«Мама, я пришла домой». А Белкин рассказывал, что один мальчик не подозревал, что у него дедушка лунатик, увидел, как он ночью по бельевой веревке идет, — и умер от страха. А еще одна мать не любила своих детей…Телефон звонит — совсем рядом.— Я слушаю, — говорит за дверью папа. — Нет, не приходил. Что? Бред какой-то… Ну давай будем вместе искать.Это — с работы. Там у них опять что-то сломалось, и надо искать — что! Сейчас он скажет: совдепия чертова!— Татуль, ты не волнуйся. Ну сказал он тебе «честное пионерское» — это же для них сейчас!..Мама? На другом конце — мама.— Татуль, я не спорю. Хорошо. Найти в красной книжке телефон и сказать «от Вербицких». Я понял, понял.И опять телефон звонит — за Дианиной дверью. Диана кричит:— Кто? Жопа! — и хохочет вдруг.Папа говорит:— Добрый вечер. Я… Нам порекомендовали к вам обратиться Вербицкие.Диана говорит:— А больше ты ничего не хочешь?Папа говорит:— До завтра мы не можем ждать.Диана кричит:— Сам туда сходи! Был? Еще раз сходи! — и опять хохочет вдруг: — Ну ты меня, Фунт, заколебал! Ты че? У парня дизентерия! Не, я невыездная.Папа говорит:— Вы не имеете морального права!Диана говорит:— Я больше с козлами не тусуюсь.— Тогда порекомендуйте нам кого-нибудь… Ну то есть, конечно, не лишь бы кого-нибудь.— Пупок развяжется!И тихо-тихо стало — оба молчат. У кого-то на плите картошка сгорела, как в лесу, только дыма не видно. Папа радостно:— Пишу! От Мирзоева.Диана ехидно:— Так ему кто игрушку купил — тот и папа.— Огромное вам спасибо!— А ху-ху не хо-хо?Душа — это и есть я сейчас. Всех слышу, а меня — никто. Они все есть: ходят, говорят, а я их потрогать не могу. Хотя, конечно, тело еще мешает немного. И мокрятина липкая. А то бы улететь к морю и жить там — всей душой. Днем под водой жить, среди водорослей, рифов, а всю ночь смотреть на звезды, как спутники между ними медленно-медленно плывут. Это очень сложно — сразу отличить звезду от спутника. Особенно, когда долго смотришь и уже все звезды тоже подрагивают. А ты все смотришь, смотришь и вдруг кричишь на весь двор, нет, на весь Афон — потому что явно же это падает наш корабль с нашими космонавтами. И тетя Айган и дядя Арсен сбегаются и над тобой смеются: «Э-э! Был бы корабл — программа бы „Врэмя“ сказал!» А ты кричишь: «Это он сейчас, сейчас упал!» А тетя Айган говорит: «Э-э! „Врэмя“ бы все равно сказал!» Шершавой ладонью по голове гладит и уходит. Цикады же позванивают в черноте, как электронный телефон за дверью директора: пилик, пилик — а там никого! Их в траве столько же, сколько звезд. И подрагивают они так же, просто их не видно. А звезды далеко, и их не слышно. Когда же папа с мамой наконец приходят из кино…Дверь вдруг начинает хрустеть замком. Но подняться без рук, оказывается, невозможно почти.— Я как почувствовал! — Это папа вышел на порог. — Мама уже не знает, куда бежать! — под локти схватил и сразу на ноги поставил. — Ей мальчики во дворе рассказали. Бред какой-то! В самом деле! — и то ли руки Сереже разжать хочет, то ли ждет, что все сейчас шуткой обернется.И снова железный лязг — Диана в щель лицо просунула, потом и плечи — в своем халатике скользком.— Слышу мужской разговор — дай, думаю, разживусь сигареткой! — и носом шмыгает, и ускользающий атлас обратно на плечо тянет. — Вот только узнала: у подруги муж час назад на машине разбился. Мне бы хоть бычок!Бычок по гороскопу — это папа. Стоит и смотрит исподлобья.— Да. Большое несчастье. Он сам был за рулем?— Слушай, дай закурить. Ну, что ты?.. — Диана то место ладонью трет, куда при ангине кладут горчичник. — Душа болит! Вина нет граммульки?Папа принимается рыться в карманах, когда вдруг открывается лифт и из него — мама:— Мне Вейцман сказал… Покажи руки! Я этого гипнотизера посажу! Ты помнишь его фамилию?Хлоп! И никакой Дианы! Она только участкового милиционера и маму боится.— Он мне до конца своих дней будет пенсию платить! — Мама на нервной почве кладет свою сумку на плиту и тоже начинает Сережины руки дергать, как будто это поломанный шпингалет в уборной. — Ты до Мирзоева дозвонился?— Он твоих Вербицких еле вспомнил.— Ты сказал, что мы две таксы платим?— А ты сказала так сказать?— Идиота кусок! Ничего нельзя доверить!— Можно. Я выпросил у него другого сенса. Не знаю уж, экстра или нет.— Юмор твой, знаешь! Господи! Он же весь мокрый. Уписался? Чей он дал телефон?— Серебро. Фамилия сенса: Серебро.Быстрые мамины руки, как две мышки, бегают по пуговицам и молниям, стягивая мокрое.— Мирзоев — гений. Он нашей Нелечке ребенка сделал! Андрей! Не стой! Держи его за плечи. Сережик! Эй! Ты почему молчишь? Ты можешь говорить?— Ты же видишь, что не может!— Боже мой! Неси его лыжные брюки. И трусики. Сынуля, ручкам не больно? Головка не болит? Давай и носки снимем.— Эти брюки?— Лыжные! Теплые! Ну что за козел?— Если взяла отгул — надо дома сидеть! За ребенком смотреть!— Я взяла отгул?!— Мне твой Кузнецов сказал…— Он же меня сам отпустил к заказчику, он забыл!— Он сказал, что ты пошла с сыном к врачу! Ты же у нас ведьма. Накаркала!Они думают, что я не говорю. И что я не слышу. И что я даже не душа. У папы руки медленные, как две черепахи в панцирях.— Когда ты брала отгул под мамин сердечный приступ…— Уйди с моих глаз! Звони Серебру!А сухие трусы — это, оказывается, еще и безумно тепло. И сухие брюки. Всего-всего обняли, как будто любят-любят! Я вас тоже, брюки, ужасно люблю!— Пап.— Что? Он что-то сказал, Тата! Мне показалось…— Показалось — перекрестись! Вот мы и одеты. Раз плюс раз — бабушкин звонок.Мама кричит:— Не вздумай ей говорить.Папа уже от двери:— Но она сама у…— Не у!.. Сережа, иди в свою комнату!Бедная бабушка опять звонит: раз плюс раз. Папа открывает.— Зачем ты? Такая тяжесть!Две полные сумки капусты — голова к голове. Бабушка их ставит на пол и гордо растирает разрумянившиеся руки:— Можно ли было не взять? Два часа — и мы с капустой! Ой, какие люди в очереди злые стали! Сереженька, будем мириться?— Ольга Сазоновна, мы все сейчас на пару часов уедем.— Куда же на ночь глядя? Ему уроки делать! Сережа, скажи бабушке, что случилось!— Сережа, иди к себе. Я кому сказала? — Мама в спину подталкивает и в темной комнате оставляет. И нечем зажечь свет. Зато из темноты голоса слышней — лица же не мешают.Мама кричит:— Нелечка! Как хорошо, что я тебя застала! Скажи мне честно: что такое этот Серебро? Да нет! Экстрасенс!Папа считает:— Раз, два, три, четыре, пять…Бабушка говорит:— Мне давно пора, как ты говоришь, андеграунд.— Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Мама, это же в другом смысле!— Ты сам мне объяснял: это — «под землю».— Двадцать! Не под землю, а под землей. Течение такое. На выпей. Мама, пей!— Я знаю, там река мертвых течет. Теперь опять в это стало модно верить! — Бабушка заплачет сейчас. — Только бы не лежать, чтоб от вас и часа не зависеть! Только бы сразу!Шкаф, кресло, стол выступают из темноты, как крупные звери из зарослей. Они и пахнут похоже с тех пор, как их в прошлом году сюда привезли. Но если Серебро — это тот самый, который в школу сегодня приезжал… Их, может быть, всего два или четыре. Ну ясно, что не больше! А-а, скажет, как же, как же! Давно тебя жду! Я ведь сразу тебя насквозь увидел! Ну-ка, говори при всех: для чего тебе руки? колено чесать или не колено? Позор! Позор и грязь! Микробы и позор! Все слышали? И обязательно бабушке его передайте, чтобы недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах. На полу лежал топор, весь от крови розовый, — это сын играл с отцом в Павлика Морозова. Нет, вы послушайте! Если бы Казя сегодня испугалась машины и укусила его за ногу или лучше если бы Га-Вла в зал его не пустила: опоздал — сам виноват! Лучше если бы Серебро выступал бы в Индии, заразился там малярией и сейчас бы под тремя одеялами там дрожал!— Серебро! Серебро! Я же знаю, ты меня слышишь! В моих руках — часть твоей силы! Я же унес ее с собой! Что — испугался? И сети расставил. И ловишь меня! Серебро, я приказываю: замри, замри, умри!Свет. Я не вижу ничего. Кто-то вбежал. Папа. И бабушка. И мама. Все стоят.— Я — сам гипнотизер! Я не поеду! Не двигаться! Стоять!— Сереженька, — это бабушка.Бабушка не поддается. Крадется ближе.— Бабушка, замри! Я — гипнотизер!— Уже замерла, — а сама крадется.— Ольга Сазоновна, стоять, — мама — сквозь зубы и глаза закрыла.И папа прищурил. Но видно же: некрепко спят.— Дети! Вы все — дети! Папа, собирай цветы! Тебе десять лет. Собирай! Их тут целое поле!— Собирай, — мама шепчет.— Но, Татуль…— Собирай, прыгай, бегай! — Мама быстрей всех поддалась.И папа нагнулся и воздух хватает.— И тебе, мама, десять. Скажи, девочка, громко: сколько тебе лет?— Десять, — говорит мама.— Он же горит весь.— Бабушка! А тебе как раз именно сегодня десять лет исполнилось!— Почему сегодня? — Бабушка наполовину уже!— Сегодня, сегодня! — кричит мама, брошку от себя отстегивает и, как медалью, бабушку награждает. — С днем рождения, Оленька! — и целует ее и обнимает, как никогда, как в детстве.— Надо же! — Бабушка брошку рукавом трет. — Можешь ведь, Наташа, можешь!— И цветы вот — я собрал! — Папа охапку воздуха держит, не знает, куда деть.— Расти большая! — Мама за края юбки берется и книксен делает.— Ему надо ложиться спать в девять! — Ну опять ее в старость несет! — И пить натуральные соки, а не ваши полувитамины!— Мы к девяти вернемся, — и все цветы на пол уронил.Вот я сейчас! Вот я всех вас сейчас! Насквозь! Надо делать пассы! Вся же сила — в руках! Я — ОН! Пассы! Пассы-лаю!— У нас — праздник! За руки! Всем! — Так не может кричать мальчик, я — ОН! И стрелы и молнии из рук: — Папа! Мама! За руки! Водим!И мама вдруг больно левую хватает:— Праздник-праздник-хоровод! — и правую тоже, но правая же — папе.— Я вас! Я вас всех — вас сейчас! — Жаба в груди вздрагивает и клокочет.— Сереженька, все уже хорошо!Огромная — а хочет через горло!— Мы никуда не едем, ну? — Мама тесно обняла всего.— А-а-а! Гы-а! — Я Олег. Мне пчела горло жалит.— Папа нам сейчас постель постелит.И лицо жалит:— А-а! Гы-а! А!* * *Теперь уже из окна весь двор виден. И как Вейцик с Ширявой войдут, сейчас видно будет. Если, конечно, Вейцик прямо из школы не свернет к Чебоксаре. Все лужи как в медных монетах. Потому что березам вот-вот умирать — они и бросают медь, чтобы весной снова вернуться.Вот где эта муха! Надо же — ползает. Он ей утром крылья оторвал: любит — не любит? Вышло, что Маргоша его не любит. А еще ползает! Крылья были с прожилками, он бросил их рыбкам, но они и не заметили.Как бабушка идет из школы, тоже видно будет сейчас. Как она куртку несет и втык от Маргоши: «Я же написала, чтобы пришел отец!» А бабушка: «Вот вам от него записка. Я — старый человек, и нечего на меня кричать!» Листья только на макушке березы остались. Стоит без ничего, а не стыдно: ни ей, ни кому. Как слониха в цирке. Хотя в цирке было немного стыдней. Я тебе, муха, сейчас и лапы оторву. Это лучше всего, когда ты уже душа. Ты тогда уже ничего плохого сделать не можешь. И все тебя любят. Как Ленина. Как Саманту. Как Вику, когда она умирала в халабуде.— Вот, смотри! — Сережа посадил муху на ладонь. — Ты сейчас никому не нужна. Вот, теперь смотри! — он бросил ее в аквариум, она задергалась, заплавала — и сразу три меченосца бросились к ней с вытянутыми губами. Черный самец как будто бы ее целовал в живот, а отливающий зеленым — в щеки. — Вот как теперь все тебя любят!Но крупнее их была самка. Она сразу смогла всю муху губами обнять и втянуть. Втянула и дернулась, словно бы поперхнулась, но весь ее раздутый живот все равно сверкал улыбкой.— Серый! Серый! — это Ширява кричал со двора.Улиточка же, которая спала на боковой стенке, вдруг высунулась и повела рожком. Потому что что-то случилось и она это поняла.Сережа забрался на подоконник и высунулся в форточку.Леха с Вейциком запрыгали на скамейке и затрясли над собой сплетенными руками:— Друж-ба! Друж-ба! — Как два гамадрила, смешно и нелепо.И Сережа запрыгал, нельзя было не запрыгать:— Друж-ба! Друж-ба! — и руками им замахал.Подогнув задние ножки, у кустов тужилась Казя. Ее бабушка помогала ей сморщившимся лицом. Это тоже была дружба. И Сережа еще громче закричал:— Я сейчас выйду! Я выйду! Не уходите! Увидеть дерево Когда девушка, сидящая за банальным, вполне сберкассовским окошком, в третий раз произнесла, что прах уже, уже, уже выдан, может быть, ваш муж получил или кто-то еще из семьи, дочь, сын, вспомните, кто это мог, — ведь квитанции у вас нет, а выдаем мы прах по квитанции об оплате наших услуг, а квитанции у вас нет, тем более, и у нас значится, что прах уже получен, — посмотрите внимательно, чья это подпись, — Саша заплакала.Подпись в от руки разграфленном журнале была непонятно чья — крючок, закорючка…А она-то всю раздолбанную, жиденьким цементом залитую дорогу думала, что заплачет в тот миг, когда фарфоровая урна с маминым прахом вопьется в ладони — не тем, поразившим губы холодом, а здешним, обыденным, предметным. От этого и заплачет. Или — не заплачет. Ехала и гадала. С одной стороны, такое, можно сказать, одноразовое событие, на целую жизнь — одно. С другой стороны, и вся жизнь — сама по себе одноразовое событие — а слиплась ведь позабытой в холодильнике рисовой кашей. И уже не выхватить из этого месива рисочки дня. А если и выхватить, то вот — разве что ценой маминой смерти. Но все равно хотелось чего-то еще — разбить подфарник, пусть даже переехать кошку… И вот теперь она рыдала, слезы размазывала рукой — платка в сумочке не оказалось — и бормотала:— Кому же он нужен, кроме меня? Никому он не нужен. Вы или кто-то, не знаю, вы перепутали прахи! Отдайте мне маму!— Без квитанции нам с вами вообще не о чем говорить.— Не хамить! — взвыла Саша. — Не сметь мне хамить! У меня горе! Я дойду до угрозыска! Ты в суде мне будешь отвечать! — и бросила свое большое тело на стойку и, просунув руку в окошко, попыталась выхватить журнал, а из него вырвать лист с закорючкой — уликой.Девица впилась в ее руку.Потом обожгло ноги, под самыми коленями. Потом, заломив ей руку, амбал в строгом черном костюме и хлипкий милиционер потащили ее на улицу.— Подонки! Уроды! — кричала или только хотела кричать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52