Я тебя позвал не для того, чтобы говорить о музыке. Да ладно. Давай сразу приступим к делу. Скажи мне, все то, о чем ты говоришь, правда?
— Я так думаю, цезарь.
— Все это насчет нарушения закона? Это правда? Насчет власти? Насчет богов? Это правда? Что люди могут делать все, что захотят? — Он строго посмотрел на Симона.
Симон почувствовал, как покрывается потом.
— Я так думаю, цезарь.
Император сделал шаг назад и, склонив голову, внимательно оглядел Симона. Потом направился в дальнюю часть комнаты, сделав жест, будто подзывал собаку.
Симон пошел за ним.
Император приблизился к окну, выходящему на балкон. Симон следовал за ним на почтительном расстоянии. Нерон кивком велел ему подойти вплотную, покосившись на охранников.
— Подальше от них, — шепотом сказал он.
— А… да, — сказал Симон.
— Что бы ты сказал, — прошептал император, — если бы я признался тебе, что вчера ночью убил человека?
Симон сглотнул слюну. Шепот продолжался.
— Заколол его. Взял его кошелек. Сбросил тело в клоаку. Что бы сказал на это? А? А?
Симон незаметно сделал глубокий вздох:
— Я бы сказал, что это пример нарушения закона, цезарь.
— Я знал, что ты будешь доволен. Что бы ты сказал, если бы я признался, что сделал это не один, а по меньшей мере четырнадцать раз?
Симон закрыл глаза.
— Потерял дар речи? Я так и думал. Я так и думал, что ты будешь удивлен. Но ты здесь ни при чем. Я дошел до всего этого сам. Выйти одному на улицу ночью — темнота так возбуждает, правда? — и сделать то… чего нельзя. Это искусство, ты знаешь. Ощутить свободу. И опасность. Я абсолютно беззащитен, понимаешь: со мной может что угодно случиться. Нужна такая смелость.
— Да, — сказал Симон.
— Ты понимаешь, что это искусство?
— Да, — сказал Симон, — я понимаю.
Симон посмотрел в окно. Перед ним простиралась территория дворца, украшенная мрамором и мозаиками, с охранниками и статуями. За ее пределами обычные граждане Рима занимались своими повседневными делами.
— Ты ведь не думаешь, что я сумасшедший? — спросил мальчик, стоящий рядом.
— Такого логического ума, как у цезаря, я не встречал много лет, — сказал Симон.
— Я всегда был силен в логике, — сказал Нерон, — но мои учителя этого не понимали. У меня было ужасное детство.
Он вернулся к столику, на котором стояла лира. Казалось, он потерял интерес к разговору. Он взял инструмент в руки и тронул струны.
— Скажи, что ты думаешь об этом, — сказал он.
Музыка была бесконечной.
Кто-то на удачу приколол к подоконнику летучую мышь вверх тормашками. Когда Кефа проходил мимо, она слабо трепыхалась.
— Вавилон, — пробормотал он.
Его тошнило от этого города. Дышать было нечем. От грязной реки исходила вонь. Всю ночь ему не давал спать лязг повозок. С нищетой, до которой не пал даже его народ, соседствовала роскошь, вызывавшая тошноту. Он видел колонны, и храмы, и дворцы, и отряды гигантского роста светловолосых солдат, и мужчин, похожих на женщин, и полуобнаженных женщин, и проституток, которые выглядели как дети, и ничего не понимал, более того, не понимал ни слова из языка, на котором они говорили.
Он еле поспевал за идущим впереди Марком.
— Сжалься над моим возрастом, — проворчал он.
— Извини, — сказал Марк. — Меня как будто несет. Этот город странно на меня действует.
— Тебе нравится здесь?
Марк покраснел:
— Здесь… все так необычно, правда?
Они шли торговым кварталом, слишком быстро для Кефы и слишком медленно для Марка. Они направлялись к Римскому форуму. Так настоял Кефа. Они были в Риме уже два дня, но еще не приступили к делу, ради которого приехали. Марк хотел «ознакомиться с городом»; дядя Марка, у которого они остановились, сказал, что им следует отдохнуть.
Отдохнуть? Как можно отдохнуть в этом чумном городе?
— Сегодня, — строго сказал Кефа за завтраком, — мы пойдем на Форум.
Он пока не знал, что будет там делать. Строить планы было неправильно. Он послушает и будет действовать в зависимости от того, что услышит. Вернее, он будет слушать перевод Марком того, что будет сказано, поскольку, видимо, Симон будет говорить на греческом.
Кефа сердито кусал губы. В образовании есть кое-какие преимущества.
Итак, Марк будет переводить, и тогда он, Кефа, точно поймет, с чем ему предстоит бороться. Лучше всего сразиться с этим человеком, источником скверны, на публике, на глазах у его последователей, а не терять время, пытаясь исправить нанесенный вред, пока виновник разгуливает невредимый. Да, он принял правильное решение — направить усилия не на паству, а на пастыря. Он будет внимательно слушать и, если необходимо, в нужный момент, используя все свои полномочия, вмешается.
Или, вернее, он вмешается, а Марк будет переводить его слова.
Кефа застонал.
Нужно вызвать Симона на публичный диспут. Каждый из них изложит суть дела. Все будет ясно и организованно, как на судебном процессе. Люди сами примут решение.
Люди Симона, в присутствии Симона слушающие слова Кефы в переводе Марка.
Но другого пути не было. Единственное, что должен был делать мальчик, — это честно переводить то, что говорил Кефа. Ничего особо трудного. По-гречески Марк говорил довольно бегло.
Кефа подумал о Савле. У того бы не возникло таких проблем. В идеале следовало бы поручить это дело Савлу. Но как он мог это сделать, если каждый раз, когда тот начинал говорить, его слова все больше напоминали слова Симона?
Марк опять убежал вперед. Кефа догнал его.
— Извини, — сказал Марк.
— Ты можешь мне сказать, — сказал Кефа, когда они переходили через дорогу и их едва не сбила повозка, — что «Савл» значит по-гречески?
— Боюсь, не могу, — сказал Марк. — Мой греческий далек от совершенства.
— Ты можешь начинать, — сказал Кефа.
— Нет, нет, — запротестовал Симон, — начинай ты. Ты мой гость. Хочешь, чтобы я тебя представил?
Кефа поджал губы. Симон улыбнулся. Он от души повеселится.
Кефа привел мальчика-переводчика. Мальчик явно нервничал. Даже в глазах Кефы Симон угадал признаки волнения. Он отметил, что изборожденное морщинами серьезное лицо изменилось. Возраст, конечно; но было и что-то другое: не то чтобы лицо смягчилось, скорее на нем появилось выражение смирения. Кефа стал меньше ростом. Симону было трудно поверить, что сидящий рядом с ним человек настолько силен, что лишил его силы и наслал на него проклятие, которое погрузило его во мрак на целый год.
Но мрак оказался продуктивным. Скорее, он должен быть благодарен.
Как бы то ни было, с Кефой по-прежнему следовало считаться. Уже сам факт, что он приехал сюда, доказывал это. Друзей в Риме он не имел, не говорил ни на греческом, ни на латыни и, крестьянин из далекой провинции, чувствовал себя абсолютно не в своей тарелке. Кефа не отличался особым умом, но он не был и глупцом, чтобы не понимать невыгоды своего положения. Да им впору было восхищаться!
— Мальчик достаточно хорошо говорит по-гречески? — спросил Симон, поддавшись порыву. — Если хочешь, я могу переводить.
Предложение было вполне искренним. Чем точнее будут переведены слова Кефы, тем лучше.
Кефа посмотрел на него испепеляющим взглядом.
— Очень хорошо, — сказал Симон. Он рассматривал толпу. Было несколько новых лиц — пришли, должно быть, соблазнившись возможностью бесплатно развлечься. Крытого паланкина не было видно. Нерона не интересовал теологический спор.
— Надо начинать, пока им не стало скучно, — сказал он Кефе. — С римской аудиторией можно делать все, что угодно, только не позволять ей скучать.
Кефа посчитал ниже своего достоинства смотреть в сторону Симона.
— Они не будут скучать, — сказал он.
И, к удивлению Симона, он сдержал обещание. Толпа была заинтригована странно одетым крестьянином, который обращался к ним с очевидной страстностью на совершенно непонятном им языке. Они смотрели на него, как смотрели бы на уродца в цирке. Когда Кефа остановился, чтобы дать Марку озвучить греческую версию, они переводили взгляд с мальчика на старика и снова на мальчика, изумляясь, что звуки, которые они только что слышали, имеют смысл и что это потрясающе немодное существо, стоящее перед ними, способно формулировать мысли.
Кефа начал, как и предполагал Симон, с критики его учения. Проявляя деликатность и учитывая обстоятельства, он осторожно подбирал слова, описывая учение как порочное, ошибочное и противоречащее здравому смыслу и человеческому достоинству. Он осуждал тех, кто принял это учение, поддавшись доводам Симона и забыв свое естественное и здравое убеждение, что Бог добр. Дабы понять, насколько ошибается Симон, сказал Кефа, им стоит вспомнить, сколько даров они получили от Бога: безопасные дома, счастье семейной жизни, удовлетворение от работы, щедрость природы, дающей им пищу.
Лица людей в толпе оставались невозмутимыми. Симон поглаживал свою бороду. Кефа не знал, что обращается к горожанам, большинство из которых никогда не видели коровы в поле, четверть не имели работы, и около трети были разведены; а их император по ночам убивал людей.
Кефа сказал, что не будет останавливаться на доктринах Симона, поскольку в сопоставлении с правдой их ложность очевидна. Потом он изложил свои убеждения. Один Бог, всемогущий, вездесущий, великодушный, — создатель и даритель, судья и законодатель, отец и друг. Таковы, как он сказал, убеждения его народа, которым тысяча лет.
Это вызвало одобрение. Они бы предпочли что-нибудь совсем свеженькое, но то, чему тысяча лет от роду, было почти так же хорошо.
Кефа неправильно понял одобрительный шумок и пустился рассказывать историю своего народа. Это было ошибкой. Толпа не понимала, зачем много лет назад нужно было завоевывать клочок земли, который превратился в третьесортную провинцию империи, и стала проявлять нетерпение. Кефа заметил это с опозданием и попытался снова завоевать их внимание.
— На протяжении многих веков, — сказал он, — десница Божья направляла и хранила Его избранный народ. Нечестивцы наказывались, добродетельные вознаграждались, невинные защищались. Никогда торжество веры не было столь убедительным.
— Никогда не слышал большей чуши, — заметил Симон. Кефа бросил на него гневный взгляд. Симон пообещал больше не перебивать.
В последней части выступления речь шла об Иешуа. Кефа пытался сделать невозможное, и Симону было его жаль. Вера, узко ограниченная национальной принадлежностью, связанная с историческими событиями, к которым его слушатели не испытывали ни малейшего интереса, и на закуску обещавшая спасение — но не им. Неужели он надеялся, что искушенные столичные слушатели заглотят наживку?
Вроде бы даже заглотили.
— Я хочу рассказать вам, — начал Кефа, — о человеке, которого я знал лично. Мне посчастливилось быть его другом в его земной жизни. Я говорю «земной жизни», потому что сейчас он на Небесах. Он избежал смерти. И оставил нам обещание: те, кто верит, тоже избегут смерти.
Это был хороший ход. Даже если они не поняли остального, это они поняли. В столице было полно культов, которые обещали жизнь после смерти. Наконец по чистой случайности Кефа затронул нужную струну.
Но он не смог ее удержать. Он говорил об учениях Иешуа, и его способности исцелять и творить чудеса, и о том, как он являлся преображенным, излучая свет, как ангел. Он говорил о том, как отважно вел себя Иешуа с правителями страны, которые из ревности предали его смерти. Он говорил о цели этой смерти языком, который вызвал в них полное недоумение. Он говорил об ожидании того, что Иешуа вернется во славе, дабы спасти своих последователей, — и это привело римлян в еще большее недоумение, так как они не знали, от чего их нужно спасать. О том единственном, о чем они желали услышать — об удивительном, беспрецедентном воскрешении из мертвых, — он сказал вскользь и с какой-то странной сдержанностью.
Когда Кефа закончил и сел на место, толпа была в нетерпении, и Симон это сразу заметил. Они жаждали развлечения.
Он встал. Ему практически нечего было сказать. Кефа сделал почти все за него.
— Мы благодарим уважаемого оратора, который проделал весь этот путь, чтобы рассказать нам об истории и верованиях своего народа, — сказал он. Самые сообразительные в толпе хмыкнули. — Я бы хотел задать ему несколько вопросов, — продолжал Симон. — Мне необходимо уточнить некоторые детали, касающиеся его веры. Я надеюсь, вы позволите мне занять ваше внимание такими тонкими материями. Но, поскольку он рассказывал о религии евреев в течение целого часа, я надеюсь, мне будет позволено посвятить этой теме несколько минут.
Толпа давилась от смеха. Марк перевел Кефе слова Симона. Кефа нахмурился.
— Я буду ссылаться на Писания, священные книги той религии, которую исповедует уважаемый оратор, — сказал Симон. — Писания представляют собой летопись того, как Бог оратора относился к своему народу, и все, что содержится в них, считается правдой. Оратор подтвердит это.
Марк перевел. Кефа кивнул.
— Уважаемый оратор утверждает, что Бог добр, — сказал Симон. — Я спрашиваю у него, почему это так, если в Писаниях сказано, что по его воле все люди на земле, кроме одной семьи, погибли в потопе?
Толпа замерла в ожидании. Когда перевели вопрос, Кефа снова нахмурился.
— Люди были нечестивыми и заслуживали смерти, — сказал он.
Симон улыбнулся.
— По моему мнению, Бог, который утопил практически всех людей на земле, не может быть ни добрым, ни любящим, ни отцом, — сказал он. — Все эти пресловутые качества Бога странным образом расходятся с его делами. Например, считается, что он вездесущ. Ему известно будущее. Разумно предположить, что, если он знал, что собирается всех утопить, не лучше ли было бы вообще никого не создавать?
Смех. Кефа раздраженно подергивал бороду.
— Подобная же недальновидность, — продолжал Симон, — проявляется в истории, которую я рассказал вам недавно, о первых мужчине и женщине. Как вы помните, они ослушались Бога, отведав плод знания. Если бы Господь знал все, он должен был бы знать, что они съедят плод; так зачем было его туда помещать? Чтобы было за что их наказать?
Люди в толпе одобрительно кивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41