– Мы сможем дружить так же, как раньше? – спросила меня Клэр однажды вечером.Я задумалась. В тот вечер было холодно, и мы развели очень большой костер. У нас были с собой спальные мешки, мы собрались провести ночь на открытом воздухе.– Не думаю, что все останется как прежде, – сказала я. – Ты всегда будешь моей лучшей подругой, но я не об этом. Я не уверена, что смогу быть хорошей подругой: со мной теперь трудно веселиться, а ты должна жить как обычные дети.– Как дети, – повторила Клэр. Она всегда меня понимала.– Сейчас мне не до веселья, – продолжала я, оглядываясь на темный двор. – Я не знаю, как будет дальше, ведь со мной никогда ничего подобного не случалось. Может, со временем что-то изменится.– Ты уже скучаешь по ним?– Нет пока. Мне кажется, что они все еще живы. Повсюду их вещи, их игрушки. Я все время натыкаюсь то на куклу, то на берет или на книжку. Я не знаю, когда начну по-настоящему чувствовать потерю. Но я точно знаю, что как только начну тосковать без них, это уже будет на всю оставшуюся жизнь.– У моей мамы был брат, и он умер.– Правда?– Да, но еще совсем маленьким. У него был коклюш, а тогда не существовало хороших вакцин.Клэр замолчала. Мы знали друг друга слишком хорошо. Я выжидала.– Она сказала, что ее мама...– Уже никогда не была такой, как прежде, – закончила за нее я. – Она сошла с ума? Стала странной?Клэр сказала с расстановкой:– Нет.– Она была такой, как моя мама сейчас.– Да, и она осталась такой навсегда.– Я надеюсь, что мама изменится, ведь скоро родится ребенок. Когда в пятнадцатом веке умирал рыцарь, его супругу сразу укладывали на шесть недель в постель.– Думаю, что твоя мама очень сильная, – заметила Клэр.– Жене рыцаря даже не разрешалось присутствовать на похоронах, – считалось, что она слишком хрупкая, чтобы выдержать это зрелище. Хотя моя мама очень сильная...– Я понимаю.– И если она потеряет ребенка... Ведь она беременна.– Она не потеряет ребенка, потому что уже очень большой срок.– Ей не хочется сейчас думать о будущем ребенке?– Она не разговаривает.– О! – испуганно вскрикнула Клэр.– А как бы вела себя твоя мама?– В каком смысле: желания иметь ребенка или разговоров о нем?В этот миг до нас донесся крик. Из моего дома. Самое странное, что ни одна из нас даже не вздрогнула. Если там и случилось что-то, например мой папа поранил ногу, когда колол дрова, то я просто не хотела знать об этом. Мы не обмолвились ни словом, но обе чувствовали одно и то же: пусть взрослые сами решают свои проблемы. Нам хотелось сидеть и разговаривать, как и положено двенадцатилетним девочкам.Но, в конце концов, Клэр медленно поднялась на ноги, и я последовала ее примеру.Папа кричал, чтобы я быстрее шла домой, потому что нам пора отправляться в больницу. У мамы начались роды. Глава шестая Мамины роды прошли почти незамеченными.Ею. Не нами.Ей было о чем думать. Чем занять себя.В отличие от нас.Ее доставили в больницу в восемь, а ровно в полночь родился Рафаэль Роуэн Свон – он появился на свет с первым ударом часов шестого декабря. Папа сказал, что это счастливый день, день святого Николая. Символом нашего мальчика станет рябина, так как, по словам папы, она символизирует Божественное вдохновение и духовную защиту, о ней упоминается во многих историях и легендах. Говорят, что посадить рябину возле дома – к счастью и удаче. В Финляндии ее ветки и ягоды считаются священными. Рябина никогда не вредит другим деревьям, замечательно приживаясь рядом с ними. Папа добавил, что Рафаэль тоже сумеет влиться в нашу семью и принесет новое счастье. Я не знала, что ответить.Так или иначе, но Рафаэль не заставил маму страдать. Во всяком случае, в ту ночь. С нами, девочками, ей пришлось терпеть схватки целые сутки. Но в этот раз она даже не кричала.Мне не позволили войти в родильный зал, но я и не настаивала.Мы опасались, что ребенок родится больным или неполноценным и это добьет маму. Мы боялись, что родится девочка, и папа разделял наш страх. У нас все время рождались девочки. Когда папа вышел из родильного зала, на его лице читалось сожаление. Я спросила, что так беспокоит его, и он посетовал, что не знает пол ребенка, который ему могли сообщить только после УЗИ. Но теперь он уже и не станет беспокоить медсестер: они побегут искать врача, а это наверняка встревожит маму. До этого они намеренно не интересовались полом малыша, чтобы устроить самим себе сюрприз. Я была в ужасе от собственных чувств, поскольку не знала, смогу ли полюбить девочку. Смогу ли я выдавить улыбку? Вообще у меня это когда-нибудь получится?Я углубилась в чтение какого-то стихотворения. Я смотрела па его начало: там говорилось о разбитой мечте. Что значит «разбитой»? Почему не «увядшей», «взорвавшейся», «заржавевшей»? Я вспомнила о том, как разбилась мамина мечта. Она Хотела, чтобы во всех маленьких комнатах нашего большого дома звучал детский смех, но теперь этой мечте уже ни за что не сбыться. Родись Рейф на три недели раньше, у моей мамы было бы четверо детей. Она сидела бы тогда дома, и я не осталась бы одна. Конечно, и папа был бы дома, потому что получил бы трехмесячный отпуск по уходу за ребенком. Он не ушел бы На охоту, не оставил бы маму одну с новорожденным. Другие леди не стали бы коситься на маму, оттого что у нее только двое детей с такой большой разницей в возрасте, ибо это означало, что она либо разведена, либо рано овдовела. Ей не пришлось бы мучиться в догадках, был ли этот косой взгляд брошен на самом деле или ей показалось.Да, теперь мамина персона точно не останется без внимания, если наша история станет известна.Я всегда воспринимала врачей и медсестер как людей особой касты, которые не занимаются сплетнями, однако то, что я услышала в ту ночь в предродовом отделении, едва не заставило меня потерять сознание.– Ты знаешь, что Свон из 204-й палаты потеряла двух дочерей? Это ее девочкам отрезали головы.– Да ну тебя.– Там еще была замешана сестра. Моя соседка сказала, что ее парень и есть убийца.– Ерунда какая-то. Старшая девочка еще совсем ребенок. Ты ведь обычно работаешь в дневную смену и должна помнить ее отца. Такой большой симпатичный парень, преподает в старшей школе. Раньше он часто привозил дочь, чтобы показать ей младенцев.– Это та самая девочка? Хорошая. И у нее вряд ли мог быть парень.– На твоем месте я не была бы столь категорична.– Все знают, что мормоны не разрешают своим детям заводить романы.– Я слышала, что парень был священником.– У мормонов не бывает священников. Я католичка и разбираюсь в том, что говорю.– Нет, все мормоны считают себя священниками, а женщины находятся при мужчинах. В каждой семье есть совет, и они как бы воплощают церковь...– Ты видела девочку по телевизору? Помнишь, как она вела себя?– Но, Лиза, у нее убили сестер. Ее можно понять.– Все равно она не имела права так относиться к людям, как будто они мусор какой-то. Люди пришли выразить им свою поддержку.– Мормоны верят, что все, кто не относится к их секте, – мусор.– Неправда. Скорее, делят людей на непосвященных и посвященных.Они рассмеялись.Я покраснела и закрыла лицо книгой.– Как ты думаешь, младенец поможет ей?– Я бы ни за что не хотела после того, что случилось, родить ребенка, да еще так скоро.– Вообще-то у нее нет выбора. Они снова рассмеялись.– Может, это их спасет.– Возможно.Они исчезли, а потом появились снова. В это время мама начала изредка кричать. В родильном отделении сестры говорили ей, что она умница, делает все как надо, а потом за дверью перемывали ей косточки.– Как ты думаешь, они имели отношение к тому, что случилось? По телевизору только и слышишь истории о родителях-садистах.– Они не похожи на таких. Очень приличные люди.– По виду нельзя судить.Комната была очень маленькая, поэтому я все же решилась прервать их беседу. Опустив книгу, я откашлялась.– Извините, но мне неприятно все это слушать. Прошу вас, не говорите такого. Я Ронни Свои, и это мои сестры погибли. А там мои мама и папа. Мама может услышать вас, и это разобьет ей сердце. Неужели о моей маме можно подумать, что она способна обидеть маленьких детей? И почему вы говорите обо мне такие страшные вещи? Вы даже не знаете меня, понятия не имеете, хорошая я девочка или плохая. Моей мамы не было дома, когда все произошло.Они замолчали. Одна медсестра – та, что подобрее, разразилась слезами. Она отошла, но потом вернулась, сказав:– Мне очень стыдно. Очень стыдно за то, что мы тут наговорили.Другая повторила ее слова:– Нам очень стыдно. Мы просто дали волю языкам. Я ответила им:– Я не держу на вас зла, но прошу вас, не надо больше так говорить, нам и без того тяжело.«Вторая медсестра тоже начала плакать. – Малышка, может, принести тебе чаю? Я ответила грубо:– Просто воды. Или какой-нибудь газировки. Мы не пьем чай. Не потому, что мормоны хотят быть выше других. Просто у нас свои правила. Католики ведь раньше ели рыбу по пятницам. А евреи не едят свинину.Вторая медсестра быстро принесла мне сладкой газировки, а та, что заплакала первой, вернулась из ванной комнаты, и ее глаза были красными от слез. Она присела рядом:– Может, я могу хоть как-то загладить свою вину перед тобой? У меня дочь почти твоего возраста. Ей всего семь. О, мне так жаль, – говорила она.Она вдруг обняла меня и крепко прижала к себе. От нее пахло лимонами и химчистотой.– Бедная маленькая девочка, – повторяла она.Затем доктор побежал в мамину палату. Я слышала, как мама стонет от напряжения.– Не волнуйся, ребенок вот-вот должен родиться.Я не знала, почему мне это пришло в голову, но я спросила:– Он умрет?– Нет, конечно, – воскликнула медсестра-католичка. – Дети могут пережить и не такое. Честно! О, я слышу, как он кричит! Хорошо кричит! Слава Богу!Мы встали.В этот момент появился папа. Я подбежала к нему, и он поднял меня, как маленькую.– Ронни, это мальчик. Большой красивый мальчик. Девять с половиной фунтов. Спасибо Отцу Небесному.У него были красные глаза.В палату на ночь поставили две кушетки, для меня и для папы. Моя мама заплакала только однажды.– Он так похож на Рут, – сказала она.На мой взгляд, он вовсе не был на нее похож. Он был похож на красного маленького человечка со сжатыми кулачками. Но я заметила, что родители всегда находят сходство своих детей с другими родственниками.Сначала я не хотела брать малыша на руки.– Все в порядке, – успокоил меня папа. – Ты не сделаешь ему хуже.– Я боюсь, что он поймет, как тяжело у меня на душе. Я боюсь, что не смогу полюбить его.– Он научит тебя, как полюбить его, – ответил папа. – Ронни, он не сможет заставить тебя забыть о том, какую утрату ты понесла, но малыши умеют исцелять своей невинностью и потому, что так нуждаются в нас.Я взяла его на руки, когда он проснулся, и он ухватился за мой палец. Я погладила его по щеке. Она была мягкая, как персик, мягче, чем кожа на шее Рути. У мальчика были темные волосы и розовые толстые ножки.– Теперь у тебя есть я, а у меня ты, лапочка, – обратилась я к нему.Я не смогла продолжать, ощущая, какая пропасть лежит между нами, и дело не только в возрасте, но и в самой жизни. Он выглядел удивленным, как человек, перепутавший день праздника.На следующее утро мама и папа забрали Рейфа. Мама не желала оставаться в больнице. Мы приняли это за хороший знак.Но мы ошиблись.Мама не хотела никуда выходить. Она кормила малыша, меняла подгузники, но не пела ему и не разговаривала с ним. Через неделю папа вызвал врача. Это была не просто послеродовая депрессия, нет. Доктор сказал, что она все еще не может избавиться от страха потери, поэтому не хочет устанавливать эмоциональный контакт с сыном.Нас осталось только трое. Глава седьмая Паника накрыла меня сразу после рождения Рейфа. Она поразила меня, как удар. Так бывает, когда на поле в тебя врезаются на полной скорости и отбрасывают к стене. Физически я сильная, но паника оказалась сильнее меня. Мне казалось, что я вся скроена из каких-то обломков, из каких-то веточек. В день убийства я не чувствовала страха – только невероятную усталость, а моим сердцем владело беспокойство, но не страх. Сейчас он стал моим спутником, к чему я не была готова. Это напомнило мне время, когда у меня высыпала крапивница, после того как я впервые в жизни съела устрицу. Такой же зуд удерживая меня на ногах весь день, пока я заставляла себя не думать о нашей драме, и это занимало все мои мысли. Главное – не думать о том, что занимает твои мысли, и так по кругу.Ночью было хуже. До того как заснуть, до того как погрузиться в мир кошмаров, в сердце вползая страх. Я никогда не знала проблем со сном – ныряла в свою теплую мягкую постель и спала, как бревно. На глаза я надевала маску, потому что папа был против штор («Пусть исчезнут все завесы», – любил повторять он, цитируя какого-то поэта). Еще я надевала наушники, так как Рути храпела. Папа сказал однажды, что я воспринимаю сон как священнодействие.Но в то время я не могла спать.Я стала одержима мерами безопасности. Первым делом я проверяла замки.До сих пор мы никогда не запирали дверей, да и никто не делал этого, кроме Сассинелли, которые часто отсутствовали, а в доме было много ценных вещей и хорошей одежды.Мой папа ни разу не проводил ночь вне дома, однако всю эту зиму, незаметно перешедшую в весну, я думала только о малыше Рейфе: представляла, как он лежит завернутый в пеленки, в какой-нибудь монстр в это время склоняется над ним, когда мама спит, а папа ходит где-то. Бывало, я залезала в кровать, устанавливала сигнализацию, включала компьютер, но потом меня начинало грызть сомнение, не забыла ли я закрыть боковую дверь. Папа брал с собой ключ от входной двери, поскольку уже привык к тому, что я запираю ее, но он забыл о боковой двери, поэтому я не могла отделаться от тревожных мыслей. Я проверяла ее каждый вечер, но все равно беспокоилась, когда приходило время ложиться спать. Я знала, что не забыла о двери, я никогда ничего не забывала. Но, может, на этот раз у меня вышибло из головы? Я говорила себе, что надо перестать паниковать, но все было напрасно.Я начинала печатать сообщение Клэр, как вдруг меня пронзило неприятное ощущение, – такое бывает, когда проглотишь таблетку аспирина, а запить ее нечем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34