Диген, временный сторож из сыскного бюро, открыл ворота.
— Доброй ночи, мистер Локвуд. До утра.
— Утром, Диген, я вас не увижу, — возразил Джордж Локвуд. — Завтра я поздно встану.
— Считаю это хорошим знаком. Что, все уже в порядке?
— Теперь слово за миссис Локвуд.
— Ну, что тут скажешь? Глаз радуется. В жизни никогда не видывал такого красивого здания. Вот дом так дом. Прямо дворец. Вы вправе гордиться, мистер Локвуд, истинное слово.
— Спасибо, Диген. Доброй ночи.
— Такое только в мечтах увидишь, — сказал Диген. — Еще раз доброй ночи, сэр.
Были уже сумерки, когда Джордж Локвуд подъехал к старому дому в Шведской Гавани, где он родился. Это было простое квадратное здание из красного кирпича, как-то неожиданно выраставшее посреди квадратного газона. Локвуд поставил машину в конюшне, где уже не держали лошадей, и, обогнув дом, вошел через парадную дверь.
На шум его шагов из кухни появилась Мэй Фриз.
— Какие новости, Мэй?
— Никаких, сэр. Никто не звонил, писем тоже не было.
— Значит, ничего не было.
— Только газеты. Куда вам подать чай?
— В кабинет. Не найдется ли у нас торта?
— Осталось немного бисквита, который вы ели вчера с мороженым.
— Вот и хорошо. Принесите мне бисквит вместо гренков.
— Бисквит вместо гренков с маслом?
— Да, Май. Бисквит вместо гренков с маслом. Сегодня я не хочу гренков с маслом. Буду есть вчерашний бисквит.
— Значит, бисквит, — сказала Мэй, уходя.
Джордж Локвуд поднялся к себе, вымыл лицо и руки, снял пиджак, надел вельветовую куртку и старые лакированные шлепанцы. Мэй принесла на подносе чай и поставила перед ним на письменном столе.
— А почта-то все же была. Вот четыре письма, — сказала она. — Маргарет вынула их из ящика, пока я прибиралась на третьем этаже. Могла бы, по крайней мере, сказать.
— Да уж, по крайней мере, могла бы сказать, — согласился Локвуд.
— Бисквит-то почерствел немножко. Когда долго стоит, всегда черствеет.
— А я такой люблю. Не люблю, когда он как резина.
— Постоит еще день — совсем испортится.
— А он не будет больше стоять. Я его сейчас съем.
— Как вы можете столько есть и не толстеть?
— Двигаюсь много. Все время занят.
— Это правда. Как новый дом?
— Готов. Поэтому я и ем бисквит.
— Готов? Совсем?
— Совсем. Теперь им займется миссис Локвуд.
— Когда вы повезете нас смотреть? Я хочу сказать: нас с Маргарет.
— В свое время.
— Знаете, что я слышала? Впрочем, не я, а Маргарет. Это она мне рассказала.
— Что же она слышала и любезно рассказала вам?
— Уж не знаю, правда ли, нет ли.
— Не будете же вы пересказывать мне неправду.
— Говорят, будто одна сторона дома присела.
— Присела? То есть осела?
— Вы еще не переехали, а уже пошли слухи. Дайте вспомнить, что еще говорили. Ах, да! Будто вы решили отдать свой старый дом под больницу.
— Вы умеете хранить тайну?
— Конечно.
— Так вот: я не знаю, как поступлю с этим домом. Не решил еще. Врачи хотят открыть здесь больницу, Это, видимо, вам и сказали.
— Нет, я слышала, что вы уже отдали его.
— Нет, не отдал.
— А новый дом садится?
— Не знаю.
— Значит, да. Верно?
— Я не стану ничего опровергать и не стану ничего подтверждать насчет нового дома, Мэй. Я ведь предупреждал вас об этом.
— Они только и делают, что болтают о вашем доме; С тех пор как вы начали строить стену. Весь город болтает. Далась им эта стена.
— А разве до этого они не болтали?
— Наверно, болтали. Они всегда найдут, о чем поболтать.
— Вот именно.
— Верно. Всегда что-нибудь придумают. Не одно, так другое.
— Безусловно. Что вы еще хотели сообщить, Мэй?
— Что-то еще было.
— Ну?
— Я говорила вам, что к нам пришли по почте какие-то коробки?
— Нет.
— Из Нью-Йорка. И все — на ее имя.
— Наверно, что-нибудь для нового дома.
— Да! Вот что я хотела спросить.
— Спрашивайте.
— Хотя нет, не то. Это я уже спрашивала. Вот что: мы тут разговаривали с Маргарет насчет Эндрю и его жены. В новом доме они над гаражом будут жить?
— А что?
— Маргарет говорит, что не хотела бы жить там одна. Ночью без мужчины страшно. Мне-то что, я привыкла, потому что родилась и выросла на ферме, а Маргарет горожанка.
— Очень уж вы простодушны, Мэй.
— Почему вы так говорите? Может, простодушна, а может — нет. Все зависит от того, что вы под этим подразумеваете.
— Вами играют, как пешкой. Не вы, а Эндрю и его жена хотят знать насчет гаража. Эндрю уже больше года допытывается. Поэтому он и попросил Маргарет через вас узнать. Поняли, Мэй?
— Ах, вон что. Кажется, поняла. Ну, тогда не говорите. Пойду к Маргарет и скажу, что не сумела ничего узнать.
— Я и не собираюсь ничего говорить. Ни вам, ни Маргарет, ни Эндрю. Скажу в свое время. Вы с Маргарет живете у меня достаточно долго, так что пора бы уж знать. Но вы, видно, никогда этого не усвоите.
— Я-то усвоила. Я говорила Маргарет, что мы ничего не узнаем.
— Но она считала, что есть смысл попробовать.
— Да, она считала, что есть смысл попробовать. Почти буквально ее слова.
— Маргарет вечно хитрит. Но она забывает, что Эндрю хитрее ее. Ну ладно, Мэй. Можете убирать со стола. Пойду приму ванну. Ужин — в семь тридцать. Что у нас на ужин?
— Телячьи отбивные.
— Хорошо. Да, не забыть бы: утром я буду спать. До десяти часов кофе мне не приносите.
— До десяти?
— До де-ся-ти. Лучше вам записать это на своей грифельной доске, когда вернетесь на кухню. Напишите: «Ему кофе в десять».
Она улыбнулась.
— Откуда вы знаете, где я напишу?
— Потому что взял себе за правило многое знать, Мэйбл Кристина Фриз, родившаяся двенадцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят шестого года.
— Не говорите Маргарет мой год рождения.
— Не скажу.
— Благодарю вас, сэр.
Она никогда не забывала говорить «сэр» в начале и в конце всех их разговоров; но поскольку она подозревала, что общение с нею ему приятно, то считала, что в ходе самой беседы соблюдать эту формальность ни к чему. Крепкая, трудолюбивая женщина, она начинала сознавать, что годы уходят и надо что-то предпринимать. Но за нехитрой каждодневной работой, которая не была ей неприятна, хотя и отнимала много времени, она забывала об этом и все никак не могла сделать решающего шага. Впрочем, она и не представляла себе достаточно ясно, что, собственно, должна предпринять.
Джордж Локвуд просмотрел вечернюю гиббсвиллскую газету, сложил ее и оставил на привычном месте, где ее подберет Мэй. Потом встал, потянулся и направился было наверх, как вдруг услышал телефонный звонок. Он взял трубку.
— Алло! Ладно, Мэй, я подошел. Алло!
Мэй, бывшая в это время на кухне, повесила трубку.
— Мистер Локвуд? Это Диген. Мэтью Диген. Помните — из охраны?
— Да, Диген.
— Вы меня хорошо слышите? Я из конторы звоню.
— Да, я слышу вас. Что там стряслось?
— Я решил, что лучше вам позвонить. Тут у нас несчастный случай. Очень неприятный.
— Что за случай? Пожар?
— Нет, сэр. Тут один парнишка — не знаем толком, как его зовут… мертвый. Убился.
— Убился? На моей территории? Как он туда попал?
— Он и еще один подросток залезли на дерево с наружной стороны стены, со стороны Рихтервилла.
— С западной стороны. Ну и что?
— Этот парнишка, который мертвый, он залез на дерево и уцепился за ветку, что нависала над стеной.
— Над стеной нет ни одной ветки достаточно крепкой, чтобы удержать человека.
— Вот поэтому он и убился. Ветка сломалась, и он упал на стену. Две пики вонзились в него, мистер Локвуд.
— А, черт! Значит, пики пронзили его насквозь?
— Я не расслышал, что вы сказали, мистер Локвуд.
— Его прокололо?
— Он закричал, и я побежал в том направлении, ну и увидел его.
— Господи! Он был жив еще?
— Ужасная история, мистер Локвуд. Он был еще жив. Я не мог достать его и снять со стены. Побежал за лестницей, но, пока разыскал ее в подвале и вернулся, он уже не шевелился и лежал, перегнувшись через стену. Несчастный мальчик. Лет двенадцати-четырнадцати.
— А куда девался второй мальчуган? Конечно, убежал.
— Убежал, не успел я его задержать. Я кричал ему, но он не остановился, и я не стал его догонять.
— Ну, разумеется. Потом что — позвонили врачу?
— И в полицию штата. Одна из пик прошла рядом с сердцем, а другая переломила позвоночник. Слава богу, ему не пришлось долго мучиться. Бедняга. Наверно, это они за каштанами полезли.
— Сомневаюсь. Там у меня нет каштанов. Где сейчас тело мальчика?
— Полицейские распорядились увезти его в городской морг.
— В каком городе? В Шведской Гавани?
— Да, сэр. Чтоб его опознать, много времени не потребуется.
— Конечно. Второй мальчик обязательно расскажет о том, что случилось. Должно быть, дети фермеров.
— Да, сэр. Парнишка, который убился — на нем были рабочие штаны и войлочные сапоги. Позвонить вам, если я узнаю что-нибудь новое? Наверно, к вам приедут из полиции штата.
— Не надо, Диген. Меня не будет дома. Мне нужно срочно в Филадельфию. Сообщите в вашу фирму, что я позвоню туда утром, и, если возникнет дело, пусть полиция штата свяжется с мистером Артуром Мак-Генри из фирмы «Мак-Генри и Чэпин». Вы знаете, где она находится.
— Да, сэр. Если вы хотите дать мне свой адрес в Филадельфии…
— Я не знаю точно, где буду. Утром позвоню в вашу фирму. Жаль, что так случилось, Диген. Ужасное испытание для вас.
— Да, сэр. Из фирмы пришлют другого человека, он подменит меня сегодня. Не могу оставаться здесь на ночь, все думаю об этом несчастном мальчике.
— Поезжайте домой и старайтесь думать о чем-нибудь другом.
— Вот я и хочу попробовать. До свидания, мистер Локвуд.
— До свидания. — Локвуд торопливо поднялся к себе, переобулся, надел пиджак и уложил в небольшой саквояж вещи. Спустившись вниз, прошел на кухню и объявил: — Ужин отменяется. Меня вызвали по срочному делу в Филадельфию.
— Поезда-то уже не ходят, — сказала Маргарет.
— Поеду в машине.
Он закрыл за собой дверь, завел маленький «паккард» и выехал. Доехав до Рединга, свернул на вокзал поездов дальнего следования и, сославшись на двух членов правления местной железной дороги, отдал начальнику станции ключи от машины. Потом сел в подошедший поезд и уехал в Нью-Йорк.
Пройдет неделя, все уляжется, и он останется в стороне.

— А я только что собиралась звонить телефонистке и просить, чтобы меня не беспокоили, — сказала Джеральдина Локвуд.
— Кому вздумается тебя беспокоить? — спросил Джордж Локвуд.
Она удивленно взглянула на него.
— А ведь верно, кому? Я всегда прошу, чтоб меня не беспокоили. Но если подумать — кто станет звонить мне в три часа ночи или пять утра? Сама не понимаю, зачем я это делаю.
— Можно было бы понять, если бы ты просила не будить тебя, скажем, до десяти утра. Но просить, чтобы вообще не беспокоили, — это странно.
— А я вот каждый вечер, с тех пор как остановилась здесь, звоню телефонистке и прошу ее об этом. Они очень предупредительны, здешние телефонистки.
— Да, здесь весь персонал очень любезен. Я же говорил, что тебе здесь понравится. Я останавливаюсь в «Карстейрсе» уже двадцать пять лет подряд, с тех пор как гостиница открылась. Мне нравится, что она большая — и поэтому в ней не слишком дерут — и в то же время не такая уж огромная, поэтому и служащие тебя знают, и ты знаешь их.
— Наша семья всегда останавливалась либо в «Уолдорфе», либо в «Никербокере».
— Но вы-то с Говардом всегда останавливались в «Мэррей-хилле».
— Не всегда. Иногда и в «Уолдорфе». Мне даже как-то странно бывать в Нью-Йорке и останавливаться не в «Уолдорфе», а где-то еще. К «Мэррей-хиллу» я так и не привязалась. Этот отель больше нравился Говарду и его родным.
— Неплохой отель, только в последнее время стал приходить в упадок. Говорят, что дела его плохи. Как, впрочем, и дела Говарда Бакмастера.
— Не будем говорить о Говарде. Меня сейчас больше интересует, что тебя вдруг привело в Нью-Йорк. Если, конечно, ты готов объяснить.
— Я уже объяснил. Привело меня сюда желание сообщить тебе, что дом готов, — и сообщить не по телефону.
— Очень мило, только я не верю. Иногда ты совершаешь неожиданные поступки, но ты не сентиментален.
— Разве?
— Так мне кажется, Джордж. Ты можешь быть романтичным, но не сентиментальным.
— В чем, по-твоему, разница?
— Этого я не могу объяснить сразу.
— Ну, приведи примеры того и другого.
— Сейчас. Романтик может быть романтичным и при этом никогда не терять хладнокровия. Он все время думает. Сентиментальный человек же полностью во власти чувств. Человек может быть сознательно романтичным, но я не думаю, что он может быть сознательно сентиментальным. Ты совершил много романтичных поступков. Наверное, мы оба.
— По-твоему, ты сентиментальна?
— Вероятно, нет. Но все же более сентиментальна, чем ты. Говард был сентиментален и ни капельки не романтичен. Я думаю, романтики умнее.
— По-моему, умные люди не могут быть сентиментальны, — сказал он.
— Ты выразил эту мысль лучше. Ты так умен, что никак не можешь быть сентиментальным, но романтичным — да.
— Ну, так вот: я приехал в Нью-Йорк, побуждаемый романтическим, а не сентиментальным чувством.
— Хорошо. Согласна.
— Скучала по мне?
— В последние дни — очень. А всю прошлую и всю позапрошлую неделю так уставала, что еле добиралась до постели. Я же говорила тебе.
— Да.
— Это правда. Я обожаю ходить по магазинам. Покупать одежду и прочее. Но обставлять дом… Купила все для спален, туалетных комнат и холлов второго этажа. И для столовой, маленькой гостиной и холла первого этажа. А вот с большим нижним залом ты должен помочь.
— Нет, я хочу, чтобы ты меблировала весь дом, кроме моего кабинета, — сказал он.
— Мне как-то неловко… Зал предназначен для приема гостей, и там твое участие должно больше чувствоваться.
— Ты же будешь там хозяйкой.
— А ты хозяином. К примеру, я видела большую китайскую вазу. Пять футов вышиной, на тиковой подставке. Невероятно красивая и ужасно дорогая.
— Насколько ужасно?
— Пять тысяч.
— Не слишком дорого, если сравнить с некоторыми другими китайскими вещами.
— Но не для сельской местности. И каждый день у тебя перед глазами. Она синего, темно-синего цвета, но не мрачная. Яркая. Узор же — светло-золотистый с черным. Прелестная вещь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68