rav-slezak 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Не глядя на жену, он произнес шепотом «бисмилла» и стал пить с блюдечка, громко всасывая чай толстыми, вытянутыми в трубочку губами, кряхтя и отдуваясь. Хуппиниса видела его шею, побагровевшую от натуги, и оплывшие, жирно блестевшие глаза, и две глубокие, ленивые, в щелочках, как у кота, складки на щеках, и покрытую капельками пота круглую лысину, в которой отражалось, перекатываясь, пятно солнечного света…
«Неужели и я стала такой же безобразной? — подумала Хуппиниса. — Нужно бы у Гульмадины зеркальце попросить посмотреть…» При ярком дневном свете Хажисултан и в самом деле выглядел настолько отталкивающе, что хотелось отвернуться от него, и неожиданно Хуппинисе вспомнилось, каким он был раньше, тогда, в ее ушедшей, далекой, невозвратной молодости, каким свежим было его лицо, как лукаво блестели иногда глаза, как сидел на нем новый, только что сшитый камзол… Воспоминания, одно за другим, теснились в голове, обгоняя друг друга, — и Хуппиниса вдруг ясно, как будто это было вчера, увидела свою шумную свадьбу, и первую ночь, когда они остались вдвоем, и тишину, наступившую после ухода гостей… «Раньше он не был такой скупой, — подумала Хуппиниса. — И расходы по свадьбе взял на себя, и калым заплатил большой, и на выкуп не скупился, всех одарил, хотя и не был так богат, ребятишкам — деньги, а девочкам — браслеты и сережки…» Она вспомнила солнечный, такой же, как сегодня, день, когда должна была переехать от родителей в дом мужа, и подружек, что увели се в березняк, чтобы получить побольше подарков от жениха, их молодые смеющиеся лица, и влажный весенний воздух, и облака, белоснежными стадами кочующие в голубом небе, и скоро приблизившихся к березняку парней во главе с Хажисултаном, и как он уговаривал: «Ну хватит, не мучайте! Сколько стоит ваш аркан?» А потом — его сильные, загорелые руки, которые вместе с арканом поднимают ее в березняке, к ветвям и небу, так что она плывет над землей, и опускают на мягкую кошму тарантаса, и кто-то из подруг кричит: «Будь счастлива!», а потом все бегут за тарантасом, а Хажисултан скачет впереди на стройном вороном жеребце, и пыль летит из-под копыт жеребца на тарантас, на кошму, на свадебное платье…
Прежде чем войти в дом, Хуппиниса разорвала материю, натянутую у порога и встала на подушку, а войдя, склонила колени перед свекром и свекровью и стала раздавать золовкам нитки, колечки и серебряные монеты для украшения, а братьям мужа — кисеты. Дети поменьше, толпясь вокруг нее, кричали, протягивая руки: «И мне, енга! Ты меня забыла!», а потом, по обычаю, передававшемуся из поколения в поколение, с коромыслом и ведрами повели невесту к реке за водой. Дойдя до Кэжэн с берегами, заросшими ольхой и черемухой, Хуппиниса бросила в воду монеты и прошептала: «Прими от меня, аллах…» Шедшие следом ребятишки, в чем были, с визгом и шумом полезли в воду…
— Что глазеешь, окаменела, что ли? Налей чаю!
Хуппиниса вздрогнула от громкого окрика, засуетилась, захлопотала у самовара, наливая чай, а руки ее почему-то дрожали, и внутри, в груди, тоже дрожало что-то — неотвязно, щемяще, тоскливо… Хажисултан поймал чаинку, плавающую у края чашки, и, разжевав ее, положил под мышку.
— Добро и хлеб будут, пусть пошлет аллах! Уфф! Напился… Долго же вы меня морили, прежде чем подать мне еду! У, бесплодные, и покормить толком не умеете, все с жиру, жиру беситесь! — Он опрокинул чашку вверх дном, чашка запрыгала и звякнула.
— Отец, чашка пей-пей говорит, может, на лить еще? — спросила Хуппиниса.
— Я не гость здесь, а хозяин! Сам знаю, пить мне или не пить… Мой дом, мой чай.
Хуппиниса, стараясь не шуметь, собрала посуду и вышла на женскую половину. Молодые жены тотчас подошли к ней.
— Ну как, не очень злой?
— Притих вроде. Ну, давайте попьем быстренько чаю — и за работу, а то слишком много вы на меня навалили — и шить, и ткать, и обед готовить… Стара уж стала, не успеваю, и Сайдеямал так много, как раньше, не может делать, хоть бы вы что помогли!
— Нет уж, ты старшая жена, ты и делай, — передернула плечами Шахарбану.
Молодые жены вынесли перину и уселись во дворе, в тени, а Хуппиниса поправила огонь под казаном, где варилось мясо, и, взяв подойник, пошла доить корову. Горечь не уходила, перехватывала горло жгутом, и Хуппинисе хотелось сесть на землю и заплакать навзрыд, не обращая внимания на чужих, в голос, как плачут маленькие Дети…
15
Купив у Нигматуллы золото, Шарифулла был вне себя от счастья. В тот же день он побежал к соседу, чтобы поделиться с ним своей радостью. «Только чтобы никто не знал, — шепотом предупредил он. — Иначе… ты знаешь, какие порядки в семье Хажигали!» Но сосед не удержался, и через неделю новость узнали все. Слухи о том, что Шарифулла почти за бесценок приобрел золото, вспыхивали то здесь, то там, и люди даже здоровались с Шарифуллой не так, как раньше, запросто и дружески, а склоняли головы почтительно, как перед баем.
Слыша разговоры о том, что Шарифулла разбогател, Нигматулла встревожился. «Может, и вправду это золото? —думал он. — Я ведь нашел его около шахты… Не хватало только еще самого себя околпачить!» И, недолго думая, решил еще раз зайти к Шарифулле.
Поеживаясь от утреннего мороза, он прошел мимо мечети, подпрыгивая и поддавая ногой мелкие камешки, мимо большого дуба, корни которого были усыпаны упавшими, гладкими, продолговатыми шариками желудей, и наконец, чувствуя, как окоченели ноги, вошел во двор знакомого дома. Стукнув два раза в дверь, он решительно отворил ее и шагнул в сени. Звякнул в ведре ковшик, в доме послышалось шлепанье босых ног, зазвенели ударяющиеся друг о друга монеты. «За занавеску прячется», — подумал Нигматулла и толкнул вторую дверь.
Шарифулла с опухшим, заспанным лицом сидел на нарах, опустив ноги вниз, и неторопливо натягивал каты. Увидев Нигматуллу, он улыбнулся.
— Заходи, заходи, гостем будешь, — ласково сказал он. — Ты по делу или просто так?
— По делу — буркнул Нигматулла.
Шарифулла повернулся к занавеске, за которой слышалась тихая возня и звяканье монет:
— Эй, мать! Чаю нам поставь, что ты так дол го? Помни, когда муж спустил одну ногу на пол, жена уже должна быть одета с ног до головы, иначе не будет в доме порядка!
— Некогда мне с тобой чаи распивать, — Нигматулла полез в карман и достал туго набитый кисет. — Вот твои деньги. Гони обратно самородок!
— Боже! Ты спятил, что ли? — Шарифулла выпустил из рук каты, и они мягко шлепнулись на пол, глаза его закосили так, что казалось, вот-вот сойдутся у переносицы.
— Конечно, спятил, если отдал тебе столько золота за бесценок! Гони обратно, у меня другой покупатель есть, пожирней тебя!
— Ну уж нет, — Шарифулла поднял каты с пола и опять стал натягивать их. — Так дела не делаются. Ты продал — я купил, какие теперь мо гут быть разговоры. Да и золота твоего у меня больше нету, я уже продал его… — Он наконец обулся и, встав, притопнул ногой. — Так что зря ты ходил по такому морозу…
— Это мы сейчас посмотрим, зря или не зря, — спокойно отозвался Нигматулла и, подойдя к на рам, крепко схватил Шарифуллу за горло обеими руками. — Ну? Где золото?
— Я продал, продал! — прохрипел Шарифулла, лицо его стало красным от натуги. Он силился оторвать от себя руки Нигматуллы, но тот сжимал ему горло все теснее и теснее. Из-за за навески выбежала одетая Хауда. Не смея вмешиваться, она, дрожа, стояла у стены, глядя испуганными округлившимися глазами и теребя в руках цветастый передник.
— Я скажу! Отпусти… — выдавил Шарифулла.
Нигматулла разжал руки и ухмыльнулся:
— То-то! Ну, давай скорее, что глазена-то выкатил? Думаешь, я тут до вечера сидеть буду?
— Постой, кустым, не спеши, может, миром уладим? — сказал Шарифулла, держась рукой за покрасневшее горло. — Сколько тебе обещали добавить за самородок?
— Перекупить хочешь? — Нигматулла почесал подбородок и задумался. «Черт, а если это не золото? — мелькнуло у него в голове. — Ладно, надо вытянуть из скряги все, что потянется, а то как бы все же себя не надуть!»
Он присел на нары, заложил ногу на ногу и, свернув цигарку, задымил спокойно и неторопливо.
— Сам посуди, я тебе отдал за половину цены, а мне предлагают столько, сколько дал ты, и еще половину этого.. — начал он. — Ну, конечно, у тебя таких денег нет… Но договориться можно. Не обязательно платить деньгами, можем поменяться. Ну, к примеру, если ты отдашь мне еще лошадь, то мы с тобой будем в рассчете… Впрочем, нет, — сказал он тут же, заметив, что при слове «лошадь» Шарифулла беспокойно за ерзал на нарах. — Лошадь — это мало. Конечно, ты мне не чужой человек, хоть и родство у нас дальнее, я должен с этим считаться… Не знаю, как и быть! Там мне обещали отдать деньгами…
— Но ведь мы и в самом деле не чужие тебе. Пойми, если я отдам тебе лошадь, у меня почти ничего не останется… — жалобно заметил Шарифулла.
— Ну ладно, — согласился Нигматулла. — Так и быть. Идем за лошадью, только выбирать я сам буду.
Нигматулла выбрал молодую гнедую кобылу, которая недавно ожеребилась. Похлопывая лошадь по гладкой, холеной шее, ой вывел ее из сарая и сел верхом. Шарифулла, кося глазами, семенил за ним следом. Сердце его разрывалось от горя.
— Ну, прощай, что ли?
— Погоди, дай с ней попрощаюсь, — Шарифулла подошел к лошади и обнял ее за шею. Ко была, как бы понимая, что происходит, тихо заржала.
— Ишь ты, видать, ты свою лошадь больше, чем жену, любишь. — Нигматулла отбросил в сторону окурок и поднял над головой прут: — Хватит, все равно уже не твоя! Будь здоров, мы в расчете!
Он хлестнул прутом, лошадь с места взяла галопом, и скоро они скрылись из виду. Шарифулла постоял еще немного на дворе, прислушиваясь к стуку копыт, и, вздыхая, пошел в дом. «Надо скорее продать самородок, тогда сразу много лошадей куплю, еще лучше этой», — подумал он.
У нар уже стоял кипевший самовар. Струйка пара, вырвавшись, поднималась к потолку. Хауда хлопотала у скатерти, расставляя посуду.
— Не суетись, мать, — сказал Шарифулла, — я в контору иду, не до чая тут…
Он забыл о своих годах, бежал в контору, как мальчишка, вне себя от радости.
Открыв скрипучую дверь на толстой железной петле, Шарифулла увидел небольшую печурку в углу у кассира, сидевшего за столом у окна. На столе аккуратными стопками лежали бумаги и стояла чернильница на черной каменной подставке. Кассир, не поднимая головы от стола, писал что-то, он даже не взглянул на вошедшего,.
— Я принес золото, — громко сказал Шарифулла.
Кассир поднял голову, мельком оглядел его, молча взял один кусок и поднес его к раскаленной докрасна железной печке. Ртуть брызнула из камня на огонь. Все так же молча кассир опустил кусок в банку с какой-то жидкостью, тут же на поверхности камня выступил зеленоватый, немного похожий на плесень налет. Кассир поднес банку к глазам, повертел ее в руках и спросил, не глядя на Шарифуллу:
— Где нашел?
— Купил.
— Можешь выбросить. — Кассир вынул камень из кислоты, дал его Шарифулле и, сев за стол, опять углубился в бумаги.
— Как выбросить?! — наконец обрел дар речи Шарифулла.
— Очень просто — взять и выбросить. Зачем тебе медь?
— Что ты, агай, это настоящее золото, я купил его за такую цену! — заволновался Шарифулла. — Если не хочешь дать настоящую цену, отдай хоть то, что я заплатил…
— Я же говорю тебе ясным языком — это не золото, а медь, понял? Нам золото нужно, мы золото покупаем, слышишь? А ты сюда зачем при шел со своей медью? Обмануть меня хотел? Иди отсюда, пока цел, а то я сейчас урядника позову, он тебе пропишет золото! — вскипел кассир. — В тюрьму захотел? А ну, вон отсюда, голытьба! — Он осторожно обмакнул перо в чернильницу и застрочил по бумаге.
Шарифулла постоял немного и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Голова его кружилась, он чувствовал, что вот-вот упадет. На морозе он очнулся и, быстро шагая, направился к дому Хажигали. Хажигали седлал лошадь во дворе. Подойдя сзади, Шарифулла дернул его за рукав.
— Что же это творит твой сын? — начал он, не здороваясь.
— А что такое? — обернувшись, спросил Хажигали. Шарифулла поежился под его колючим недобрым взглядом.
— Он продал мне за большую цену золото, а оказалось, что это медь!
— Ну и что? —Хажигали затянул правую подпругу и зашел к лошади с другой стороны.
— Как что? Ведь это нехорошо! — растерянно проговорил Шарифулла.
— Ну и что? — повторил Хажигали, затянув вторую подпругу и беря лошадь под уздцы.
— Как что? —закричал Шарифулла. — Я тебе говорю, что твой сын обманывает людей, а ты и бровью не поведешь! Разве ведут себя так мусульмане, да еще родня!
Хажигали прыгнул в седло и посмотрел сверху на Шарифуллу, как бы оценивая его, затем покачал головой и тронул с места шагом. Шарифулла вцепился в его ногу.
— Постой! Постой, ты куда? Почему ты мне ничего не сказал?
— А что я должен тебе сказать? — усмехнулся Хажигали. — Если ты такой дурак, что покупаешь медь вместо золота, при чем тут я? А по том еще неизвестно, кто кого обманул… Откуда я знаю, что ты не врешь? Может, ты пришел на говаривать на сына, а я всему должен верить?
— Хауда тебе подтвердит, Хауда! — горячо за бормотал Шарифулла,
— Хауда, Хауда! Что мне твоя Хауда? Твои дела, ты в них и разбирайся! Чего ты ко мне при стал? Пусти ногу! — разозлился Хажигали.
— Но как же так? — чуть не плача, вопил Шарифулла.
— А вот гак! —сказал Хажигали и хлестнул коня.
Шарифулла выпустил его ногу, но не успел Хажигали выехать на дорогу, как Шарифулла крикнул вслед, не в силах сдержать кипевшую в нем злобу:
— Вор проклятый! И сын твой вор! Гореть тебе в аду, шайтан неверный!
Хажигали быстро повернул обратно, и лошадиная морда внезапно нос к носу появилась у лица Шарифуллы. Хажигали наклонился.
— Пожалеешь! — свистящим шепотом проговорил он, и в следующее мгновение конь уже мчался по дороге, взрывая копытами мерзлую землю. Хажигали не оглядывался, он как бы врос в седло, и только видно было, как трепещут рукава его рубахи…
Шарифулла обхватил голову руками. Слезы градом катились по его лицу. Шатаясь, как пьяный, пришел он домой и со стоном повалился на нары.
— Что с тобой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54


А-П

П-Я