– В смысле – что потом?
– А что потом – что вы будете делать?
– Ох, ради бога, не будь таким обывателем. (Она начинала надо мной измываться.) “Что потом” и так превратило мою жизнь в кошмар.
Я притворился, что не понял.
– Что потом превратило вашу жизнь в кошмар?
– Нет – “что потом?” превратило мою жизнь в кошмар.
– Что “что потом?” превратило вашу жизнь в кошмар?
– Да нет – “что потом?”. Из-за вопроса “что потом?” я всю жизнь занималась такой скукотищей.
– Понятно. “Что потом?” превратило вашу жизнь в кошмар.
– Именно.
– Но что вы будете делать, когда из Китая вернетесь? – Я нарочно ошибся. – На что будете жить?
– Из Индии, а не из Китая.
– Но на что будете жить? Как же учеба Барри?
– О господи! – закричала она. – Что ж ты такой старичок?
И вот тут мое сочувствие испарилось. Мало того, что она украла у меня лучшего друга. Эта морщинистая старая девка теперь мне же заявляет, что я старичок. Это уж слишком. Просто, черт возьми, ни в какие рамки. Я глубоко вздохнул и попытался успокоиться. “Хорошо, – подумал я, – смотри, дряблый климактерический ошметок, я тебе сейчас покажу, кто тут, блин, старичок...”
Я вежливо улыбнулся:
– Сколько вам лет было в шестидесятых? – спросил я.
– А что?
– Вам было двадцать с чем-то, правильно? – Да...
– Вот, наверное, безумное было время.
– Ну... да, в некотором роде.
– Вы слушали “Битлз”?
– Да – их все слушали.
– Живьем они небось великолепны были.
– Живьем?
– Живьем. Ну, на концерте.
– А. Живьем. Ну, если честно, ни на один концерт я так и не попала. А с чего это ты?..
– Так. А под кайфом – наркотики там, или еще что?
– Да нет.
– Катались с хиппи в Индию? Проходили полицейские кордоны в Марракеше?
– Нет.
– Может, занимались любовью в Гайд-парке под кислотой?
– Нет.
– Или, может, случайно так, изо всех сил готовились сдавать современные языки в Кембридже?
– Ну... э... Вообще-то, кое-что другое тоже иногда случалось.
Неплохо.
– Какая у вас степень? – спросил я.
– Бакалавр.
– В Кембридже?
– В Кембридже.
– Какого года выпуск?
– Шестьдесят пятого.
– Понятно. Еще полдесятилетия оставалось. А в шестьдесят седьмом – “лето любви” и все такое?
– Лето шестьдесят седьмого. Гм... я тогда... только поселилась в первом доме, в Финчли.
– С мужем?
– С мужем.
– Который тоже из Кембриджа?
– Который тоже из Кембриджа.
– А у него какая степень?
– Бакалавр.
– А факультет?
– Экономика.
– А потом?
– Работа.
– В Сити?
– В Сити.
– А вы в это время сидели с... – Да.
Повисла неловкая пауза. Тут заговорил Барри:
– Мне кажется, это хорошо – наверстать упущенное.
Повисла вторая неловкая пауза.
Эта женщина – район психологического бедствия. Я должен спасти от нее Барри. Ради него самого. Я сканировал собственные мозги в поисках подходящей лжи.
– Кроме того, – сказал я, – вы не можете поехать летом собирать фрукты, Барри. Потому что мы договорились.
– О чем договорились?
– Договорились. Ну, ты же помнишь – в тот день. – Требовалось выдумать что-то удачное.
– Какой день?
– Тот. Ну, ты же помнишь – в том месте. – Получалось не ахти.
– Каком месте?
– В том. Ну... в Лондоне. – Он скоро сдастся.
– Где в Лондоне?
– Посреди Лондона. Ну, знаешь – в Вест-Энде.
– Что?
– Ну ты же помнишь. Мы в тот день после кино шли по Лестер-сквер и заключили договор, что в июле вместе поедем на месяц в Европу, а потом пошли в паб, ты надрался и вырубился.
Как замечательно, что Барри лишь смутно знаком с концепцией лжи.
– Ты уверен?
– Разумеется, блин, я уверен. Ты что, забыл? Я уже билет себе купил.
– О нет.
– Как же ты мог о таком забыть? Господи, Барри, какой же ты эгоист иногда.
– Прости, Марк. Из головы вылетело. Я, наверное, слишком надрался.
– И только из-за того, что ты однажды напился, я теперь должен целое лето слоняться по Европе в одиночку. Ну и урод же ты, Барри.
– О нет. Прости, правда. Мэгз, что мне делать? Она подняла глаза. В них стояли слезы.
– Поезжай. Я куплю тебе билет. Марк прав – мне нужно время, чтобы все обдумать. Месяц в одиночестве пойдет мне на пользу. Мне нужно найти адвоката, чтобы разобраться с мужем. Нужно что-то придумать с детьми. И я еще не сказала родителям, что натворила. О господи, не жизнь, а бардак. Я какая-то неуправляемая. Идиотка.
Она заплакала. Она плакала громко, мокро и долго, так что я ушел.
Бедняга Барри.
Прежде мне и в голову не приходило отправиться в Европу, но теперь, когда все получилось, я решил, что это неплохая идея. Я всегда считал занятием несерьезным – таскаться по европейским столицам без денег и в ступоре. Но сейчас сам вознамерился это предпринять, и мне даже показалось, что это забавно.
Придется сначала найти работу, но если я проработаю июнь, будет чем оплатить июльский отпуск. Отличный вышел день, целое лето получилось само собой, почти без всяких усилий.
Я чувствовал себя немножко виноватым за то, что сделал с миссис Мамфорд, но... э...
Глава двадцать третья
В том семестре произошло событие, захватившее воображение учеников, – тренировочные выборы, организованные мистером Райтом и отражавшие выборы в реальном мире. Каждый ученик получал возможность голосовать, каждую партию возглавлял младший шестиклассник. В предвыборную кампанию в школьном зале разыгрывались дебаты в стиле “времени запросов”<Время с 14.45 до 15.30 с понедельника по четверг, которое на заседаниях палаты общин отводится для ответов кабинета министров на вопросы членов парламента. >, а выборы должны были состояться в самом конце семестра, за несколько недель до настоящих.
Поначалу все этой идее сопротивлялись, исключительно потому, что мистер Райт – большое начальство, но после вялого старта предвыборная лихорадка постепенно захлестнула всю школу. Лучшие партийные лидеры отправляли представителей в младшие классы и устраивали политические собрания на игровых и спортивных площадках.
Ко дню “времени запросов” предвыборная гонка свелась к двум кандидатам. Поддержка масс распределялась почти пополам между Партией Паиньки-Полупчелы и движением “Деза в презы”. Партия Гвоздики страдала от классического синдрома третьей партии. У лейбористов, консерваторов и либеральных демократов тоже имелись представители, но их с трудом узнавали в лицо.
В последние минуты перед большими дебатами случились мерзкие потасовки между сторонниками Полупчелы и Деза, и в результате одному парню пришлось идти в медпункт.
На трибуне Партия Паиньки-Полупчелы отлично выступила, убедительно защищая право всех полузверей (не только полупчел) на жизнь без угрозы дискриминации. О расширении сферы деятельности оповестили в последнюю минуту в политическом заявлении, которое вызвало одобрительный рев сторонников.
Движение “Деза в презы”, наоборот, мало что могло предложить с точки зрения политики и страдало всеми недостатками обыкновенного культа личности. Культ этот, кстати, возник вокруг старшего шестиклассника, знаменитого тем, что четырежды проваливал экзамены по английскому в пятом классе, обладал идиотским именем и вообще был совершеннейшим болваном. Дез, как и предполагалось, так и не понял, что движение “Деза в презы” опускает его по полной программе, и наслаждался своими выступлениями, радуясь, что оказался в центре всеобщего внимания. У него беспрестанно клянчили автографы, а на любом политическом мероприятии приветствовали овацией стоя. Справившись с недоумением по поводу невесть откуда взявшейся президентской кампании, он обзавелся великолепной манерой полуулыбаться или с ложной скромностью помахивать рукой в знак того, что узнает своих последователей. Дез постепенно осознавал себя героем-революционером, что, с моей точки зрения, придавало кампании “Деза в презы” чрезвычайную глубину, несмотря на несомненную слабость политики партии. Я сам, например, был с головы до пят сторонником “Деза в презы”.
Партия Гвоздики в ходе дебатов внезапно раскололась. Один вопрос из зала спровоцировал напряженную дискуссию на сцене между двумя представителями Гвоздики. Все кончилось демонстративным уходом и рождением отколовшейся фракции – Партии Розы.
Сюрпризом стала взявшаяся невесть откуда Партия Ч – она представила беспроигрышную предвыборную программу: расширение использования всех предметов, чьи названия начинаются на “Ч”, а также всеобщие принудительные еженедельные чаепития с проверкой на бедность.
Предполагалось, что на дебатах председательствует мистер Райт, однако первые полчаса он просто сидел на сцене, озадаченный и напуганный. Потом внезапно подскочил и ринулся к краю сцены, оттолкнув по пути вице-президента Паиньки-Полупчелы.
– ХВАТИТ! – заорал он. – Прекратите! Это абсурд! О чем вы говорите? О чем вы, скажите на милость, говорите? Это нелепо! Совершенно нелепо! Я просто не понимаю. Вы же должны быть creme de la creme<Соль земли (фр). >. Я дал вам блестящую возможность принять участие в интеллектуальных политических дебатах, и вот во что вы их превратили! Я пришел сюда, я столько работал ради вас всех, я надеялся, что буду вознагражден, узнав, что молодежь думает о политике. И вот что я вижу. Я потрясен. Потрясен и расстроен.
Повисла напряженная, ошеломленная пауза.
Затем со сцены раздался другой голос:
– Я, Саймон Майер, президент Партии Паиньки-Полупчелы, счастлив первым полностью поддержать каждое слово, так убедительно провозглашенное обеими половинами мистера Райта. Мы сохраним его речь в нашей конституции.
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Топот, одобрительные крики, зал аплодирует стоя.
Мистер Райт бежал.
Назавтра на линейке объявили, что любая партия, не имеющая прямого аналога на общих выборах, будет запрещена. Ни одна не попадет в избирательный бюллетень без разрешения мистера Райта.
Движение “Деза в презы” ответило мгновенным смертельным ударом, перекрасившись в Партию Зеленых. Все остальные выдохлись, и выборы превратились в более или менее настоящее исследование политических пристрастий школьников.
Хотя это означало, что больше никто не ходил ни на какие дебаты, день выборов все же принес некоторые интересные результаты. Мистер Райт посчитал голоса и выдал серию графиков, разбив итоги по классам.
В шестом классе вышла статистическая аномалия, поскольку после всех подтасовок и запугиваний Партия Зеленых получила 85 процентов голосов.
В первом классе 90 процентов проголосовали за тори, 8 – за либеральных демократов и 2 – за лейбористов, а дальше цифры плавно скользили до пятого класса, где получилось примерно 70 процентов за тори, 20 – за либдемов и 10 – за лейбористов.
Мистер Райт был раздавлен. Он дулся две недели, назначал своим классам письменные работы с доски и почти ни с кем не разговаривал.
По общему мнению, такая обида была смешна, и ободрить его пытался один Джоэл Шнайдер, все порывавшийся подарить мистеру Райту голубые розетки. Мистер Райт подарков не принимал, что, на мой взгляд, было очень некрасиво с его стороны. И бесплатный совет Джоэла сменить карьеру (“Может, вам в Россию переехать, сэр?”) был воспринят им столь же кисло.
Глава двадцать четвертая
И все же, несмотря на твердокаменный школьный тэтчеризм, попытки наиболее либеральных преподов отменить в младших классах соревнования за средний балл по химии, наши драки за место на вершине той крошечной кучки, в которой мы случайно оказались, существовала одна вещь, которая нас объединяла. Независимо от социальных разногласий, богатства, оценок по химии, красоты и спортивных талантов. Одна, од-на-единственная вещь, которая нас сплачивала. Пенис.
Ну то есть не буквально пенис – вихляющий крошечный кусок мяса, что болтается у всех между ног. Я имею в виду нечто более могущественное, несравненно более мощное. Я говорю о символе Пениса – талисмане, что все мы хранили в душе, почти никогда о нем не забывая.
Пенис в виде символа крайне мало напоминал реальный объект и рисовался в двух видах.
Так:
Или, для художественных натур, вот так:
Эти рисунки, эти символы – знак товарищества, что завораживал ум любого школьника, синхронизировал наши мысли и превращал нас если не в одного человека, то в однородную семью.
Как собаки писают на деревья, так ни один парень в школе не мог взглянуть на чистую, непомеченную поверхность, не подумав: “Тут надо нарисовать Пенис”.
Однако, в отличие от собачьих, наши метки были похожи друг на друга и не несли своеобразных авторских черт. Символ не размечал территорию и не заявлял о доблести, он был просто общинным знаком единства и гармонии. Любой мог порадоваться остроумно расположенному Пенису. Естественно, большой был смешнее маленького, но при желании большой Пенис мог нарисовать кто угодно. Все возможности в ваших руках. В мире Пениса (пусть и не в мире пениса) мы все были равны.
Всем, кто сомневается в способности мужчин работать в гармонии и взаимопонимании, надо бы обратить внимание на сей неопровержимый факт – современного мужчину в лучшем виде. Может быть, первое поколение Новых Мужчин лишь только появляется сейчас – мы, дети семидесятых, первое поколение, выращенное матерями-феминистками, – мы явились, дабы ниспровергнуть десятилетия клеветы в адрес мужских генов. Дождитесь нас! Мы сильно отличаемся от всего, с чем вам доводилось сталкиваться.
* * *
По всей школе, ножиком на партах, карандашом-мазилкой на спинках стульев, фломастером на стенах, чернилами в тетрадях, карандашом в учебниках, пальцем на пыльных подоконниках и автомобильных стеклах, нарисованные на руках, ногой выведенные на песке спортплощадки, выложенные сосисками и пюре на обеденных тарелках, повсюду, всех поголовно захватила глобальная миссия распространения печати Пениса, отправляя нашу фантазию во все новые полеты.
(Следует отметить, что чем агрессивней в своей гетеросексуальности и одержимей в регби были парни, тем чаще они рисовали Пенисы на телах и вещах друг друга. Но даже христиане порой не чурались быстрых набросков в псалтыри.)
* * *
Без сомнения, величайший день в истории Пениса настал в последнюю неделю младшего шестого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22