Никто не должен ни от кого убегать, дезертировать. И Винси нечего было вставать в позу: надо было сделать, что от него требуется, потому что он всем обязан Джеку и Эми, и Джек был ему отцом не хуже родного.
И Джеку не надо было сдаваться по доброй воле.
Как и мне.
Джоан еще могла бы прийти, но не Салли.
Они обходят башню кругом.
Так что, можно сказать, только Эми всегда выполняла свой долг, даже с лихвой, из года в год. И ни разу не пикнула, насколько я знаю. Вот и сейчас выполняет, если она и вправду поехала к Джун. Хотя могла бы отправиться туда завтра или вчера. Уж один-то денек можно было и на Джека потратить.
Рэй
Винс глядит вверх на обелиск, настороженный, точно опасается какого-то подвоха с его стороны и решил не спускать с него глаз, точно рад, что может не смотреть на меня. В первый раз нам удалось отделиться от Вика и Ленни. Солнце и красивая панорама у нас за спиной. Он засунул руки в карманы, на левом запястье болтается пакет. Носить его, наверно, не так уж легко, пластиковые ручки врезались в кожу, но Винса это явно не волнует. Он словно не хочет расставаться с ним.
...и могилой кому стала морская пучина.
Он глядит снизу вверх на обелиск, а я — снизу вверх на него.
Не очень-то ловко, когда столько лет за плечами, а росту не набрал. Но и обелиск, похоже, на Винса давит, потому что, хоть он и не поворачивается ко мне, я вижу его лицо — оно как у мальчишки, слегка оробевшего перед взрослым.
Примерно так же он держался тогда, когда хотел купить у меня двор и не знал, как я на это посмотрю. Все дядя Рэй да дядя Рэй.
Он щурится на белый камень — очки-то забыл. А галстук лучше бы ему надеть другой.
— Я вот думаю, Рэйси, — говорит он.
— Думаешь? — спрашиваю. — О чем?
— Джек не говорил тебе ничего насчет денег? — говорит он. — В смысле, когда был уже... Он ни о чем таком не упоминал?
По углам обелиска четыре каменных льва — они припали к земле, как перед прыжком.
— Это насчет каких денег? — говорю я.
— Да неважно, — говорит он, переминаясь с ноги на ногу. Голова у него поднята, смотрит прямо, но вид такой, как будто он чего-то просит. — Ну, скажем, насчет тысячи фунтов?
РипонСандаунТерск.
— Нет, — отвечаю, — ни о какой тысяче он не говорил. Он смотрит на меня — точнее, бросает украдкой один взгляд, потом снова отводит глаза. Солнце прячется за облаками, и белый камень тускнеет, ветер холодит нам шеи.
— Но ведь нам теперь заботиться об Эми, правда? — говорит он, словно стал главой семьи. — Чтобы у нее все было хорошо.
Винс
Я тогда был вряд ли выше того самого буфета. Никто не поверил бы, что через несколько лет Эми будет смотреть на меня снизу вверх.
Она сказала, что их сфотографировали, когда он был в армии, во время войны. Они сидят вдвоем на верблюде и смеются, Рэй впереди, Джек за ним. А было еще фото с одним Джеком — рубашка расстегнута, грудь голая, в зубах сигарета. Но я ей не поверил — не мог понять, при чем тут армия, если человек сидит на верблюде и смеется. И на другом снимке он тоже улыбался.
Я подумал: это не мой папка, не мой папка смеется.
И сказал ей: «Не похож он на солдата». А она ответила: «Потому я и люблю эту фотографию». И больше ничего не объяснила.
Она сказала, что это было в пустыне — они были в пустыне, и дядя Ленни тоже. Еще до того, как я родился.
Бананы у нас в вазе от дяди Ленни.
Чтобы пойти в армию, надо вырасти, вот как мне говорили. И еще была куча вещей, для которых надо сначала вырасти, как будто, пока не вырастешь, ты и умереть не можешь. А это неправда. Но армия и смерть были связаны — ведь чтобы умереть, надо быть храбрым, а солдаты храбрые.
Но теперь-то я знаю: чтобы стать солдатом, необязательно быть храбрым, а чтобы стать храбрым, необязательно быть солдатом.
«Эми, можно я возьму эту фотографию? Ненадолго».
«Конечно можно, Винс. Оставь ее себе».
Солнце бьет ему в лицо, и он смотрит прямо на тебя, веселый, еще живой, точно знает, что ты не знаешь, кто он на самом деле. Смотрит на тебя из этой латунной рамочки, будто знает, что он в другом мире и глядит оттуда на наш. На нем шорты, расстегнутая рубашка навыпуск, на голове косо сидит армейская каска — так, словно он только ради смеха ее нацепил, — а вокруг одни пески. Он не похож на солдата, даже на взрослого не похож. Ни дать ни взять мальчишка на пляже.
Ленни
И если бы Эми была тут, она, наверно, держала бы нас в узде, не допустила бы никакой ерунды, мы все вели бы себя как положено. Что было бы кстати. А так мне не верится, что все пройдет гладко. Четыре дурака с коробкой.
Они уже выходят из-за башни и возвращаются — молча, как будто успели поговорить и теперь думают. Бугор и малыш Рэйси, как Джек со Счастливчиком. Стоит чуток прикрыть глаза, и можно спутать эту пару с той. Правильно говорят, что противоположности сходятся. Когда я смотрел на Джека и Рэя вместе, мне всегда казалось, что Рэй — это какая-то безделушка, которую Джек выудил из-за пазухи, его маленький талисман. Познакомьтесь: мой друг Счастливчик.
Но Рэйси не так прост, как можно подумать. Только решишь, что от него и ждать нечего, — тут-то он и выкинет что-нибудь этакое, прямо диву даешься. Как будто он прячется за своим малым ростом.
Вик все читает свои списки. Сколько времени мы ему дадим? Ей-богу, Джек никогда не догадался бы, что по дороге в Маргейт ему придется заглянуть в гости к Военно-морскому флоту. А Вик смелый парень — надо же, затащить нас сюда смотреть на все эти имена, когда мы выполняем просьбу Джека. Это все равно что сказать: да ладно вам, Джек обождет. Но я на него зла не держу, на Вика серчать нечего. Потому что долг есть долг.
Четем
Снова выходит солнце, и от обелиска падает на лужайку длинная тонкая тень — она протянулась к полукруглой стене, и теперь мы как будто бы стоим на циферблате солнечных часов. В другое время года, когда солнце низкое, эта тень, должно быть, ползет сначала вдоль первого ряда имен, а после с каждым днем спускается к следующему.
Мы тронулись в обратный путь — шагаем к голубым воротам. Ленни все еще маячит около них, точно это он пустил нас сюда и теперь ждет, чтобы запереть их снова. Пожалуйте фунтик за беспокойство, господа хорошие. Вик закончил, он уже в кепке, но впечатление все равно такое, что это Винси отдал команду: время вышло, пора в машину. Мы проходим в ворота — не все скопом, с разговорами, а гуськом, молча. Словно только что посмотрели кино и никто еще не готов выдать свеженькое мнение об увиденном. Винси идет первым, я замыкающим.
Мы пересекаем открытую верхушку холма. Солнце, панорама и ветер — все нам в лицо. Больше никого поблизости нет, и слышно только, как шаркают наши ноги да тяжело, с сипом дышит Ленни. Там, где тропинка начинает спускаться к деревьям, Винс вдруг останавливается как вкопанный, и все мы сбиваемся в кучу за его спиной, точно он поднял руку. Наши лица блестят на солнце. Он делает шаг в сторону, на траву. И говорит:
— Вы идите, я догоню. Внизу догоню, не ждите.
Мы не обязаны его слушаться, нам не нужны его распоряжения, но догнать нас ему и правда ничего не стоит. Если судить по дороге туда. Так что мы проходим вперед, один за другим, с небольшими интервалами, и я, последний, оглядываюсь через плечо на Винса. Он шагает по траве, не жалея своего шикарного костюма и туфель, а потом останавливается у обрыва и глядит на панораму, как Вик на списки погибших.
Я мешкаю, другие уходят дальше. Может быть, того-то ему и надо. Может быть, он дает мне еще одну возможность. Но он просто стоит там с пакетом в руках и смотрит вдаль, как один из тех каменных матросов.
Солнце снова прячется за кромкой облака, но тут же выглядывает обратно. Мне и самому жалко уходить — вид отсюда красивый, — но я все-таки поворачиваюсь и иду вслед за остальными. Скоро вокруг вырастают деревья, и панорама скрывается за ними. В лесу довольно зябко.
Мы собираемся у машины, но не можем попасть внутрь: ключи-то у Винса, так что мы бродим по стоянке не разговаривая, только изредка обмениваясь взглядами. Ленни смотрит на часы. У Вика такое лицо, точно он считает себя здорово виноватым, но за что его ругать, решили так решили. Нельзя же было сказать ему: не пойдем к мемориалу, раз это лишние хлопоты, раз он на холме, плюнь ты на эту затею.
И сейчас не он нас задерживает.
Мы ждем, наверно, с минуту. Потом замечаем на тропе Винса с пакетом. Теперь ему, видно, тоже не терпится ехать дальше, потому что идет он быстро, то и дело оскальзываясь в грязи. Он приближается к нам, и лицо у него сосредоточенное, задумчивое, словно ему хотелось бы, чтоб нас тут не было.
По-моему, и он слезу пустил. Каждому нужно выбрать момент, чтобы побыть одному.
Он аккуратно кладет пакет с коробкой на капот, потом отпирает машину и идет к багажнику — убрать пальто. Мы тоже снимаем плащи, но никто не садится внутрь, как будто без команды нельзя. Он захлопывает багажник и возвращается к дверце со стороны руля, на ходу скидывая пиджак. Открывает заднюю дверцу, складывает пиджак и сует его обратно на заднее сиденье.
— Ну, — нетерпеливо говорит он, — кто куда?
— Я назад, — говорит Вик, не дав нам и глазом моргнуть. Мы с Ленни переглядываемся.
— А кто вперед?
Точно он наш папаша, а мы его дети и у папаши кончается терпение.
Ленни смотрит на Винса.
— Ладно, Рэй, — говорит Винс, — садись вперед.
Не очень-то мне этого хочется, по крайней мере сейчас, но я покорно лезу туда и утопаю в большом кресле.
Ленни садится назад вместе с Виком.
Винс ненадолго задерживается снаружи, поправляет галстук, приглаживает волосы, счищает палочкой грязь с туфель, потом берет с машины пакет. Я жду, что он спросит: «Ну, кто возьмет?», но он сразу отдает его мне. Как будто ему удобней, чтобы он был под боком, а значит, у того, кто сидит впереди. Но я не знаю, как его взять, как с ним обращаться.
— Давай, Рэйси, держи.
Он заводит мотор, хватает с приборной панели свои темные очки и так быстро срывается с места, что колеса скользят и взвизгивают. Он проносится по Четему, точно досадуя на сплошные помехи. Когда ты только что думал о мертвых, замечаешь, как спешат живые. Мы выезжаем на М2 — это развязка номер три, в сорока восьми милях от Дувра, — и тут он дает себе волю. Он гонит так, словно хочет наверстать все потерянное время, словно опаздывает на важную встречу. Но мы ведь никуда не торопимся. Его затылок и шея напряжены, они точно окаменели. Я смотрю на спидометр и вижу, как стрелка переползает число 95. На большом мягком сиденье не ощущаешь скорости. Вот уже четвертая развязка, пятая. Все разговоры насчет езды, соответствующей случаю, забыты. Мы все точно хотим что-то сказать, но не осмеливаемся открыть рот, и я чувствую, что Вик чувствует себя виноватым, но Вика ругать не за что.
Вик
Но в Джеке нет ничего особенного, он ничем не отличается от других. Я только это хотел сказать, прошу прощения. Хотел только подчеркнуть это, как профессионал и как его друг. Теперь он лишь один из многих. В жизни есть разница, мы сами проводим различия, я сел сзади и останусь здесь до конца. Но мертвые это мертвые, я их повидал — они равны. Либо ты думаешь обо всех них, либо ты их забываешь. А помнить одного и не вспоминать при этом всех — так не годится. Демпси, Ричарде. И еще не годится вспоминать других и не подумать хоть разок о тех, кого ты не знал. Это делает всех людей равными, раз и навсегда. Есть только одно море.
Ферма Уика
Вдруг он сбрасывает скорость, перестраивается во внутренний ряд, и мы все начинаем дышать свободнее. Ни слова не говоря, он выбирает боковую полосу, ведущую к съезду с магистрали. Развязка номер шесть, Ашфорд, Фавершем. Он поворачивает на Ашфорд, очень уверенно, хотя в Маргейт так не доберешься, а еще примерно через милю сворачивает и с этого шоссе. Мы все смотрим на него, но молчим. Он говорит: «Заедем кое-куда, — не сводя глаз с дороги, не повернув головы даже чуть-чуть. — Это быстро».
Дорога становится уже, начинает петлять в тени деревьев, вокруг тянутся изгороди, поля. Теперь-то, пожалуй, можно сказать, что мы за городом, далеко от Бермондси. На деревьях пробиваются зеленые листочки. Небо голубое, серое и белое, солнце рвется в прорехи облаков. Он сворачивает еще раз, потом еще, точно у него в голове карта. Мы едем по гряде холмов, а справа от нас открывается широкий простор — его видно сквозь промежутки в заборе. Можно подумать, что Винс помешался на видах. Потом дорога идет чуть в гору, как и раньше, по холмистой гряде, и почти в самой высокой точке он притормаживает, вертит головой по сторонам и останавливается на обочине, у калитки в заборе. Старая проселочная дорога — и не дорога даже, а две белесые колеи, — ведет отсюда вниз, через поле, а около калитки торчит зеленый указатель с надписью «Открыто для пешеходов».
Он выключает двигатель. Мы слышим, как где-то далеко блеют овцы. Он смотрит на меня и говорит: «Рэйси», протягивая руку ладонью вверх, пальцы у него дрожат, и я понимаю, что ему нужен пакет с коробкой, ему нужен Джек. У него такой голос, что я не спорю и ничего не спрашиваю, а просто отдаю пакет. Он вынимает оттуда коробку, а пакет с надписью «Рождественские деликатесы» кидает обратно, мне на колени. Потом открывает коробку, достает банку с прахом, а коробка тоже летит мне на колени. Лицо у него решительное. Он отворяет дверцу и вылезает наружу, прижимая банку к груди.
Он не берет пиджак с заднего сиденья и не вытаскивает из багажника пальто. Он хлопает дверцей и шагает к калитке. Ветер перекидывает галстук через его плечо и надувает ему рубашку. Калитка железная, разболтанная. Он с лязгом отодвигает запор, приподняв ее за один из поперечных прутьев, и проскальзывает внутрь, лишь слегка приоткрыв ее. На рукаве его белой рубашки остается ржавое пятно. Он смотрит за луг, потом с грохотом захлопывает калитку, которая дрожит от удара за его спиной, и пускается по тропе неведомо куда.
— Здрасте, приехали, — говорит Ленни.
Вик молчит, как будто все это из-за него, как будто это он виноват, что подал Винсу идею. Найди себе холм.
— Ничего не пойму, — говорю я.
Первым выходит Ленни, за ним я, потом Вик. Холодный ветер набрасывается на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31