в порядке.
– Я не хочу, чтобы ты уходил, Генри, – простонала я.
– Ну, ну, мисс Лилиан. Я и не считаю, что я уезжаю. Я не могу оставить Мидоуз за спиной, я уношу Мидоуз с собой, вот здесь, – сказал он, прижимая руку к сердцу. – А здесь, – он указал на свою голову, – все мои воспоминания – это Мидоуз, то время, которое я провел в нем. Большинство людей, которых я знаю, уже ушли. Надеюсь, что в лучший мир, – добавил он. – Иногда трудно оказаться единственным, оставшимся, на этом свете. – Но я рад, что прожил здесь так долго, и увидел, как ты выросла. Ты – прекрасная девушка, мисс Лилиан. Ты будешь для кого-то чудесной женой и у тебя когда-нибудь будет своя собственная плантация или что-нибудь также же большое и достойное.
– Если так будет, Генри, ты переедешь ко мне? – спросила я, вытирая слезы.
– Обязательно, мисс Лилиан. Вам не придется просить меня дважды. Ну, – сказал он, протягивая руку, – берегите себя и вспоминайте иногда старину Генри.
Я посмотрела на его руку, а потом шагнула вперед и обняла его. Это его очень удивило, и он застыл на мгновение, пока я стояла вцепившись в него, вцепившись во все хорошее и дорогое, что было в Мидоуз, вцепившись в воспоминание моей юности, в те теплые летние дни и вечера, в звуки губной гармошки в ночи, в мудрые изречения Генри, в воспоминание о том, как Генри суетился, чтобы помочь Евгении и мне, или как он отвозил меня в школу. Я вцепилась в эти песни, в эти слова, в эти улыбки и надежду.
– Мне надо идти, мисс Лилиан, – прошептал он. Его глаза блестели от непролившихся слез. Он поднял свой потрепанный саквояж и продолжил свой путь. Я пошла рядом.
– Ты напишешь мне, Генри? Дашь мне знать, где ты?
– Конечно, мисс Лилиан. Я нацарапаю пару весточек.
– Папе следовало бы попросить Чарлза, чтобы тот отвез тебя, – сказала я, не отставая от Генри.
– Нет, Чарлз занят своей работой. А мне не впервой такие пешие прогулки, мисс Лилиан. Когда я был мальчишкой, мне ничего не стоило пройтись от одного края земли до другого.
– Ты больше не мальчишка, Генри.
– Нет, мэм.
Генри сгорбился и пошел быстрее, и каждый шаг уносил его все дальше и дальше от меня.
– До свидания, Генри, – закричала я, остановившись. Некоторое время он просто шел, а потом, дойдя до поворота, он обернулся и я последний раз увидела, что он улыбается. Может, это было волшебство, а может, это работа моего безумного воображения, но он показался мне помолодевшим, как в те дни, когда он носил меня на своих плечах, напевая и смеясь. В моем сознании его голос был такой же частью Мидоуз, как пение птиц.
Вскоре Генри исчез за поворотом. На сердце была такая тяжесть, что трудно было передвигать ноги, и опустив голову, я направилась к дому. Когда я подняла голову, то увидела большую тяжелую тучу, надвигающуюся на солнце, и серую тень от нее над этим огромным зданием, отчего все окна стали мрачными, все, кроме одного: окна комнаты Эмили. Она стояла там, глядя на меня, и ее длинное бледное лицо выражало недовольство. Возможно, она видела, как я обнимала Генри, подумала я. Она-то уж точно извратит это мое проявление любви и превратит во что-нибудь грязное и порочное. Я с ненавистью и вызовом посмотрела на нее. Она, как обычно, холодно и криво улыбнулась, подняла руки, в которых была Библия и, повернувшись, исчезла во мраке своей комнаты.
Жизнь в Мидоуз продолжалась. У мамы были хорошие и плохие дни. Она часто уже на другой день забывала то, о чем говорили ей накануне. В ее памяти, похожей на дырявый швейцарский сыр, события юности часто путались с настоящим. Маме было спокойнее со старыми воспоминаниями, и она цеплялась за них, выбирая только хорошие и приятные, связанные с детством.
Мама снова начала читать, но часто перечитывала одни и те же книги. Больнее всего мне было слышать ее разговор о Евгении, как будто моя маленькая сестренка все еще жива и находится в своей комнате. Она всегда хотела «принести Евгении это» или «сказать Евгении то». У меня не хватало духу напомнить маме, что Евгении больше нет, зато Эмили даже не колебалась. Она так же как и папа, не терпела маминых грез и провалов в памяти. Я устала уговаривать ее быть более снисходительной, но она была неумолима.
– Если мы будем потакать ее глупостям, – говорила она, подражая папе, – это никогда не кончится.
– Это не глупость. Маме слишком тяжело носить в себе эти воспоминания, – объясняла я. – Временами…
– Временами ей становится хуже, – перебила меня Эмили высокомерным и пророческим тоном. – А пока мы не привели ее к здравому рассудку, потакание ничего хорошего не даст.
Я подавила желание резко ей ответить, и ушла. Как бы сказал Генри, я думаю, легче убедить муху, что она пчела, и заставить ее делать мед, чем изменить ход мыслей Эмили. Единственный человек, кто понимал мое горе и сопереживал мне, был Нильс. Он сочувственно выслушивал мои горестные рассказы, его сердце разрывалось от боли за меня и мою маму.
Нильс вырос и стал высоким и худощавым. Уже в тринадцать лет он начал бриться, а отрастающая щетина была густой и темной. Теперь, когда он повзрослел, у него была своя постоянная работа на семейной ферме. Так же как и мы, Томпсоны переживали тяжелые дни, столкнувшись с финансовыми трудностями, им тоже пришлось уволить некоторых своих слуг. Нильс замещал их и вскоре стал выполнять работу взрослого мужчины. Он был очень этим горд, и это его очень изменило, закалило, сделало более зрелым.
Но мы не переставали посещать наш волшебный пруд и верить в свою мечту. Время от времени мы тайком вместе ускользали и ходили к пруду. Вначале было тяжело возвращаться на то место, куда мы привозили Евгению, где загадывали желание. Но было приятно иметь наш общий секрет. Мы целовались, ласкались и все больше открывали друг другу наши сокровенные мысли.
Нильс первым сказал, что мечтает о нашем браке. Когда он это сказал, я призналась, что у меня такая же мечта. Со временем он унаследует ферму своего отца, и мы будем жить и строить свою семейную жизнь. Тогда я буду рядом с мамой и как только все это произойдет, я немедленно найду Генри и привезу его обратно. И наконец-то, он будет жить рядом с Мидоуз.
Мы с Нильсом обычно сидели на берегу пруда, освещаемого мягкими солнечными лучами, и строили планы на будущее с такой уверенностью, что могли убедить любого в их реальности. У нас была огромная вера в силу любви. Поэтому мы всегда были счастливы. Как будто вокруг нас была крепость, защищая нас от всех непогод и неурядиц. Мы мечтали быть такой же парой, какой были мои настоящие папа и мама.
После ухода из дома Лоуэлы и Генри в Мидоуз ничего такого не происходило, что вызывало бы восторг нетерпеливого ожидания, разве только школа и наши с Нильсом свидания.
Но вот в конце мая наметилось грандиозное событие – празднование шестнадцатилетия сестер Нильса – близнецов Томпсонов.
Празднование шестнадцатилетия было само по себе волнующее событие, но то, что оно устраивалось в честь пары близнецов делало эту вечеринку еще более необычной. Все только об этом и говорили. Приглашение на эту вечеринку было ценным подарком. В школе все мальчишки и девчонки, которые хотели быть в числе приглашенных, начали подлизываться к близнецам. Предполагалось, превратить огромную прихожую Томпсонов в большой танцевальный зал. Были наняты профессиональные художники, чтобы украсить зал мишурой, лентами и шарами из гофрированной бумаги. Каждый день миссис Томпсон добавляла что-то новое в сказочное меню, но самое главное было то, что на торжество был приглашен настоящий оркестр. Без сомнения, будут игры и конкурсы, а вечером все затмит самый большой именинный пирог, какой, возможно, еще не выпекали в Вирджинии. Все-таки, это был пирог сразу для двух девушек, достигших шестнадцати лет, а не для одной.
Мне даже стало казаться, что мама тоже занята этим событием. Каждый день после школы я спешила рассказать ей новые подробности о вечеринке, которые я узнавала от Нильса, и с каждым днем ее все больше это интересовало. Однажды мама даже просмотрела свой гардероб и решила, что ей необходимо что-то новое, что-то более модное из одежды и стала подумывать о поездке по магазинам.
В тот день я обнаружила ее в приподнятом настроении. Мама подошла к своему туалетному столику и в самом деле занялась своей прической и макияжем. Ее очень интересовала новая мода, поэтому я сходила на станцию Апленд и принесла ей последние журналы мод, но когда я показала их маме, она не обратила на них внимание. Мне пришлось напомнить ей, почему мы вдруг уделяем столько внимания прическам и нарядам.
– О, да, – сказала она, и память снова к ней вернулась. – Мы поедем в магазин, чтобы купить новые платья и туфли, – пообещала мама, но когда бы я не напоминала ей об этом в следующие дни, она улыбалась и говорила: – Завтра мы займемся этим, завтра.
Завтра никогда не наступало. Мама или забывала или впадала в меланхолию. А затем у нее все путалось и, когда я упоминала о торжестве по поводу шестнадцатилетия близнецов Томпсонов, она начинала говорить о подобном торжестве для Виолетт.
За два дня до праздника, я пошла в кабинет к папе, чтобы рассказать о состоянии мамы. Я умоляла его сделать что-нибудь для нее.
– Если она выйдет и встретится с людьми, возможно, это поможет ей.
– Торжество? – спросил он.
– Торжество в честь шестнадцатилетия близнецов Томпсонов, папа. Все туда приглашены. Разве ты не помнишь? – спросила я с отчаянием в голосе. Он покачал головой.
– Ты думаешь, все что занимает меня в эти дни, так это какая-то глупая вечеринка по случаю дня рождения? Когда, говоришь, это будет? – спросил он.
– В эту субботу, вечером, папа. Мы получили приглашение недавно, – я ощутила пустоту, что не обещало ничего хорошего.
– В эту субботу, вечером? Я не смогу, – заявил он. – Я вернусь из деловой поездки только в воскресенье утром.
– Но, папа, кто же будет сопровождать маму, Эмили и меня?
– Сомневаюсь, что твоя мама пойдет, – сказал он. – Если Эмили согласится, ты можешь пойти. Она будет твоим сопровождающим; если она не пойдет, то и ты не сможешь, – твердо сказал он.
– Папа… Это самое важное событие для… в этом году. Все мои школьные друзья будут там и все семьи в округе также приглашены.
– Это вечеринка, не так ли? И ты не достаточно взрослая, чтобы идти туда одной. Я поговорю об этом с Эмили и оставлю распоряжение, – сказал он.
– Но, папа, Эмили не любит вечеринок… у нее даже нет подходящего платья или туфель и…
– Я в этом не виноват, – сказал он. – У тебя только одна старшая сестра и, к сожалению, твоя мама не в лучшей форме в эти дни.
– Тогда почему ты снова уезжаешь? – заявила я слишком резко, резче, чем хотела, но я была в отчаянии, расстроенной и злой, и слова срывались с губ сами собой.
У папы чуть глаза на лоб не вылезли от удивления. Он побагровел и поднялся со своего места таким взбешенным, что я попятилась назад, пока не ударилась о стул. Казалось, что он сейчас взорвется и разлетится на мелкие кусочки.
– Да как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне! Как ты смеешь быть такой дерзкой! – заорал он, выходя из-за стола.
Я моментально съежилась от страха, сидя на стуле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44