По радио передавали «Let Me Get into Your Fire».
Он сказал:
– До Хендрикса ничего и не было.
Потом оба пристегнули ремни безопасности.
Она сказала:
– В этих европейских тачках и захочешь, а не убьешься.
Издали было видно, как поле пшеницы становится все больше и больше, а они сами – все меньше и меньше.
Облака между тем были похожи на все, что угодно, точнее, вообще ни на что.
18
Ничто, абсолютно ничто не может быть мертвым, пока не перестанет шевелиться.
– Он не шевелится.
– Да, совсем не шевелится.
Он ударил лежавшего ногой но лицу. Хотя на самом деле нет – он просто хотел проверить, жив ли тот.
– Так и не шевелится.
Он подсунул носок ботинка под ухо мертвеца и дернул кверху. Голова слегка подпрыгнула, а потом вернулась на свое место.
– Кажется, он умер.
Она была напугана больше, чем птенец в преисподней. Тут кто угодно испугался бы. Я хочу сказать, в этом не было ничего удивительного. Мой брат убивал людей, и это действительно было страшно. Она была испугана, я был испуган, все были испуганы.
– Поехали отсюда.
Они забрались в машину. Он рванул с места и дальше вел молча, пока все не осталось так далеко, что уже не казалось реальным.
– Знаешь такую песню?
Он начал напевать песню Леннона «Woman is the Nigger of the World».
– He знаю, но мне нравится.
Потом они замолчали, и молчали долго. Все, что есть в мире, проносилось за стеклами их машины: дома, реки, заводы. Все было как-то связано между собой. От каждого зеленого поля с необычными деревьями на нем можно было ждать чего угодно, или можно было не ждать ничего от всего этого, вместе взятого.
– Ты меня любишь?
Она снова разделась. Она была прекрасна, я уже говорил. Он не знал, куда глядеть.
– Конечно, я люблю тебя.
– Я могу верить твоему слову, слову убийцы-насильника?
– Да.
Она показала ему на заросли рыжих волос, очень курчавых и ровных, как будто газон рыжей травы. Маленький безмолвный пожар.
– Видишь это?
Не видеть этого было свыше человеческих сил.
– Это все, что у меня есть, и это все, что я собираюсь тебе дать.
В этот момент дорогу перед ними переехал грузовик, так близко, что брату пришлось резко крутануть руль. Машину не сразу удалось выровнять, а потом мой брат сказал:
– Это так красиво, что просто не верится, что оно принадлежит только тебе.
Она снова прикрыла все руками, словно прятала сокровище.
– Так-то лучше.
Как передавало телевидение, в это время их уже считали покойниками.
19
Она что-то напевала, кажется из «Sonic Youth», пытаясь воспроизвести шум электрических примочек. Она пела какие-то слова, а потом снова принималась изображать гитары. Получалось у нее очень даже неплохо. Она допела до конца и вдруг посерьезнела, словно вспомнила про что-то грустное.
– Знаешь что?
Он не мог знать, поэтому даже не ответил.
– Однажды я видела по телевизору документальный фильм про скинхедов. Про этих, которые ходят с бритыми головами и которые самые отвратительные люди на свете.
– Я знаю, о ком ты, хотя предпочел бы не знать.
– Мне они тоже совсем не нравятся, дело не в этом. Дело в том, что в фильме рассказывали про банду, которая жила в Алабаме. Там были одни дети, некоторым еще десяти не исполнилось, другие были чуть постарше, все носили татуировки со свастикой, и сапоги, и ремни, и футболки с Гитлером и всякое такое. Они жили в доме ненормального по имени Риччио или как-то так, он был старый и заботился о них, и показывал им фильмы про войну, и делал из них таких же сумасшедших, как он сам. Это было как семейство сумасшедших.
– Это было как куча дерьма.
– И это тоже. Но я обратила внимание, что дети убегали к нему от своих родителей, потому что родители плохо с ними обращались и били, и все дети говорили, что этот сумасшедший нацист очень хорошо к ним относился и что все они друг друга любили, хотя при этом они ненавидели до смерти евреев и негров. Сначала этих детей никто не хотел любить, а потом они выстраивались в очередь и ждали, когда им дадут пистолет.
– Это очень старая история, тут не надо верить каждому слову. Такие мудаки существовали всегда.
– Ничему я не верю, я просто говорю, что побитые собаки больнее кусают.
– Да, но только не своего хозяина.
Он прибавил скорость, прошел пару действительно быстрых поворотов, словно хотел сам себя напугать, потом на прямой разогнался до предела – думаю, он не стал бы особо жалеть, если бы тогда, в тот момент, разбился насмерть. Его все достало. Достало слушать любую болтовню. Достали объяснения. Достала неизбежность всего на свете. Достало, что ничто не может быть по-другому.
Он высунул голову в окошко, чтобы ветер бил прямо в лицо. Он ехал так быстро, что почти не мог дышать.

Все мы – одна семья
20
– В глубине души мне наплевать, что он там бродит и стреляет в людей. Я тоже убил одного, когда-то, но меня никто не дергает. Таков закон. Мне можно, а ему нет. Странно, правда? Я не хочу его ловить, но мне нужно его поймать. Ты понимаешь?
После доброго и злого полицейских они прислали умного и глупого. Сейчас говорил умный полицейский.
– Мать твою, что ты говоришь… Это сказал глупый.
– Это всё его книжки?
Умный полицейский мне нравился, он был немного похож на Гарри Дина Стэнтона.
– Да, он много читает. Он и сочиняет. Стихи.
– Так, значит, он не из тупых, это малость усложняет дело.
Он с большим интересом рылся в книгах; другие полицейские просто проходили мимо них, как будто мимо кирпичной стены. Они искали только наркотики, или оружие, или журналы с голыми дядьками. Они были убеждены, что он пед, только потому, что их всех раздражало, что он такой красивый. Им хотелось думать, что их дочкам ничего не угрожает.
– Слушай, мальчик, ты случайно не знаешь, где он сейчас?
Глупый полицейский.
– Нет, сеньор, я ничего не знаю, все, что я знал, я уже тысячу раз рассказывал всем на свете.
Так оно и было, я уже начинал уставать от стольких посетителей и стольких вопросов. В конце концов, оказывается, иметь брата-преступника – ужасно скучная вещь.
– По совести говоря, мне больше нравится читать стихи, чем гоняться за другими людьми. Никто тебя не любит, когда у тебя такая работа. Знаешь, жена бросила меня, потому что от меня пахло полицейским. Ты можешь в это поверить? Я даже не знаю, как пахнет полицейский. Ну-ка, подойди сюда, ты что-нибудь чувствуешь? От меня пахнет мусором или рыбой? Какой херней я пахну? Подойди ближе – нюхай, нюхай.
Он протянул ко мне руку в пиджаке, я подошел и немного понюхал, чувствовал я себя довольно неуютно.
– И что?
– Ничем не пахнет.
Это была правда. Немного пахло табаком, больше ничего.
– Не знаю, у нее, наверно, обоняние было острее. Запах полицейского, вот блин!
Тем временем его глупый напарник обнюхивал себя. По лицу было видно, что своим запахом он доволен.
– Знаешь что? Я однажды хотел убить свою жену, вот так взять и убить. Я достал пистолет и приставил ей к голове. Знаешь, что чувствуют, когда в тебя целятся из пистолета?
– Нет.
– Хочешь попробовать?
Ну, в общем-то, мне было любопытно. Я снова подошел к нему. Он достал серебристый автоматический пистолет и приставил мне к виску. Ствол был холодный.
– Веришь, нет? Я хотел ее убить, хотел, чтобы она перестала существовать, я хотел стереть ее, как кляксу, как слово с ошибкой. Моя жена была ошибкой, невыносимой ошибкой.
Я заметил, что глупый полицейский мало-помалу начинает нервничать. Сам я совершенно не беспокоился. Я знал, что он не собирается меня убивать, к тому же он все больше напоминал мне Гарри Дина Стэнтона.
– Ну ладно, довольно, пора снова за работу.
Он спрятал пушку в кобуру.
– Вы ее убили?
– Нет, сынок, не убил. Никогда вот не удается сделать все по-моему. Это жизнь: ловить твоего брата мне тоже не хочется, я ведь уверен, он хороший парень, читает стихи, к тому же от охранников у меня с души воротит, но мне ничего не остается, кроме как отправляться за ним и притащить его сюда на веревке. А возможно, мне даже придется его убить. Такая вот херня: я хотел убить свою жену, а придется убивать твоего брата.
Его слова меня не покоробили. Это было непривычно, зато вполне честно, и он был вылитый Гарри Дин Стэнтон.
21
После выстрела на секунду наступила темнота, абсолютный мрак, как будто он выстрелил сам в себя. Он не ощущал своей руки, не ощущал веса пистолета. Потом зрение к нему вернулось, и первое, что он увидел, – это перепуганные лица людей, только они больше не казались людьми, у них не было ничего общего с теми, кого он видел раньше. И тогда он почувствовал, что всё: кассовые аппараты, полки с продуктами, журналы на витринах – всё, на что ни посмотри, кажется только что сделанным, недавно придуманным, новым, это были предметы, которых он не знал, которых он никогда раньше не видел. Каждый шаг по направлению к коридору казался ему новым, каждый вздох наполнял его новым воздухом, а когда он вдруг увидел свое отражение в зеркале рядом с дверью на улицу, ему почудилось, что он видит кого-то другого, давнего знакомого, – он даже чуть было с ним не поздоровался.
22
– И боль у нас общая, и счастье у нас общее, и все мы плачем и смеемся вместе. Почему?
– ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ.
Добро пожаловать в эту чарующую семейную атмосферу. Ведущая программы «Все мы – одна семья» обращалась одновременно и к публике в студии, и к нам, но смотрела почти все время в камеру. Одна из тех женщин, которые, будь они бедными, выглядели бы некрасивыми. Одежда и макияж делали свое дело: на первый взгляд в ней что-то было, однако после второго взгляда это «что-то» таяло, как мороженое в микроволновой печи.
Жара там, конечно, стояла адова.
– Если один умирает, умираем мы все, если один страдает, страдают все, если один убивает, – это относилось к нам, – убиваем мы все. Почему?
Зрители в студии снова дружно ответили:
– ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ.
Философия у этой передачи была простая: поддержание семейного единства. Каждую неделю в студию приглашали семью, в которой случилось какое-то несчастье или что-нибудь хорошее, и доказывали, что любое происшествие с одним из членов семьи отражается на всех остальных. В заставке у них был компьютерный мультик: опрокидывают одну костяшку домино, она задевает другие, и все они падают.
Мама снова была красивей всех. Нас приглашали во многие программы, потому что мы были очень красивой семьей. Они всегда придавали мне вид юного правонарушителя. В гримерке мне немного растрепали прическу и поменяли косуху моего брата на другую, красную и очень яркую, только слишком новую. Ведущая сказала зрителям, что это куртка моего брата. Сидела она на мне безобразно, но протестовать я не осмелился. Честно говоря, я вообще рта не раскрывал. Мама между тем пыталась всех убедить, что, как бы там ни было, она – хорошая женщина, и что я – хороший мальчик, и что мой брат это нетипичный случай, только никто ей не верил.
– ПОТОМУ ЧТО ВСЕ МЫ – ОДНА СЕМЬЯ.
Пока настраивали камеры, и зажигали огни, и рассаживали зрителей по местам, и объясняли им, как себя вести, я успел подружиться с десятилетней девчушкой, которую позвали сюда, потому что ее отец голяком вылез на крышу своего дома и начал палить из ружья по прохожим. Он ни в кого не попал, но с тех пор его держат в психиатрической лечебнице. Эта девочка, два ее брата и их мать дожидались своей очереди в коридоре.
Мы были гвоздем программы, и поэтому нам выделили собственную гримерку с прохладительными напитками и подносом фруктов.
Я предложил девочке посмотреть нашу гримерку, и она очень удивилась, увидев, как у нас там все красиво.
– Почему у вас есть все, а у нас – ничего?
Бедняжка выглядела ужасно разочарованной.
– Не знаю, наверно потому, что мой брат стреляет лучше твоего отца.
23
– В смерти нет ничего необычного.
Солнце давило на все вокруг, точно слоновья ножища.
– Умереть – это как остаться в поезде, когда уже проехал свою остановку.
– Что за херню ты понес?
Ей не нравилось, когда он так говорил, мне тоже.
– Я кое-что прочитал об этом в стихотворении Роберта Лоуэлла.
– Ты читаешь стихи?
– Иногда.
– И пишешь стихи?
– Никогда.
– Может, напишешь стихотворение для меня?
– Нет. Если тебе нужны стихи, тебе придется писать их самой, мне все это уже надоело.
Он задрал рубашку, и на мгновение стал виден пистолет, потом он опустил рубашку, и пистолет снова спрятался. Прохожий на обочине дороги помахал им рукой. Сотня птиц взвилась в небо над фонарным столбом, а потом сотня светлячков, а потом спустилась ночь и больше ничего видно не было.
– Больше ничего не видно.
Он включил дальний свет, и они заметили, что «ничего» чуть-чуть отступило. Они проехали мимо полицейской машины. Они ехали быстро. Полицейские не двигались.
– Нас никогда не поймают.
Она сама не знала, что говорила, и он знал, что она не знает, что говорит.
– Ты сама не знаешь, что говоришь.
Она поцеловала его, и на какой-то момент он перестал видеть дорогу; он почувствовал ее язык у себя во рту и заметил, что его конец ведет себя как-то странно – было ощущение, как будто трогаешь собаку за нос.
Когда они остановились на обочине, было так поздно и так темно, что на их месте мог оказаться кто угодно, в какой угодно машине. Все, что они говорили, и все, что они делали, исчезало, словно они были ничем и не говорили ничего.
Потом она сказала:
– Я люблю тебя.
И они моментально заснули.
24
Он припарковал машину в нескольких метрах от кафе: он не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, что ему еще рано водить. Не успел он выключить зажигание, а она уже выскочила наружу и побежала прочь, как девочка. Как довольная девочка, а не как испуганная девочка. Он заказал пиво, она – мороженое и кока-колу. Стояла жара. Бар был почти пуст. Только за соседним столиком обедал пожилой мужчина, по виду коммивояжер. У него был такой вид, как у коммивояжеров в кино. Мой брат допил пиво и попросил еще. Пиво ему страшно нравилось, он мог выпить тысячу литров и не опьянеть. Она еще не доела мороженое. Она смотрела на вертящиеся стойки с кассетами и дисками, какие всегда бывают в придорожных кафе. Он смотрел на нее.
– Путешествуете?
1 2 3 4 5 6 7 8