Я никогда не работал с компьютерами. Я никогда не имел ничего общего с «Ай-Эс-Ти». Я уволился из Ссудного банка в Болонье двадцать лет назад, когда он вошел в состав «Ай-Эс-Ти».
Это первая из твоих фальшивых правд. Или подлинных неправд.
Сейчас напишу тебе сентенцию, которая будет касаться тебя.
Напиши.
Вирхов, великий патологоанатом прошлого века, говорил, что он вскрыл сотни трупов, но ни в одном из них так и не обнаружил души. Может быть, он искал ее не там, где надо.
Какое это имеет отношение ко мне?
Будь Вирхов жив сегодня, ему надо было бы поискать душу в тебе.
У твоего Аликино Маскаро, который живет в Риме, должна быть душа?
Не знаю. Не думал об этом. Он может обойтись и без нее.
Ты даже не подумал о том, что твое новое «я» может не понравиться тебе?
Так начнем или нет?
Когда угодно.
Ты должен писать в настоящем времени, то есть так, как будто события происходят сейчас.
В Риме сегодня тоже 8 октября 1985 года.
Аликино посмотрел на часы:
Почти час дня.
Около семи часов вечера в Риме. А день тут был прекрасный, солнечный и даже жаркий.
Продолжай, Memow.
Несколько секунд на экране ничего не было. Машина, казалось, погасла. Но вскоре курсор снова повел строку, поначалу неторопливо, как бы осторожно.
Когда-то я любил октябрь в Риме.
Аликино почувствовал, как у него перехватило дыхание. Ему пришлось откинуться на низкую спинку вращающегося стула. Выходит, удивительная идея его действительно начала осуществляться и, самое главное, оказалась возможной. Вымышленный Аликино подал первый признак жизни, высказав логичное, законченное суждение.
Мысль Аликино обратилась к доктору Франкенштейну и его творению — к этому плоду надежды, которую люди возлагали в начале прошлого века на науку, — но он не мог задержаться на этом. Видеотекст Memow вновь стремительно побежал по экрану.
Теперь и он осточертел мне со всем хорошим, что в нем есть, с его мягкими и теплыми красками и всем прочим, на что тебе наплевать, потому что все это задевает твои чувства.
Так много на свете всего, что я ненавижу, что ранит меня до самой глубины души. Слишком многое, я и сам признаю это, когда моя неуступчивость, мое неизменное недовольство, сама моя жизнь назло всем и вся делают меня до крайности агрессивным и вынуждают реагировать сверх всякой разумной меры. Разумная мера? Слова, лишенные смысла, потому что относятся к такому типу людей, каких теперь давно уже нигде не встретишь, — последние приличные люди, люди эпохи Просвещения. Ладно, оставим все это.
Мрачное выражение на моей физиономии — некая грубая мешанина саркастического добродушия и плохо скрываемой злобы — появилось, упрочилось и окончательно закрепилось с тех пор, как я живу в Риме, в этом отхожем месте, и чем больше я узнаю его, тем с большим трудом выношу, и если прежде презирал, то теперь яростно ненавижу. Должно быть, это происходит оттого, что продолжаю тут жить и не в силах как-либо отличиться от этих трех с половиной миллионов индивидуумов, отдаленно напоминающих своим обликом людей, которые виноваты в том, что позволили Риму наградить себя званием столицы.
Какой выпад. Какой пафос. Каким бы я был Савонаролой.
Изумленный Аликино набрал фразу:
Я не давал тебе никаких сведений о Савонароле.
Не отвечая, Memow продолжал:
Но хватит о Риме, я не в силах даже обидеть его. Беда в том, что мне нисколько не становится легче, когда сую все это дерьмо в мешок сорокалетнего бездарного правления. Будь это проблема одного только Рима, так ведь вся страна смердит.
И злюсь я прежде всего на себя. Потому что хоть действительно все время строил гримасы отвращения, тем не менее в конце концов принял все то, что ненавижу, что раздражает меня.
К примеру, я только что закончил долгую партию в теннис на закрытом корте. Я люблю теннис и просто как игру, а еще и как последнюю возможность обрести защиту для своего шестидесятилетнего тела, которое безвозвратно теряет силы и разваливается. Но мне всегда были очень противны члены всяческих кружков и частных клубов. И все же я тоже стал членом теннисного клуба, одного из многих, которые процветают за счет того, что новоявленным снобам необходимо как-то выделиться, порисоваться в более ярком свете. Я сделал то же самое.
Корты на набережной Тибра, ресторан и все прочее. И завсегдатаи — исключительное дерьмо. Я убежден, что мне довелось — очевидно, в виде наказания Божьего за мои прегрешения — познакомиться с самыми отвратительными людьми в столице.
Как же я вспотел, черт возьми. Уже стемнело, но если б я не победил его, этого дурака (кажется, какой-то известный коммерсант), думаю, что выбросил бы мячи, свои мячи, настоящие, в реку.
Наступила пауза. Потом Memow медленно вывел:
В Риме после тенниса тоже принято принимать душ?
Аликино ответил:
А почему нет? Тебе кажется это существенным?
Тебе известно основное правило, которого придерживаются в ИКОТ, в японском институте технологии компьютеров нового поколения?
Знаю, что и они, решая проблему компьютеров пятого поколения, тоже отказались от последовательного метода фон Ньюмена при «параллельной» обработке информации.
Основное правило состоит в том, что информацию нельзя подразделять на главную и второстепенную. Обработка материала строится на гипотезе, будто все сведения расположены на одном уровне.
Для меня это лишь вопрос срочности.
Memow продолжил свою работу.
Ресторан полон народу, привлеченного многообещающим вечером. Профессионалы, конструкторы, несколько альфонсов, пара опытных шантажистов, ас авиации, ………… естественно, и еще один ……… — коммерсант-оптовик. И всякого рода проститутки: жены, любовницы, девки, все жаждущие, судя по взглядам, улыбкам, сигаретам, виски, ухватить хотя бы за хвост свою долю развлечений.
Стоп .
Аликино остановил текст:
Отчего эти пробелы, пропуски слов?
Я должен был написать «фашист», но не располагаю достаточной информацией.
У меня нет времени дать ее тебе. Продолжай, Memow.
Аликино нажал кнопку «пуск». Машина снова принялась писать.
Шеф желает видеть меня на кухне.
Всякий раз, когда я бываю там, повторяется одна и та же сцена, жалкая комедия. Повар притворяется, будто хочет узнать мое мнение о качестве приготовленных им блюд, а я делаю вид, будто серьезно и вдумчиво изучаю и хвалю его свинства. Эта нелепая ситуация объясняется тем, что, несмотря на все мои претензии в искусстве кулинарии, я никогда не посмел бы поставить в неловкое положение наемного повара. Опять дает себя знать — как я ни подавлял ее в себе — моя прежняя застенчивость.
Рагу из кролика. Мороженого, естественно. Превосходно, мой друг, тут все в порядке. Хуже всего другое — чтобы довести игру до конца, я вынужден отказать себе в выборе другого блюда. Что поделаешь! Святое терпение, Пресвятая Дева и Матерь Божья.
Некоторое замешательство, как бы раскаяние, и Memow поспешно зачеркнул слова "Пресвятая Дева и Матерь Божья ", заменив их другими — "вместе они нелогичны ". И продолжал:
Я сижу за одним столом с ….…… Впрочем, тут почти все ………, более или менее откровенные, но предпочитают называть себя консерваторами, это более утонченная этикетка, которая так старит Англию. А макаронники, известное дело, обожают Англию, не шахтерскую разумеется, надо ли пояснять.
Наш стол, круглый, накрыт на восемь человек, но мы потеснились, и нас уместилось двенадцать, потому что никто не хотел садиться за другой стол.
Среди нас также есть ………
Побыстрее, Memow.
Говорят о всякой ерунде. Но она всех волнует, потому что все считают себя во всем компетентными, словно речь идет о soccer.
Аликино остановил компьютер и написал:
Зачеркни soccer и напиши «футбол».
Memow прилежно исполнил его указание.
Осматриваюсь, чтобы понять, кто же эти две женщины, что стиснули меня с боков. Одна, справа от меня, старая, безобразная, и я остерегаюсь отвлекать ее от разговоров. Другая, напротив, недурна — ей лет двадцать, она пришла с украшенным блестящей лысиной асом авиации, который получает хорошую пенсию как инвалид. Но я-то знаю, по какой части он действительно инвалид.
Девушку, похоже, мало интересуют разговоры, которые довольно оживленно ведутся вокруг. Я как можно глубже вдвигаюсь под столешницу, кладу руку на ее колено и спрашиваю:
— Как дела?
— Так себе.
Она берет мою руку, как бы желая снять ее с колена.
— Тебе скучно?
— Так себе.
Моя рука ловит ее руку, и та не сопротивляется.
— Здесь неплохо?
— Так себе.
Я жму ее руку, она отвечает тем же.
— Ты только «так себе» умеешь говорить?
Она усмехается и свободной левой рукой кладет в рот соломку, раскусывает ее, глядя на нее так, как это делает, по ее мнению, Джоан Кроуфорд. На самом деле она немного похожа на Сандрамилелли.
Не дожидаясь вмешательства Аликино, Memow стирает последнее слово и вписывает вместо него Сандрелли. Затем, словно ему досадна эта заминка и не терпится полностью изложить описываемые события, тотчас продолжает:
Улыбаясь, кладу ее руку на свое бедро и заставляю пощупать мой член, который пока еще благовоспитанно держу в брюках.
— А как ты находишь это?
— Так себе.
Забавная девушка. Не знаю, что еще сказать ей, да и не хочу ломать над этим голову. Но говорить что-либо еще и не нужно. Наши сексуальные отношения уже начали развиваться и не могут не прийти к своему естественному завершению.
Мы изображаем на своих лицах нестираемые улыбки и притворяемся, будто интересуемся всем, о чем говорят за столом. Тем временем наши неутомимые руки заходят в своих действиях гораздо дальше допустимых границ, пока не доводят нас до немыслимого возбуждения, и тогда я шепчу ей на ухо:
— Жду тебя в туалете.
Поднимаюсь и громко заявляю:
— Извините, мне надо позвонить.
Никто не замечает, как я выхожу из-за стола.
Освещенная неоновым светом, выложенная зеленой кафельной плиткой, туалетная комната похожа на аквариум. Я смотрю в большое зеркало на свое серое лицо, на ужасные мешки под глазами и расстегиваю воротничок рубашки.
Как только она входит, запираю дверь на ключ. Мы не теряем ни секунды. Девушка проворно снимает свои черные вечерние брюки. Она без трусиков. Это логично. Я тем временем расстилаю на краю раковины свой носовой платок. Она садится и раздвигает ноги, пока я расстегиваю брюки.
Пожилые донжуааны — старые олухи вроде меня — отличаются некоторой неодолимой деликатностью.
— Примешь таблетку?
Она делает отрицательный жест.
Вот они, современные девушки, думаю я, входя в нее. Делают аборты, принимают противозачаточные средства. Aborto рифмуется с morto — мертвый. Складно получается: — умер от аборта и даже не заметил. Нет aborto без morto.
Аликино набрал вопрос:
Memow, не вводишь ли ты сюда некоторые свои сентенции?
Это твой рождающийся Аликино вводит свой член в девушку.
Не перебарщиваешь ли ты с сексом?
Если хочешь, чтобы наш обман удался, — Аликино, которого мы придумываем, должен во всем отличаться от тебя.
— Верно, — произнес Аликино, с удовольствием слушая свой голос, нарушивший тишину. — Информацию о занятии любовью в туалете я почерпнул из истории, которую сорок лет назад рассказал мне Лучано Пульези. — Он не мог сдержать улыбку. — Мой друг уверял, что это случилось с ним, но возможно, он все это придумал.
Аликино вернул курсор на самый верх экрана. И Memow продолжал:
Я замечаю, что девушка, когда перестает кусать меня через пиджак в плечо, кричит довольно громко. Я грубо велю ей замолчать, перестать орать. Она же в ответ требует, чтобы я, собачье дерьмо, не портил ей удовольствие. Потом все так или иначе заканчивается, и мы быстро приводим себя в порядок. Прежде чем она уходит, спрашиваю:
— Ну как, хорошо было?
Она не отвечает «так себе», а достает из сумочки клочок бумаги и, написав на нем свое имя и телефон, протягивает мне:
— Звони. Днем.
С клочком бумаги в руке, не удостаивая его даже взглядом, захожу в кабину для мужчин и, пустив долгую струю, бросаю эту бумажку в унитаз, смотрю, как, подхваченная потоком спущенной воды, она исчезает в водовороте пены.
Закончив танцы и вдоволь приняв различных горячительных напитков, гости — те, что не являются членами нашего клуба, наконец уходят.
Мы остаемся в тесном кругу — только комитет по творческой деятельности клуба. Время для совещания довольно необычное. На самом же деле нас ровно столько, сколько нужно для игры в покер.
Мы составляем три стола, вытянув по жребию комбинации игроков, чтобы никто не мог выбрать себе предпочитаемого противника, — того, кого считает «петух», неумехой. В определенном смысле все мы игроки-профессионалы.
Аликино изобразил улыбку: он едва был знаком с игральными картами, и все же, выудив сведения из учебника игры в покер, вложил массу информации в Memow. Теперь ему было интересно посмотреть, как машина выйдет из положения в этой довольно сложной и трудной творческой ситуации.
Компьютер прекрасно может играть в шахматы. Покер — игра куда более сложная.
После первой же сдачи карт — мне выдали их с сосредоточенным видом, который не предвещал ничего хорошего, — я сразу же понимаю, что этот вечер для меня потерян. Жалкие три восьмерки. Конструктор, сидящий напротив меня, идиот, тасующий свои карты, словно кирпичи, подсматривает мою взятку с одной-единственной целью — выиграть побольше денег. И естественно, блефует. Стервы карты, и безумец тот, кто играет с такой швалью. Но если вечер видится явно неудачным, что ты делаешь? Бросаешь игру?
Нет, ты не можешь ее бросить! Ты прекрасно знаешь, что в такие вечера, как этот, ты можешь выиграть огромное состояние или потерять все, ну буквально все. Честь и достоинство — понятия смехотворные, когда я говорю «все». Но ты можешь бросить игру, только когда другие тебя обязывают сделать это.
Часа через два медленного и неуклонного падения мне вдруг выпадает возможность сделать два сказочно удачных хода, на которые я решаю поставить все, чтобы отыграться. Но ничего не получилось. Оплеван еще больше, чем прежде.
Короче говоря, меня облегчили на три миллиона с какой-то мелочью, которую я с трудом раздобыл с точным прицелом выиграть столько же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26