А Семочка не пики покорял, а горные селения окучивал посредством сбора фотографических заказов, на деньги от которых Махочка росла, росла да и вымахала в Махищу! — этому, последнему, он вдруг удивляется и с удовольствием шумно вздыхает: — «И в появлении твоем — неизъяснимость. Было тебе годочка два — вышла! А папа с дядей другим пиво пробовал, никак его, клятое, распробовать не мог. Вышла! Из-под черных кудрей плечико выставила, а глазища раскинула — что тебе руки! Ох, Маха-Маруха! Дядя как взглянул на тебя такую да как закричит. Закричал он нехорошо, а подумал-то он о хорошем, и сказать он хотел, чтобы я тебя, уж такую вот, — уберег. Понимаешь, малыш? Только мамочка наша вбежала: на папу, на дядю, а тебя — по губам, по губам и по попе! Помнишь, папа сел рядом с тобой и заплакал? Я тогда не сказал тебе — рано было тебе сказать. А теперь вот скажу. Для спасения Бог одного изо всех на земле человека выбрал. Всяким Ной этот был: был и пьяным, даже голым был спьяну. Но уж такая была у него душа — одна на всей допотопной земле — от всякой малости слезами обливалась; и все-то ей в изумление было: и радость, и беда. Мир Божий стоял еще новый. Я это точно знаю. И ты, Маха, знаешь, ты чуешь. Душа-то у тебя — моя! Не за что. Носи на здоровье».
— Это уж точно, что не за что! — кривит узкие губки Тамара.
— «А глаза у тебя, у Манюси, — Суламифи. А чьи же еще? Трои нету — и след простыл. Где их Библос хваленый, где Иерихон? Все давно пыль и тлен. А глаза твои голубиные есть! И будут, и пребудут». — Он захлопывает книгу. — Нюха, как ты считаешь, мне его тут оставить или выдрать и в банку пивную вложить? Я немалую дыру в тамбуре присмотрел!
Аня — не открывая глаз:
— Ты думаешь, это — ад?
Я накрываю ее руку. Она излучает тепло, как и солнце, не думая для кого.
— Я, ой, не могу!.. Я вспомнила, как ты…— Тамара хихикает, — как ты из окна… Надо же было додуматься!.. Ой, не могу! Леля домой в перерыв картошку приперла, а у Семочки — девушка. Так он с брюками в обнимку через балкон… Леля входит: девица в койке — одна. А наш Семочка крылышками бяк-бяк, ножками прыг-прыг — в дверь звонит! — смех ее уже душит, это похоже на истерику. — «Ой, Леля, как хорошо, что ты пришла! Надо девушке ношпу кольнуть. „Скорая“ все не едет и не едет! Я уже на улицу бегал встречать!» А девушка, как про укольчик прослышала, сразу к двери отползать! Не могу-у… Семка ей: «Ой, вам что — уже лучше? Ты, Лелек, не поверишь, я ее в подъезде без признаков жизни нашел!» А девушка наоборот — вот-вот этих самых признаков лишится!
Смешинки щекочут и Анин нос. Она начинает пофыркивать, чем еще больше возбуждает Тамару. Бедняжка без слов уже давится хохотом вперемежку с икотой.
Семен вынимает откуда-то вскрытую банку голландского пива и остаток вливает в Тамару.
Та пьет. Выпивает до донышка. Но икает теперь все безудержнее и громче. Вдруг кричит сквозь икоту:
— Что приуныли, жертвы автокатастроф?
— Вы полагаете? — Аня выпячивает вперед подбородок.
— Семочка «жигуленка» купил, мы с ним как раз его обновляли. А вы, очевидно, навстречу нам ехали — в маршрутном такси. Остальные ваши попутчики, полагаю, пока что в реанимации, а вы уже тут, с нами! И с другими покойничками. Только всмотритесь, каков колумбарий! И, что за имена — если не золотом, то серебром! Всмотрелись? Здесь все принявшие насильственную смерть! — Тамара ликует, хотя и борется с икотой. — Почтим же минутой молчания…
Анины губы подрагивают. У нее не хватает сил вымолвить даже нет и за что?
— «Жигуленка», — кивает Семен. — Мы с тобой на нем в Останкино ехали. И доехали! Позвонили снизу Севке, а нам сказали, что он в мастерской.
— Мы с Геной не ехали ни в какой маршрутке! — Аня кричит.
— Значит, в лифте, — кивает Тамара. — И трос оборвался. Это случается.
— Трос? — Аня оборачивается ко мне. — Я вынула из ящика уведомление, да?
— И сунула в карман. Я спросил: это что? Ты сказала: неважно.
— И мы сели в лифт! А потом? — глаза ее, выплеснувшись, заливают лицо и пространство вокруг едва уловимой голубизной. — Никакого потом уже не было?! Вспомни!
— Потом… Мне было интересно, что же ты сунула в карман.
— Я не знаю что! Я только помню, как про себя решила, что тебя это не касается!
— Это Севка тебе духи послал! — вдруг решает Семен. — Он передачку делал про лабораторию запахов. И заказал для тебя духи, он им весь букет назвал — как он себе тебя представляет. Он и со мной советовался: незабудки и белый лотос — это я ему присоветовал! А он сказал: и дикий мед!
Жалкая полуулыбка коробит Анюшины губы.
— Мой муж — неисправимый идеалист! — вздыхает Тамара. — И великий утешитель!
— Я не помню! Я не получала! Мы не вышли из лифта! — Аня больно сжимает мое запястье. — Было шесть… Шесть, начало седьмого!
— Духи получила я! — И вдруг, жадно набрав воздуха, Тамара стискивает губы, надеясь, очевидно, все-таки побороть икоту.
— Ой, Томусик, ой? — скребет щетину Семен.
Мы, кажется, набрали скорость. Теперь нас лишь слегка покачивает на стыках.
— Духи пахли талым снегом. Севкин и мой любимый запах. Кто не пережил полярной зимы, тому этого не понять.
— А точно, Нюха! Часового было шесть, — он хлопает себя по щеке, — когда мы Севке снизу звонили!..
— Денис у нас бабушкин сын, за Дениса я не беспокоюсь. Но Галик и Андрей не смогут без меня!
— Я не верю! — Аня встает. — Потому хотя бы, что в этом, как вы изволили выразиться, колумбарии, собраны книги тех, кто ушел из жизни добровольно. А я хочу жить! И я буду жить! И я найду, как мне отсюда выбраться!
— На-ка вот! Передашь на волю! — Семен решительно вырывает из книги форзац со своими каракулями.
Я вижу теперь обложку, где золотом — Генрих фон Клейст. Да, Анюша, похоже, права. Я стою рядом с ней, чтобы вместе идти — я не знаю куда.
— Ты когда в последний раз алименты платил, папаша? Что вы все тут выделываетесь? — Тамара хватает огрызок карандаша, который ей с кислой ухмылочкой возвращает Семен. — Или вы думаете, что читатели не сумеют отличить истинных порывов от ложных? Истинного отчаяния матери, жены и любовницы, да, я этого не скрываю: любовницы — от вашей мышиной возни?
— Срали и мазали мы, Томусенька, на твоих читателей. — По-собачьи передернув спиной, Семен сворачивается на полу калачиком, и подгребает под голову валяющиеся тома, и устраивается на них, и с удовольствием зевает.
Аня ведет меня за руку по танцующему под ногами полу:
— Видела я в жизни идиоток, но таких стерильных!
— Мне не нравится этот барьер — «шесть часов вечера или начало седьмого». Аня!
— Что?
— Что бы это могло значить?
— Миг! Из которого мы выпали там, чтобы вьшырнуть здесь.
— А потом мы просто вернемся обратно — в тот же миг?
— А то!
— Мда, с некоторым опозданием осваивает наша литература специальную теорию относительности. — Я все равно не поспеваю за ней, за тем, как легко в ней насмешка настигает серьез, а серьез насмешку… Что-то скажет сейчас?
Ничего. Решительно распахивает дверь в тамбур:
— Перекурим? — и, нырнув в свой огромный карман, достает «Стюардессу» и зажигалку. Угощает. У нее грубоватые руки и большая ступня — что мне нравится, а ее вот смущает… Сигарету сжимает большим и указательным пальцами — для того, чтобы скомкать скорее ладонь.
Огонек зажигалки, не высветлив ничего, набрасывает на сумерки две наши тени.
Прикурила. Я тоже. Сую зажигалку в карман. Стало даже светлей.
— Нюш, а знаешь, эта глава не такая уж ледовитая. По мере сил я согреваю ее.
— Не иначе как любовью?
— Ну… я просто тебе говорю, чтобы ты была в курсе.
— Не про любовь книжонка эта! Неужели, Геша, ты еще не понял?
— Поделись, если ты поняла!
— Зажигалочкой тамбур согреть слабо? А то — дерзай! Вдруг и вправду хватит бензина!
— А вдруг хватит?
— Дерзай! Как говорит моя племянница: бонзай!
— Лобзай, терзай и вонзай! — Я касаюсь губами ее родинки, есть у нее такая заветная родинка на краюшке мочки, которую я называю сережкой или серегой… И когда ей звоню, то Сереге шлю поцелуй.
— Кто о чем, а вшивый — о бабе! — голос чуть потеплел. — У нас в первом отделе одна тетя работает. Это из ее репертуара. «На охоту ехать — собак ловить». Погоди! Вот: «Бодливой корове бык бок не дает»! Но родословную мою, сука, наизусть шпарит: вот есть у нее, понимаешь, сведения, что двоюродный брат моей мамы был лесным братом, так вот он вышел из леса или еще нет? Ну я сдуру и ляпни: конечно, не вышел, если бы вышел, я бы его видела хоть один раз в жизни! — Ах, не вышел. Так он продолжает борьбу с нашей властью? Так он…
Дверь в соседний отсек открывается — резко, я едва успеваю оттащить Аню от удара.
— Всем привет. — На пороге стоит незнакомая женщина с русалочьими глазами, в желтой юбке и черном свитере.
— Лидия? — Аня удивлена.
— Надеюсь, не помешала! Имею мессэдж. При мужчине можно?
— Да. Он свой, — Аня стряхивает пепел.
— Берегите Всеволода зпт есть все основания для крупных опасений тчк Ваша Лидия. — Она пытается улыбнуться, но делает это лишь сморщенным лбом. — Месяц назад мне делали аборт — по блату, естественно, и соответственно под наркозом. И было мне явление. Мне Лодочка явился — уже оттуда! Причем я спросила: «Почему ты там?» Он же ответил: «Сама знаешь!»
— Лодочка — это кто? — очевидно, чтоб скрыть волнение, Аня смачно плюет на свой зашипевший бычок.
— Я всю жизнь так его называла. Он же эхом в ответ: Лидочка! Бывало, час целый по телефону аукались: Лодочка! — Лидочка! — Лодочка! — Лидочка! — Лодочка?! — Лидочка?! — она подвывает на разные голоса, куда-то утягивая нас: — Лидка! — Лодка!
— У вас к нам все? — сухо — Аня.
— Детуся, я с ним не спала. Я на рабочем месте шашней не завожу. Но когда он стал спать с одной девочкой из редакции информации, я стала спать с ее мужем. Лодочке назло! В помощь Лодочке!
— Лидия работала режиссером на норильском телевидении, — Аня оборачивается ко мне в надежде, что я…
— И продолжает там с успехом работать! — Лидия вновь улыбается лбом. — Конечно, его любовь к вам, детка, Анна Филипповна, не имела аналогов. Но вы, полыхнув ярким северным сиянием, надолго исчезли из нашей жизни. А она постоянно требовала разрядки и забытья.
— Я не знаю человека более жизнерадостного!
— Значит, вы вовсе его не знаете. Да и откуда бы? Когда Лодочка отправлялся к вам в Москву, деньги мы собирали ему всем миром: я брала у мужа, я брала у любовника, он брал у любовницы, которая одолжалась у вышеназванного мужа… И был Анне Филипповне в Москве фейерверк, а также салют из сорока орудий! Был?
Аня ежится. Аня с тоской смотрит в черную щель, разделяющую наш тамбур и порожек, на котором стоит в черные ботики обутая Лидия. Ни шпал, ни рельсов, ни мелькания искр — очевидно, мы мчимся с огромной скоростью.
— Извините меня, если я правильно понял, — мне не сразу удается поймать ее плывущий взгляд, — одна из здешних глав — ваша? Может быть, пятая? Может быть, потому-то…
— Мужчина, не суетитесь! Если вы, конечно, мужчина. Повествование это не для слабонервных. Как справедливо сказал пиит: И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами!.. — наконец она улыбается и ртом, оскалив острые желтые зубки. — Как человек, имеющий канцер, вы понимаете это конгениально нам!
— Канцер? — Аня оборачивается ко мне: — Рак?
— Значит, мужчина не в курсе?
— У кого рак? — не понимает Аня.
— Анна Филипповна, вы сами сказали, что он — свой.
— Да. У меня от него нет секретов. Я прошу вас быть… Хватит кишки мотать!
— Вы хотите сказать, что вас не облучали?
— Меня?!
— Лодочка мне все плечо обрыдал.
— Она сумасшедшая! — Аня берет меня под руку и не понимает, куда увести, и ждет, что это сделаю я.
— Я думаю, вам следует уйти! — объявляет вдруг Лидия. — Девушку явно смущает ваше присутствие.
— Мы уйдем вместе и сделаем это сейчас! — Аня чуть тесней прижимается ко мне, и только.
— Так и не узнав самого главного? — Ее желтые глаза, ерзающие на висках, не всегда смотрят в одну точку, очевидно, тем и завораживая.
— Я патологически здорова! — кричит Аня.
— Лодочка тоже был патологически здоров, но его-то это не устраивало.
— Что значит был? — я.
— Вы не все знаете! — Аня.
— Мы писали с ним роман «Скажи смерти да » — в понедельник нечетную страницу приносил на работу он, во вторник четную — я. И так далее. Месяца полтора резвились. Да, что-то около сорока страниц наваяли. Теперь вот бережно храню. Мы оба с ним знали, что уйдем из жизни тогда, когда сами этого захотим. Мы ведь ни в чем не свободны: мы не выбираем ни родителей, ни детей, ни место рождения, ни его время… Мы в силах лишь выбрать способ и час своего ухода! О способе и часе мы с Лодочкой часто спорили. Я говорила ему: «Лодочка, он же — Харон! Я хочу, чтобы ты перевез меня туда. Сделаем это вместе, не делай этого без меня!» Старость — ведь это так неприлично. Все неэстетичное неприлично. Анна! Вы помните фреску?
— Фреску?..
— После вашего скоропостижного отбытия из наших широт он привел меня в комнату, в которой вы чуть менее года проживали. Не понимаю, как можно было уехать от этой стены, расписанной ради вас. Вы ничего не поняли!
— Извините, я и сейчас мало что понимаю.
— Лодочка всегда говорил, что предпочитает уход через повешение. Он говорил, что это мужественно и надежно.
У Ани подрагивают губы:
— Вы… вы все это выдумали.
— Детуся, вы помните фреску, спросила я вас! Вы хорошо ее помните? Включая и правый нижний угол, который вы заставили тумбочкой с фикусенком, — вы помните?
— Да, — Аня пробует пожать плечами, но выходит лишь легкое подергивание. — Висел там один какой-то на собственном галстуке и этим меня раздражал.
— Наши искренние извинения! — Лидия отвешивает поклон. Черный зазор между ее и нашим вагонами, кажется, чуть увеличился. Впрочем, скорее, это лишь кажется.
— Вы делали аборт под общим наркозом? — спрашивает Аня.
— Да. Я не переношу боли.
— Вам, значит, известен способ безболезненного ухода? — и бедная моя девочка пробует улыбнуться.
— Последняя боль не в счет. Она должна быть ослепительно мгновенной! Горные лыжи. А если не они — окно.
— На горных лыжах можно только покалечиться, — я должен дать Ане передышку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48