Тогда он со всех ног бросился обратно в гараж. Он распахнул ворота и окна, чтобы получился сквозняк, открыл переднюю дверцу машины и увидел мистера Инглиша.
Мистер Инглиш почти сполз с сиденья. Мистер Харли с трудом, поскольку мистер Инглиш был крупным мужчиной, вытащил его из машины, вынес, как выносят пожарные, из гаража и положил на дорожку. Он послушал, бьется ли сердце мистера Инглиша, но ничего не услышал, потом пощупал пульс, пульса не было. Он попытался сделать ему искусственное дыхание, ибо знал, что это делается в подобных случаях, затем изо всех сил стал кричать, зовя жену, и, когда миссис Харли высунулась из окна спальни, велел ей позвонить доктору Инглишу.
До прихода доктора Инглиша он продолжал делать искусственное дыхание, но доктор Инглиш, осмотрев сына, констатировал его смерть. Они внесли тело в дом, где доктор Инглиш, поблагодарив, отпустил мистера Харли, и тот пошел домой успокоить миссис Харли, которая к тому времени чуть не сошла с ума, будучи в полном неведении относительно происходящего.
Насколько мистер Харли помнит, мистер Инглиш был одет в темно-серые брюки, белую рубашку без галстука и черные ботинки. От него сильно пахло алкоголем. Глаза его были открыты, лицо розовое или, скорее, бледное с розоватым оттенком. Мистер Харли попросил разрешения добавить, что, ему кажется, судя по положению тела, мистер Инглиш, когда садился в машину, имел намерение покончить с собой, но передумал как раз перед тем, как потерять сознание, однако сил вылезти из машины у него уже не было.
Что ж, все это не меняет главного, заключил доктор Московиц. Все обстоятельства весьма убедительно говорят о том, что покойный покушался на собственную жизнь, независимо от того, какие еще мысли могли у него быть. И присяжные при расследовании дела пришли именно к такому выводу.
Доктор Инглиш счел за лучшее не пытаться повлиять на решение присяжных. Пусть этот шарлатан-еврейчик сведет с ним счеты. Доктор Инглиш не сомневался, что Московиц именно это и делает. Доктор Инглиш не сомневался, что Московиц с удовольствием отыскивает каждую улику, которая свидетельствует в пользу самоубийства, ибо это дает Московицу ту возможность унизить доктора Инглиша, которую он жаждал заполучить с тех пор, как доктор Инглиш, устраивая обед в честь окружного общества медиков, не пригласил Московица. Доктор Инглиш полагал, что для этого есть весьма веская причина: обед состоялся в загородном клубе, куда евреев не пускали, а он вовсе не имел намерения нарушать правила клуба. Кроме того, он вообще презирал Московица, потому что тот однажды оказал ему: «Дорогой доктор, не сомневаюсь, что и вы считаете клятву Гиппократа полнейшей чепухой. Держу пари, что ваша собственная жена пользуется пессарием. Или пользовалась. Моя пользовалась и пользуется до сих пор…» Пусть Московиц расквитается с ним. Потом у доктора Инглиша будет что порассказать про помощников следователя. Московиц от него не уйдет.
Себя доктор Инглиш считал убитым смертью Джулиана. Он знал, что люди поймут его правильно: он убит. Его жена, напротив, как-то отупела. Плохо соображала, плакала, но ему казалось, что в ее словах нет боли. Он подозревал, что, как только она осознает весь ужас произошедшего несчастья, у нее начнется нервное расстройство, и немедленно принялся планировать путешествие по Средиземному морю, которое они смогут предпринять вместе, как только устроят все дела Джулиана. Всего двенадцать часов прошло со смерти Джулиана, когда эта мысль осенила доктора, но коль скоро тебя сокрушает такая горестная утрата, полезно иметь впереди какую-то цель. Он посоветовал бы и миссис Уокер сделать то же самое, предложив, по крайней мере, оплатить путевые расходы Кэролайн. Миссис Уокер никак в этом не нуждалась и вряд ли приняла бы такое предложение, но сделать его следовало.
Доктор Инглиш не боялся людской молвы. Он знал, что люди памятливые припомнят, как умер дед Джулиана. И неизбежно придут к выводу, что склонность к самоубийству проявляется в роду через поколение. А раз так, ничего не поделаешь. Этого следовало ожидать.

Горе было живым: оно язвило, терзало, кололо и смеялось, оно заставляло содрогаться и трясло до полного изнеможения. А потом превращалось в длинный черный туннель, в туннель, в котором надо было брести, брести, брести, брести. Но надо брести, брести, брести, брести. Надо брести, брести, брести.
— Кэролайн, душечка, прими, пожалуйста, эту таблетку. Тебе полезно поспать, — говорила мать.
— Мама, милая, я чувствую себя отлично. Не надо мне снотворного. Я буду спать ночью.
— Но доктор Инглиш дал мне для тебя эти таблетки. И, по-моему тоже, тебе следует поспать. Ты не сомкнула глаз с часу ночи.
— Нет, я спала. Немного, правда.
— Ты не спала. Не спала как следует.
— Но сейчас я не хочу спать. Совсем не хочу.
— О господи, что мне делать с тобой? — вздохнула миссис Уокер.
— Бедная мама, — сказала Кэролайн и обняла мать.
Ей было жаль ее, хотя та и не испытывала настоящего горя, а была лишь расстроена горем дочери. Мать была готова, по зову, так сказать, активно горевать вместе с Кэролайн.
Она старалась в этот первый день не думать о Джулиане, но о чем еще можно было думать? Она то и дело возвращалась мыслями к тому ночному часу, когда мать вошла в ее бывшую комнату и сказала, что отец Джулиана внизу и хочет ее видеть. И она говорила себе: «Я все поняла сразу, я все сообразила в ту же минуту», а иногда, желая быть честной, винилась, что не сразу все поняла. Поняла лишь, что случилось что-то, но, по правде сказать, даже была готова отказаться сойти вниз. Она знала, что речь пойдет о Джулиане, и не хотела больше слышать о нем, и скорей ее разум, а не инстинкт подсказал ей, когда она еще лежала в теплой, мягкой постели, что отец Джулиана вовсе не из тех людей, кто способен разбудить человека в столь поздний час — был почти час ночи — без особой на то нужды. Он сказал, что у него есть для нее ужасное известие — это прозвучало совсем как перед началом рассказа, «забавнейшего из всех, что вы когда-либо слышали», или «от которого вы обхохочетесь». Ни один рассказ доктора Инглиша не соответствовал подобным вступлениям. Но человеком он оказался тактичным, все рассказал сразу, не ждал, пока его станут расспрашивать.
— Мистер Харли нашел Джулиана в машине, в гараже, он уже был мертвым, хотя мистер Харли этого еще не знал. Джулиан умер от отравления угарным газом, или, по-другому, выхлопными газами. Мотор работал. — Затем, помолчав, добавил: — Кэролайн, это похоже на самоубийство. Он не оставил вам какой-нибудь записки, а?
— О господи, нет, конечно. Разве была бы я здесь, оставь он записку?
— Я не хотел ничего сказать, — продолжал доктор. — Я только хотел удостовериться. Следователь тоже будет об этом спрашивать. Не думаю, что нам удастся избежать заключения о самоубийстве, но попытаюсь что-нибудь сделать. Постараюсь сделать все возможное.
Он говорил, как политический деятель, не желающий признаться в том, что не может добиться открытия в округе еще одного почтового отделения.
— Для чего это вам? — спросила Кэролайн. — Конечно, он убил себя.
— Кэролайн, душечка! — воскликнула миссис Уокер. — Как ты можешь говорить такие вещи, если это еще неизвестно? Ужас, что ты говоришь.
— Почему? Почему, черт побери? Кто это сказал? Черт бы вас всех побрал! Если он решил покончить с собой, то это никого не касается, кроме него самого.
— Она в истерике, — сказала миссис Уокер. — Душечка…
— Оставь меня. Это ты виновата. Ты! Ты его никогда не любила. И вы тоже, вы, с вашим высокомерием!
— О Кэролайн, подумай, что ты говоришь!
— Где он? Говорите, где он? Куда вы его дели? Вы точно знаете, что он умер? Откуда вы знаете? По-моему, вы даже живого от мертвого не можете отличить.
— Он мой сын, Кэролайн. Пожалуйста, не забывайте этого. Мой единственный сын.
— Да. Ваш единственный сын. Он вас никогда не любил. Но вы это знали, не правда ли? Так свысока, величественно и мерзко вы говорили с ним, когда мы пришли к вам на обед. Думаете, он не заметил? Это вы довели его до этого, не я.
— Я лучше пойду, Элла. Если я вам понадоблюсь, я буду дома.
— Хорошо, Уил, — сказала миссис Уокер.
— Почему вы сначала позвали маму? Почему вы не сказали мне первой?
— Тише, душечка. Спокойной ночи, Уил. Я не провожаю вас.
— Почему вы не ведете меня к нему? В чем дело? Он что, обожжен или искалечен?
— Тише, душечка, — повторила миссис Уокер. — Уил, как вы думаете?.. Может на минутку?
— Пожалуй, да. Я просто думал, что ей будет трудно сейчас, когда она только что узнала…
— Что ж, если ты действительно хочешь увидеть его сегодня же, душечка…
— О господи, я только что вспомнила! Не могу. Я обещала ему, что не буду смотреть, — сказала Кэролайн.
— Обещали? Что это значит? О чем вы говорите? Вы знали, что он хочет убить себя? — Доктор рассердился.
— Нет, нет. Успокойтесь! Не горячитесь, вы, старый… — С уст ее чуть не сорвалось одно из любимых словечек Джулиана, но она уже и так достаточно шокировала свою мать. Она повернулась к матери. — Когда мы поженились, мы дали друг другу обещание не смотреть на труп, если один из нас умрет раньше другого. Если он умер первым, я… О боже! — Она заплакала. — Уходите, доктор. Я не хочу видеть вас. Мама!
Они еще долго сидели, Кэролайн и ее мать. «Все хорошо, все хорошо», — повторяла миссис Уокер и старалась не плакать, прислушиваясь к звукам, которые издавала Кэролайн. Странно и даже непривычно было слышать, как плачет Кэролайн, — те же рыдания и всхлипывания, только более взрослым голосом. Вот этот голос, принадлежащий взрослой женщине, и делал ее плач непривычным. Маленькая девочка в одежде взрослой женщины, она уже никогда не сможет надеть детское платье. Как это говорится у Попа? Или это вовсе не он? Такая милая, хорошая девочка. Почему с ней это случилось?
Миссис Уокер уже забыла про Джулиана. Для нее существовала теперь одна Кэролайн со своей болью и мукой. Бедная девочка! У нее, наверное, замерзли ноги. Потом они вместе поднялись наверх, и миссис Уокер приготовилась к длительному ночному бдению, но, поскольку она давно уже отвыкла от ночных бдений, ее очень быстро одолел сон.
Кэролайн не спала всю ночь. Уже после того, как рассвело, она долго лежала, прислушиваясь к безжалостным звукам спешащих на работу людей, которые продолжали жить как ни в чем не бывало. Забавно было и то, что день выдался хороший. Очень хороший день. Эти мысли утомили ее, и под утро она уснула и спала чуть ли не до полудня. Проснувшись, она приняла ванну, выпила чаю с поджаренным хлебом, выкурила сигарету и почувствовала себя лучше, но тут вдруг вспомнила, что начинается день, хотя часть его она уже проспала. Ей хотелось пойти к Джулиану. Но Джулиан был скорее в этой комнате, на улице, по которой он вчера так сердито шагал, идя от ее машины к своей, а тем более, в комнате внизу, где в один прекрасный день они стали близки, чем там, где он лежал, и в том, что лежало там. Она посмотрела из окна на улицу, ничуть не ожидая увидеть его следы. Но если бы увидела их, то ни капли бы не удивилась. Среди доносившихся с улицы звуков были слышны его шаги. У него на каблуках всегда были металлические подковки, и уже никогда больше не сможет она слышать этот звук без… Нет, плакать она не будет, но ей всегда будет хотеться плакать. Весь остаток своей жизни, такой долгой, даже если ей суждено умереть через час, она всегда будет готова плакать по Джулиану. Не по нему — ему сейчас хорошо, — а из-за него, потому что он ушел от нее, и никогда больше она не услышит цокота его металлических подковок по паркету, не ощутит его запах, запах свежих белых сорочек, сигарет, а порой и виски. Скажут, что он был пьян, а он не был пьян. Нет, был. Он был пьян, но это был Джулиан, и, пьяный или трезвый, он был лучше всех. В нем было нечто такое, чего не было ни в ком другом. Он был похож на тех, кто погиб в войну, на молодого офицера в заморской фуражке и в кителе с поясом, в таком кителе, который застегивается до самого горла, но пуговиц не видно, с крылышками авиатора на том месте, где должен быть карман, и в высоких со шнурками до блеска начищенных башмаках и с грязью, прилипшей к подошвам, с сигаретой в руке, обнимающей талию американки во французской форме. Никто не умел держать так сигарету, так насвистывать, напевать что-то про себя, раскладывая пасьянс или размахивать клюшкой для игры в гольф взад и вперед, взад и вперед, шлепать ее чуть сильнее, чем следовало, и говорить: «Ах, миссис Инглиш, это вы?», зная, что шлепает чересчур сильно, и боясь, что она рассердится. Вот в чем беда. Никогда больше она не сможет сердиться на него. Зла на него не было — он умер. У нее уже появилась манера разговаривать с ним: «Почему ты так поступил? Почему ушел от меня? Подожди ты немного, и все бы наладилось. Сегодня же днем я вернулась бы домой». Нет, думала она, на сей раз она бы не вернулась домой, и он это понял, и, господи прости, был прав. Ему суждено было умереть. Ему ничего не оставалось делать, ему ничего не оставалось делать… Все понятно. Начнем сначала.
— Китти Хофман здесь, — сказала миссис Уокер. — Хочешь ее видеть?
— Нет, но придется, — ответила Кэролайн.

Помещение гиббсвиллского «Стэндарда».
— Прошу не забывать, что сегодня суббота. Мы кончаем раньше. Первый выпуск назначен на час десять, поэтому работаем без перерыва. — Эти слова Сэм Доэрти, редактор отдела новостей «Стэндарда», произносил каждую субботу в течение двадцати с лишнем лет. Они стали неотъемлемой частью его вместе с мешками под глазами, пенковой трубкой и геморроем. В его обязанности редактора отдела новостей также входило читать гранки и придумывать заголовки для первой страницы. — Послушай, Элис, — сказал он, прерывая чтение и опуская карандаш.
— Что? — отозвалась она.
— Тебе известно что-нибудь про самоубийство Инглиша? Может, ты слышала какие-нибудь разговоры по этому поводу?
— Нет, — ответила она.
— А ты интересовалась? — спросил он.
— Нет, — повторила она и добавила: — Я слышала, босс не велел вам много распространяться на эту тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30