Человек — жертва обмана божества, которое его ненавидит. Воспитанные в вере, что мироздание прекрасно, мы слепы и не способны распознать как собственную беспомощность, так и подлинную природу мироздания, частью которого являемся. Поскольку мир, который мог бы быть совершенен, представляет собой кровоточащую рану. Суть мира, его истинная и скрытая суть, — не жизнь, а смерть.
Смерть — это питательный раствор, труп, которым питается жизнь. На каждое рождение приходится тысяча смертей. На каждую сотворенную вещь приходится тысяча уничтоженных. На каждую музыкальную ноту приходится огромное пустое пространство тишины. Каждая жизнь держится на убийстве, каждое проявление красоты черпает свой свет у безобразия. Наши тела, тленные, питающиеся за счет тления и воспроизводящие тление, истлевают раньше времени от болезней, увечий, расстройства рассудка. Те, кому повезло, сохраняют здоровье до старости и лишь оттягивают, лишенные всякого достоинства, приближение конца.
Человек — кривой венец ущербного творения.
Каких-либо объяснений того, почему это необходимо, никогда не давалось. Иов, осмелившийся спросить, вместо ответа получил бурю. Причина ясна и страшна. Мы — игрушки в руках дьявола, и мы созданы для боли.
Бог, создавший нас, чтобы мучить, удерживает свои создания в подчинении двумя хитростями. Во-первых, он заявляет, что его поступки выше понимания человека и что мы не можем его судить. Во-вторых, отвлекает и одурачивает нас сводом нравственных законов, обещая, что если мы будем их соблюдать, то получим спасение. Это обещание не только лживо — поскольку нарушающие закон процветают, а невинные страдают, — но и сам Законодатель не соблюдает этих законов. По сути, они бессмысленны и установлены лишь с тем, чтобы человек был вынужден их нарушать. Пытаясь же их не нарушить, человек настолько запутывается, что теряет всякую свободу действий.
Потому что в этой сложной паутине, которой Творец нас опутывает, самая запутанная нить — это представление о добре и зле. Оно парализует волю и уводит мысль от поисков истины. Оно также вызывает постоянные муки, так как сбитый с толку разум дрожит от страха наказания, терзается от искусственно внушенного ощущения греха и унижается, пытаясь ублаготворить Судию. Все это — пища великого Создателя и Насмешника.
И хотя неподчинение бесполезно, все же не подчиняться Богу, который всемогущ и мстителен, можно. Ему можно не подчиняться, нарушая законы, соблюдения которых он требует, и выворачивая наизнанку ценности, которые он дал людям в качестве руководства. Нужно совершать тяжкие грехи, и не единожды, а многократно, пока не исчезнет осознание греха как греха. Нужно принимать и прославлять уродство и нищету; нужно поклоняться уродству как красоте; нужно сделать непристойное священным.
И возможно, со временем это принесет плоды. Поскольку самое мощное оружие Создателя — время — будет обращено против него. Со временем ежедневное и ежечасное совершение грехов может истощить понятие греховности; со временем любовь к безобразному может изменить безобразие и шлюха может стать невинной от плотских излишеств. Так, со временем человек сумеет сломать стены своей темницы и спасти Мироздание от порабощения.
Так проповедовал Симон из Гитты, спаситель и пария, угрюмым слушателям.
Высокомерный, злой и упивающийся неудачей, Симон шагал по улицам Тира. Он шел быстрым шагом, потому что очень сердился, но цели у него не было. Одно место ничем не отличалось от другого.
Он не собирался заходить в бордель, но ноги сами завернули туда, когда он поравнялся с воротным столбом, украшенным фаллическим символом. Вполне сообразный, в общем-то, шаг.
Но, если подумать, трудно осуществимый.
Женщина, встретившая его на пороге, окинула долгим холодным взглядом его пыльную одежду и въевшуюся в кожу грязь.
— Вашего брата не обслуживаем, — заявила она. — Это приличное заведение.
— Привлекательность борделя, — заметил Симон, — в том, что там не обязательно слушать правду.
Он осознал, что у него нет денег.
— Убирайся, — сказала она, — или я позову хозяина.
Симон вышел.
Он прошел немного вперед, размышляя. Темнело.
Он устроился под аркой внутреннего дворика у шумной таверны. Когда спустя какое-то время из таверны вышел, качаясь, матрос, чтобы помочиться, он затащил его под арку, ударил об стену так, что тот сполз на колени, и избавил его от туники, кошелька и сандалий. По пути в общественные бани он увидел на земле свернутый плащ, хозяин которого увлекся беседой с друзьями, и заодно прихватил и плащ.
Через два часа он вернулся в бордель, и его не узнали.
Он выбрал проститутку, которая внешне ему не понравилась. Она была темнокожей и довольно пышнотелой, с приплюснутым носом, широкими ноздрями и выступающим подбородком. Волосы ее были светлыми с золотистым оттенком, брови — густыми, а веки — тяжелыми (признак распутства). Но в глазах ее он увидел задумчивость.
Он пошел за ней наверх.
Комната была почти пустой, ничего лишнего: кровать, столик с зеркалом и косметикой, табурет; в углу — таз и кувшин с водой. Деловая комната. Он снял одежду.
Когда она разделась и легла на кровать, он увидел, что ноги у нее слишком мускулистые, а треугольник волос между ними — необычно широк.
Она улыбнулась ему.
— Если я тебе не нравлюсь, — сказала она, — почему ты меня выбрал?
Это были первые слова, которые она произнесла. Голос ее был удивительно низким для женщины. Симон почувствовал, что она полна загадок. Его член встал.
Он велел ей встать на четвереньки и взял ее сзади. Она была достаточно упругой, чтобы доставить удовольствие, и услужливо влажной. Приближаясь к кульминации, он поразился, насколько сильно его желание.
Он отдыхал, прислушиваясь к шуму города за окном.
Повернувшись к ней, он обнаружил, что она наблюдает за ним со смешливым, иначе не скажешь, блеском в глазах. Его это задело, и он, вымученно улыбнувшись в ответ, начал неторопливо исследовать руками ее тело. Он сам не знал, зачем это делает, и посмотрел ей в лицо: она по-прежнему улыбалась, и улыбка ее была по-прежнему задумчивой.
Он просунул руку глубоко, чтобы сделать ей побольнее. Она задержала дыхание, но не сопротивлялась.
— У тебя есть любовница? — спросил он. — У большинства шлюх есть.
— Ты предпочитаешь мальчиков, да? — отозвалась она.
Он ударил ее — не потому, что она сказала правду, а за дерзость. Она встала, подошла к столику и стала изучать в зеркале след от удара на лице.
— Мне все равно, — сказала она. — Я просто делаю свою работу. Но здесь за углом есть заведение, которое могло бы тебе больше понравиться.
— Для шлюхи ты много себе позволяешь, — сказал Симон.
— Доставлять удовольствие клиентам — моя работа. За этим они сюда и приходят. По крайней мере большинство из них. — Она отложила зеркало и посмотрела на него: — Ты пришел за чем-то другим.
— Ты много болтаешь, — сказал Симон. Его удивление начало сменяться гневом.
— Зачем ты сюда пришел? — спросила она.
Это было нелепо. Симон рассмеялся. Гнев улетучился, а с ним, по крайней мере на время, и горечь, которая не оставляла его все последние двенадцать месяцев.
Он протянул руку и привлек шлюху обратно в постель.
— Расскажи о себе, — сказал он.
Не удивившись, она начала рассказывать. Ее мать была гречанкой, отец — испанцем. Она была зачата в канаве в Коринфе и родилась под кустом в окрестностях Смирны. Когда ей было десять, ее изнасиловал собственный дядя. После смерти матери она два года с ним сожительствовала, а потом сбежала в другой город, где зарабатывала на жизнь продавая амулеты, которые делала из ракушек. Потом незаметно для себя стала проституткой. Она жила с матросом, которого убили в драке, и успела забеременеть от него. Ребенок родился мертвым, что было к лучшему. Она продалась в рабство, поскольку это было лучше, чем голодать. Ее купил хозяин борделя из Тира. Ей было восемнадцать лет.
Симон лежал молча. Он не сомневался, что она говорит правду, но даже если бы она врала, это ничего не меняло. Типичная история шлюхи, прекрасный пример случайной деградации; она принижала его, но и возвеличивала. Он чувствовал, как его фаллос делается все тверже и тверже.
Он заставил ее взять его в рот и на этот раз испытал сильное удовольствие.
Потом он смотрел на нее — она лежала на подушке, задумчиво теребя левой рукой упавший на глаза локон, — и понял, что она прекрасна.
Религиозные лидеры провинции, находившейся под гнетом различных захватчиков на протяжении двух столетий, проповедовали терпение. Но большинству их слушателей терпение не принесло ничего хорошего. Захватчики же, напротив, преуспевали, благословляемые своими неправильными богами.
Когда после зелотов и революционных проповедников появились провидцы, это было выражением народного гнева и отчаяния. Отчаяния, поскольку то, что эти люди обещали, было невозможным по определению. Они не были политическими агитаторами, так как не имели плана. Они не были руководителями повстанцев, так как не имели намерения бороться. Им не нужны были ни план, ни война, потому что Бог должен был привести их врагов к ним прямо в руки. Будет дан знак, что началось божественное вмешательство. Искать знак следовало по преимуществу в пустыне.
К ним примыкали тысячи: бедняки, отчаявшиеся, мечтатели, нетерпеливая молодежь. Другими словами, толпа. Это был удобный термин. Любой государственный служащий знал, что делать с толпой.
Среди провидцев, появившихся в эти смутные времена, был пророк Февда. Его имя и его трагическое хвастовство — это единственное, что о нем известно. Прошлое его было неясно, а самым значительным в его жизни стала его смерть. Казалось, он был продуктом мифа, выражавшего чаяния людей.
Февда собрал кучку последователей и повел их с гор через заросли и болота к реке Иордан, традиционно считавшейся границей страны. Он обещал, что по его команде воды расступятся и они перейдут на другой берег посуху.
Для его слушателей рассечение вод имело особый смысл. В прошлом это уже свершалось дважды: в первый раз человеком, который вывел их народ из-под гнета иноземцев, во второй раз — его преемником, когда он привел народ на завещанную им землю.
Трудно было преувеличить политическую значимость обещания Февды.
— Ничего страшного, — сказала она, — это все из-за проповедования. Оно отнимает силы. Я уверена, завтра все будет хорошо.
Когда она говорила ласково, ее голос был сладким и сочным, как иерихонский инжир. Он приятно возбуждал воображение Симона. К сожалению, в данном случае он не возбуждал больше ничего. Член Симона, несмотря на все усилия ее умелых рук, оставался мягок, как кусок теста. Если бы можно было как-то отделиться…
— Не понимаю, что со мной, — сказал он. — Обычно я не…
Он осекся, осознав, что любая шлюха слышала такие жалобы не раз.
— Не волнуйся, — сказала она и, нагнувшись, нежно взяла кончик его пениса в рот. Тот поднялся, запульсировал и снова опал.
Симон мрачно смотрел на голые стены. Его щеки пылали. Он понимал, что надо уходить, но ему не хотелось. Чем дольше длилось молчание, тем больше он чувствовал необходимость прервать его, прежде чем поддастся чувству поражения, но найти нужные слова становилось все труднее.
Потом он вспомнил, что она сказала, и впервые осознал ее слова.
— Откуда ты знаешь, что я проповедую? — спросил он.
— Да слышала. — Она сделала неопределенный жест в сторону улицы. — Говорят, ты философ.
— Правда? — сказал Симон. — А что еще говорят?
— Что ты нечестивый.
— Это уже что-то. А тебе сказали, что именно я проповедую?
— Что-то о Боге и что мы должны нарушать все законы.
— Меня это радует, — сказал Симон. — Я и не думал, что они слушают.
— Насчет законов, — улыбнулась она, — слушали все.
— Мне казалось, моя проповедь не произвела большого впечатления.
— Люди и так нарушают законы, — сказала она. — Их и призывать к этому не надо.
— Да, но они нарушают законы из-за личной выгоды. Я же прошу их нарушать закон, потому что это закон, — сказал Симон.
— А-а… — неопределенно сказала она, взяла его пенис в руку и стала машинально им поигрывать; тот не откликался. — Зачем? — спросила она.
Симон уже готов был ответить, но вовремя остановился:
— Ты не поймешь.
— Потому что я шлюха, — сказала она.
Он решил, что уйдет, тотчас.
— Не вижу смысла, — проговорила она, прежде чем он встал. — Если люди не подчиняются закону, они подчиняются чему-то другому, и оно становится законом.
Последовало молчание.
— Я же сказал, что ты не поймешь, — сказал Симон.
Она встала, подошла к туалетному столику, взяла гребень из слоновой кости и стала расчесывать волосы. Они были блестящими, падали до плеч и обрамляли ее лицо так, что его черты выступали резче. Смелое, подвижное лицо с умными серыми глазами. Иногда оно казалось грубым, почти уродливым, иногда становилось невыносимо прекрасным. Это зависело от выражения глаз. Рот менялся мало — он был крупным, мягким и добрым. Симон подумал, что рот шлюхи, если присмотреться, обычно выдает низость; но к ней это никоим образом не относилось.
Она отложила гребень, взяла маленькую деревянную палочку и стала ловкими движениями наносить на веки зеленые тени.
— Ты нарушил все законы? — спросила она.
— Конечно нет, — сказал Симон. — На это потребуется вся жизнь.
— Наверное. Может быть, стоит сосредоточиться на одном из них.
Он сделал вид, что обдумывает предложение.
— На каком именно?
— Думаю, это должно быть убийство.
Ее логика не уступала мужской.
— Нет, — сказал Симон. — Во всех бедах мира виновата смерть.
Она задумалась, палочка в ее руке замерла.
— Но избавиться от смерти невозможно, — возразила она.
— Конечно, на это потребуются долгие годы, — согласился Симон.
Она посмотрела на него, чтобы убедиться в серьезности его слов, потом рассмеялась.
— Ох уж эти мужчины и их идеи, — сказала она. — А ни один из вас не способен испечь буханки хлеба.
— Хлеба! — удивился Симон. — Вряд ли. Это женская работа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41