После LSD, если не соблюдать известную осторожность, появляются эти забавные знаки: улыбки кассиров в супермаркете, желтые машины с сатанинскими номерами, ладони с шестью пальцами — да все что угодно. Столь же достоверное, как неопалимая купина посреди пустыни.
Я покидаю «Шангри-Ла» и закидываю свой невеликий скарб в такси, мы едем в отель «Катай». «Шангри-Ла» оказалась слишком популярным местом: все, у кого есть дела в этой части Малайзии, являются туда, и у меня нет ни малейшего желания видеть моих старых друзей из компании, а они всё перебрасываются в сети циркулярами с моими данными: вера матерей в пропавших детей поистине бесконечна. Что ж, в путь так в путь. По-видимому, прислуга в гостинице помнит все праздники, которые я позабыл. Пробежки обнаженных трансвеститов по коридорам, рыдающие возле бассейна женщины — жертвы «голубых иголок», упившиеся водкой дети, танцующие на балконе. Слишком много шума. Слишком много жалоб. Как объяснил мне представитель гостиницы по внешним связям — а лучше и не скажешь, — мое счастье становится чересчур очевидным. Итак, прощай «Шангри-Ла». Прощай мартини, прощай великолепный повар из Гонконга и его восхитительные пирожки. Прощайте французский пианист и болгарские балерины. Прощай всё, вместе взятое.
Добро пожаловать в «Катай», старый колониальный отель, стоящий спиной к бухте, «Челси» юго-восточной Азии, где спокойно спится и романтикам и воинам. Китайский старец в форме игрока в кегли сопровождает меня в комнату на втором этаже. Он позволяет мне войти первым, но сразу же заходит и сам, чтобы распахнуть балконные ставни. Сегодня прекрасный день. Я даю старику хорошие чаевые, и он спрашивает, не нужно ли что-то еще, и я заказываю бутылку виски, и раньше, чем я успеваю перевести дух, этот славный человек уже возвращается с бутылкой и двумя стаканами. Разумеется, один стакан я наполняю для него. Китаец выпивает виски залпом, благодарит и уходит.
Сразу же вслед за этим все гаснет. И уже через секунду я без сознания.
А на пляже Тенук Беннанг дети бегают по кромке воды и дубасят воздух, как боксеры-карлики, а иногда и завязывают безобидные потасовки между собой. Не причиняя друг другу вреда, но действуя умело, как профессионалы. Эти же дети продают мне ракушки, деревянные крестики и стреляные гильзы на шелковом шнурке, и они же расспрашивают меня, на что похож Нью-Йорк и на что похож Мадрид, и я, как могу, стараюсь , воскресить забытые образы, но не все они вырисовываются отчетливо, не все улицы попадают на свои места, не все мои объяснения точны. Разумеется, меня пугает осознание беспорядка в моих воспоминаниях и новая тишина, заместившая множество звуков, которые, как я думал, забыть невозможно. Шум машин на асфальте или шум дождя на мостовой. Два GРG, чтобы подняться над страхом, и одно холодное пиво, чтобы лучше переносить солнце и жару этого невероятного января.
Потом я сразу же сосредоточиваюсь на своих делах: на пляже, рядом со мной сидит женщина, которая хочет забыть одного мужчину, одного мужчину, которого она потеряла, и ей непонятно, что плохого может быть в том, чтобы забыть то, чего у тебя, в сущности, уже нет. Эта женщина, кажется, никогда раньше не забывала, а те, кто никогда не забывал, не способны скрыть опасения, что в нашем химическом стирании памяти есть что-то дьявольское, хотя на самом деле очевидно — именно так я ей и говорю, — что подлинно дьявольское измышление — это память, а не забывание.
«Вы уверены?» — спрашивает женщина, ей чуть больше тридцати, и взгляд ее прикован к песку, как будто там написано что-то, что способна прочесть только она.
Я уверен.
У этой женщины бизнес в порту, там, где пристают паромы, маленькая лавка тканей — японский шелк и вышивка, но сама она не шьет, так сказала она, но я уже и сам догадался: руки у нее белые и чистые. Когда женщина замечает, что я смотрю на ее руки, она зарывает их в песок. Потом рассказывает, что родилась она не в Пинанге, а в Кота-Белуде, сюда приехала с мужем, а потом он уехал, потому что все на свете внезапно рушится и заканчивается, и что мужчина, ее муж, уехал без ничего. Не взяв ничего из места, которое было его домом. Не взяв ни одежды, ни книг, ни даже очков, и поэтому женщина решила, что ее муж скоро вернется, но он не вернулся никогда, и тогда она подумала, какая жизнь должна быть у мужчины, если он не хочет забрать ничего, ничего, что имел, что ему принадлежало. Потом, конечно, она долго жила среди всех этих отвергнутых вещей — до сегодняшнего дня, а теперь она тоже хочет уйти и обо всем позабыть. Я действительно рад, что могу помочь этой женщине, поэтому уверяю, что ей не о чем волноваться, что забвение — мое ремесло. А потом она высвобождает руки из песка и достает из маленькой вышитой сумочки толстую пачку денег.
В соседней комнате празднуют день рождения Гитлера. Военные марши проходят сквозь стену и скапливаются в моей комнате. Старые гимны «Люфтваффе» оживляют вечер — жаркий, но в остальном просто великолепный. Мой веселый сосед, вовсе не немец, а какой-то недотепа-бирманец, высовывает голову на мой балкон, который рядом с его балконом, и любезно приглашает меня присоединиться к празднику. Как он сам выразился, счастье соседей всегда раздражает, если только ты сам его не разделяешь. Убежденный его аргументами, а также естественным любопытством человека, никогда не видевшего, как отмечают день рождения Гитлера, я выхожу в красивый коридор «Катая», а это более чем достойный отель: полы деревянные, стены белые с синей каймой поверху, подлинная мебель в стиле ар деко; итак, я выхожу в коридор и босиком прохожу шесть шагов до соседней двери. В комнате моего друга-бирманца сидят две азиатские четы и его жена — американка, раскрасневшаяся по вине шампанского и давних побед немецкого оружия. Стены, естественно, разукрашены свастиками и армейскими знаменами, возле кровати — иллюстрированное издание «Майн Кампф», исполняющее роль Библии.
— Шампанского? — спрашивает бирманец-наци.
Конечно.
А потом американка, приехавшая, как выяснилось, из Сан-Франциско, придвигает ко мне нечто вроде туалетного столика с хорошей кучкой кокаина сверху. Я чувствую себя обязанным предложить этим людям взамен несколько таблеток, но они энергично отказываются.
— Только не эти наркотики, — протестует девушка из Сан-Франциско, — фальшивая эмпатия — самая бесчестная из эмоций.
Прекрасно. Я забираю свои таблетки, пересекаю комнату в ритме замечательного марша Вермахта, выхожу на террасу посмотреть на гостиничный гараж.
Все спокойно. В тени деревьев водители-моторикши дожидаются клиентов из отеля, а вдалеке я вижу, как верующие возвращаются из Ват Чайямангкаларан — это такой храм с синими драконами и исполинским лежащим Буддой. Там снаружи все в порядке, а здесь внутри безумные нацисты продолжают петь, и маршировать, и пить шампанское, и нюхать кокаин.
Я со всей галантностью прощаюсь с шестью умалишенными, и одна из них, таиландка, одетая, как жена астронавта, настаивает на том, чтобы меня проводить, и когда я захожу в свой номер надеть сапоги, она все еще находится позади меня, а вот уже и на мне, настойчиво ищет мои губы, и так мы целуемся, целуемся долго, хоть ей и этого кажется мало: прощаясь, женщина в чем-то меня упрекает, но поскольку упрекает она по-тайски, я не знаю, в чем именно, и, само собой, не придаю ее словам серьезного значения.
У дверей отеля меня ждет моторикша. Ехать на этой рухляди так приятно, что возникает желание исколесить весь мир. Когда старый индус спрашивает, куда поедем, я, разумеется, довольствуюсь много меньшим.
В «Комптар-центр».
В туалете «Комптар-центра» у меня короткое и постыдное свидание с мускулистым пареньком из Брунея. И тотчас же — а в коммерческих центрах хорошо именно то, что можно заняться чем угодно,—я поднимаюсь на последний этаж, в художественные галереи, и долго рассматриваю одного из этих типов, что прививают себе диковинные вирусы, изобретенные отважными генными инженерами, а потом демонстрируют на собственной коже потрясающие результаты. Обнаженный парень стоит на фоне белой стены, на которой написано название вируса: «ZERО».
Его назвали«ZERО» , поскольку он способен за пару недель сократить человека до размеров пончика. Приятного тут мало. Эти самоубийцы нового времени заставляют с ностальгией вспоминать старых мазохистов с их свисающими с члена гирьками и булавками, воткнутыми в соски. Вот так. Все движется вперед. Это знамение времени.
Кстати, я съел гамбургер, чего обычно не делаю, и накупил кучу ненужных вещей: спортивные тапочки, чистящий инструмент для трубки и шикарные солнечные очки. Все это, кроме очков, я выбросил, потому что ненавижу ходить с пакетами в руках.
Я провел много времени в несообразной мексиканской забегаловке, попивая мескалевую водку, когда вдруг осознал, что успел закинуться «розовыми», — а это такая забавная, легкая, приятная, сладкая субстанция, которой увлекаются в северных странах и которая приносит долгую неуловимую радость, заставляющую тебя терять время — шесть или семь часов в коммерческом центре или в любом другом месте, да так, что не возникает и тени самого малюсенького беспокойства. Определенно с этим наркотиком что-то недодумали, возможно, «розовые» были открыты случайно, в ходе разработки более интересного продукта; это, несомненно, не мой товар, однако я, по причине, которой не помню, закинулся ими не помню когда и не помню где.
Период полураспада «розовых», то есть время, за которое состав растворяется в крови, настолько долог, что у принявшего есть возможность забыть, почему или с кем они были приняты. Остается только ждать, когда же закроется ярмарка. К сожалению, неврологические последствия от этого продукта ужасные. Бесполезное счастье, которое предоставляют «розовые», требует непропорционально большого усилия. Это как если бы бумажному кораблику, чтобы побултыхаться в ванне, требовался ураган.
Как бы то ни было, прямо сейчас ничего сделать нельзя, посему я заказываю еще один мескаль, как можно более любезно улыбаюсь малайцу, плохо замаскированному под Эмилиано Сапату и со всей серьезностью обдумывающему вопрос, верно ли, что Гитлер родился в январе.
В последний раз проснувшись в Малайзии, я вижу парня в джинсах и белой футболке, стоящего на стуле и выглядывающего в окно между белых вертикальных пластинок жалюзи. Заметив, что за ним наблюдают, парень коротко поясняет:
— Если сюда не подняться, моря не видно.
Затем он слезает со стула. Парню не больше двадцати, у него очень короткие черные волосы, по-испански он говорит с португальским акцентом. Он симпатичный, и он мой друг. Я это знаю, потому что он сам так говорит.
— Я твой друг. Мы долго болтали в саду камней. С нами еще были две филиппинки. Они ушли до того, как с тобой случился приступ. Мы не спали друг с другом — я имею в виду, ты и я. И близко не было.
Я, естественно, голый, под кроватью валяется шикарный серый льняной костюм и шикарная рубашка из белого шелка.
— А филиппинки?
— А, ну эти-то да… я хочу сказать, что их мы с тобой отодрали.
Когда парень это произносит, глаза его начинают блестеть.
Очень рад.
В комнате холодно, окно закрыто. Вся жаря осталась на улице. На филиппинках были французские шляпки. Вот это я запомнил. Одна из них сама мне сказала. Шляпки made in France . Девчонки страшно ими гордились.
Я не помню, как трахался с ними, ни с одной из них. Помню только шляпки.
На простынях написано название гостиницы.
«Paradise bed and breakfast».
— А где завтрак?
— Я все съел… извини… не похоже было, что ты проснешься. Осталось немного кофе, но он остыл.
— Я никогда не пью кофе. Это вредно. Сколько я проспал?
— Полтора дня.
— Это не так много.
— Для Малайзии — нет.
— А для Лиссабона?
— Я не из Лиссабона, я с Мадейры, — говорит парень с гордостью, с какой люди уезжают из одного места, чтобы очутиться в другом.
Все равно, Лиссабон — удивительный город, это город, который всегда смотрит в другую сторону. Как мальчик, глядящий с корабельной палубы. Как человек, держащий в руках письмо, которое надо бросить в почтовый ящик, — нечто, что все еще здесь и в то же время уже очень далеко. Мадейра — это островок в Атлантическом океане. Я не помню, как мне там жилось, но, как обычно, это ничего не значит.
Я ощущаю привычную боль в спине, однако теперь болит намного сильнее, словно какой-то сумашедший доктор вырвал у меня позвоночник и повил на его место палку от метлы. Комната белая, в ней только одна кровать, стол и стул, на который мой друг с Мадейры забирается, чтобы смотреть на море.
— А где телевизор?
— Я поменял его у одного китайца на десять ампул GРG.
— Осталась хоть одна?
— У тебя в чемоданчике есть всё.
Чемодан стоит рядом с кроватью. Глядя на него, я чувствую себя как человек, вернувшийся из путаного сна с золотым слитком в руке. В чемоданчике все еще хватает химии, чтобы заставить Римского Папу забыть, где он работает, и есть понемногу всего лучшего, что производят в регионе, а еще кое-что, прибывшее прямо от химиков Синдзюку, — таблетки для японских топ-моделей и их друзей-поэтов. Всем известно, что теперь этих красавиц переклинило на поэзию.
— Я почти ничего не взял, — говорит мой друг, хотя мне непонятно, почему бы мужику, который уступает мне свою постель и проявляет материнскую заботу, не взять всего, что душе угодно.
Два «добрых утра» и один GРG дела не меняют. Боль почти не сдвинулась с места, как защита итальянской футбольной команды.
Мой друг протягивает мне бутылку шампанского, но оно не французское и уже теплое, и, видимо, это окончательно меня добивает, потому что, когда я пытаюсь его поблагодарить, со мной случается досадный приступ афазии, и то, что я говорю, остается непонятым.
И то, что я говорю потом, тоже.
В Лиссабоне от монастыря открывается вид на крыши старого города, они спускаются к порту беспорядочно, словно бы одни дома уступают дорогу другим, хотя, разумеется, дома всегда стояли на своих местах. Но почему-то в Лиссабоне выдумываешь такое, что после, не в Лиссабоне, вообще не имеет смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29