Он не старался определить (это было бесполезно), откуда у него эти познания: от отца, из опыта или он так и родился с ними.
Боронуя, он по-настоящему чувствовал, что должна испытывать земля на поле в двенадцать сетье. Он знал, что боронование разбивает затвердевшие комья в бороздах пашни, и это лучший способ задержать в почве влагу, заделать удобрение, разрыхлить землю, выровнить после вспашки, вырвать и сгрести сорняки; боронуя по всходам, вырываешь некоторые ростки, зато остальным придаешь силу, и пословица правильно говорит: «Борону веди, назад не гляди». А пахота? Альбер так ясно представлял себе, как он пашет, как острый лемех плуга врезается в землю — не для того чтобы ее раскромсать, а чтобы увеличить ее плодородие, чтобы легче было пробиться всходам пшеницы, которую тут посеешь, чтобы проникали в землю и воздух, и солнечное тепло, и дождевая вода, чтобы залег в борозды разбросанный по полю навоз, а лемех подсек бы корневища зловредных сорняков.
На Жюмелевом поле, так же как и на поле Двенадцать сетье, сразу же после уборки урожая лущили жнивье — это уже первое правило, а потом в сухую погоду, потому что «лучше с ума сойти, чем в мокреть плугом скрести», вспахали землю под зябь. За долгую зиму ее морозом хватило, а старик отец не зря говорит, что только от стужи пашня вызревает. Но ведь зяблевую вспашку надо освежить по весне, — так он все и выправит завтра на Арверовом поле: боронованием зачастую заменяют мелкую вспашку, потому что с ним быстрее и легче управиться, оно заделывает удобрения, которые разбрасывают заранее, и разрыхляет поверхностный слой, а потом надо сделать укатку, чтобы раскрошить комки и выровнить пашню.
Вперед. Обратно. Опять вперед. Терпение тут нужно. Вечное терпение. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Работай, работай, а работе этой и конца не видно, работай прилежно, — пройдешь ряд, вернись, проверь, как вышло, — вот так же, кстати сказать, как другие ткут ковер или пишут книгу; впрочем, такое сравнение Альберу не могло прийти в голову. Да, ведь любое дело, за какое возьмешься, нельзя делать без старания; недостаточно, чтобы ты делал его хорошо, надо, чтобы выходило еще лучше, а затем — чтоб получалось превосходно, и это ведь дольше и труднее. Альбер обладал и терпением и усердием, но они были возможны для него только благодаря его привязанности, его любви (он, пожалуй, рассмеялся бы, если б ему сказали такое слово), да, его любви к земле.
Вдоль края пашни шла тропинка, служившая межой между Женетовым полем и полем Обуана. Доходя до этой грани, Альбер поворачивал упряжку, а тропинка существовала только потому, что две соседние полосы земли принадлежали не одному хозяину. Зачем Обуану, когда у него столько земли, цепляться за эту полоску? Он, конечно, продаст ее, если попросить хорошенько, раз он нисколько или очень мало в ней нуждается, а для Женетов она бы очень много значила. Только ведь надо купить ее. А для покупки нужны деньги. Ничего, деньги найдутся. Наверняка найдутся. Да, в сущности, деньги даже есть. Зерно-то лежит в закромах. Год, как видно, будет урожайный, так что пшеницу можно и продать. Право, можно. Надо довериться судьбе, — может быть, настанет такой день (Альбер дождется его, непременно дождется), когда у старика Обуана Женеты купят еще и другой участок — тот, что лежит по ту сторону тропинки, да еще и другие участки — тот, в котором ни много ни мало, как двадцать три гектара, и еще тот луг, который зеленеет за дорогой в город Вов, — прошлым летом там выросла такая прекрасная, такая сочная люцерна, и сколько на том участке было зайцев и куропаток!
— Как поживаешь, Альбер?
— Хорошо, Обуан! Хорошо!
Он не слышал, как подошел Мишель Обуан, и только сейчас, подняв голову, увидал его на тропинке, — как раз в ту минуту, когда думал о семействе Обуанов, — вернее, об их земле.
Мишель Обуан не годился Альберу в приятели, так как был старше его на пять лет, и до сих пор эта разница в возрасте не давала им подружиться. Теперь же между ними началось сближение, — насколько оно возможно между сыном богатого землевладельца и парнем-землеробом. Но отношения между ними были хорошие, они уважали друг друга; вот так же старик Обуан уважал покойного Гюстава. После смерти отца Мишель должен был стать хозяином фермы — он был единственным сыном. У Женетов же, кроме Альбера, наследниками были еще и Морис, и Адель со своим Фернаном. Много народу, а земли мало. Но это была семья, всегда объединенная одним и тем же стремлением, одной и той же необходимостью; у Альбера ни на секунду не возникало мысли, что он мог бы отделиться, жить сам по себе, сам по себе хозяйничать, завладеть для себя одного землей, которая хоть и принадлежала нескольким членам семьи, все же была его землей.
— Что, Мишель, пришел на землю взглянуть?
— А как же? Земля-то хороша, да надо решить, что посеять на ней. Отец теперь на меня полагается. Знает старик, что я и скажу и сделаю то же самое, что он.
Оба засмеялись. Мишель Обуан сказал верно. Сыновья всегда были согласны с отцами, если их инициативу не стесняли: у обоих поколений была одна и та же точка зрения, одинаковый метод действий, одинаковая суть их крестьянской науки, если можно так сказать.
— Н-но! Трогай!..
Лошадь повернула, потащив за собою борону. Альбер, однако, натянул вожжи и остановил ее, чтобы сказать Обуану еще несколько слов.
— Стой, Зели!
Так хорошо было передохнуть минутку в этот погожий день. Солнце разливало свет, тепло, и поэтому хотелось побыть с людьми, побеседовать.
— Знаешь, что тебе надо сделать, Альбер? — сказал вдруг Мишель. — Купить нашу полоску! Вам бы подмога была, да и тропинку эту ты бы распахал.
— Что ж, я бы не отказался.
— Сходи-ка ты поговори с моим стариком. Нам эта полоска, можно сказать, ни к чему. Много денег вам не придется за нее отвалить, — ты же знаешь, мы с вас дорого не возьмем.
— Я поговорю, — ответил Альбер, тут же приняв решение, — деньги у нас найдутся.
Да, деньги найдутся, если отложить на время некоторые починки и продать остаток зерна, а главное, если год будет урожайный, — тысяча девятьсот четырнадцатый год только еще начался, и разве узнаешь, каким он будет. Но Альбер загорелся мыслью купить эту полоску земли, у него даже щеки раскраснелись.
— Я поговорю с твоим отцом, — твердо заявил он, — и если он согласится, пошлю к нему своего отца.
— Ты ведь знаешь, мои старик не любит с нажитым добром расставаться, но нынче уж очень день хороший, пожалуй, ты добьешься от него согласия, — заметил Мишель. И доверительно добавил: — Нынче утром мы с ним толковали об этом, когда я сказал ему, что собираюсь взглянуть на это поле. Пойдем со мной к нам на ферму.
— Сейчас не могу, я еще не управился.
Он действительно еще не управился, но бороньба на этом поле уже близилась к концу. Оставалось восемь гонов в одну сторону, восемь в другую — и все! Земля, с которой уже сняли корку, мешавшую всходам, казалось, дышала свободнее, лучше впитывала первое весеннее тепло, и Альберу приятно было думать, что он принес ей пользу. Он вновь принялся за работу, понукал лошадь, тянувшую борону, а Мишель Обуан тем временем пошел на свое поле и, внимательно приглядываясь к бороздам пашни, о чем-то размышлял; Альберу он сказал: «Вот только посмотрю, как там и что, и приду за тобой, — вместе двинем». За работой Альбер все думал о полоске земли, соблазнявшей его; клочок, можно сказать, малюсенький, а все ж таки — это начало, да с ним и много удобнее будет. А кроме того, само это приобретение было бы знаменательным, возвещало бы начало больших перемен. Да, надо, надо купить во что бы то ни стало, отложив пока все остальные расходы. Альбер был уверен, что он уговорит отца.
Еще четыре раза проехать до края полосы и обратно. Подъезжая к тропинке в четвертый раз, он увидел Мишеля, возвращавшегося со своей пашни. Высокого роста был Мишель, но пониже Альбера и не такой крепкий. Образованности у него немного — тоже кончил только начальную школу, а все-таки, может, из-за того, что ферма его отца — это большой капитал, он и видом и всеми повадками отличается от Альбера. В нем меньше деревенской неотесанности, даже есть какая-то утонченность, если можно так сказать, хотя одет он, как все крестьяне, как все люди, которые должны пачкаться, возиться с черноземом, с сельскохозяйственными орудиями, смазочным маслом и со скотом; но на нем были штаны, купленные в магазине специально для него, тогда как Альбер носил штаны, оставшиеся после старика Гюстава, да и башмаки унаследовал от него, — словом, Обуаны с фермы «Белый бугор» зря деньги не тратили, но все-таки могли позволить себе некоторые расходы.
Альбер поднял зубья бороны.
— Меня возьмешь с собой? — спросил Мишель.
Не дождавшись ответа, он взобрался на сиденье и пристроился рядом с Альбером, — примостился возле него с грехом пополам, так как места на двоих не хватало. Конная борона запрыгала по кочкам, и оба седока, забавляясь этой тряской и радуясь апрельскому солнышку, засмеялись, как могут смеяться только те, кого переполняет чувство подлинной удовлетворенности жизнью и неизъяснимое счастье.
Борона ковыляла по глубоким колеям, оставленным колесами телег с железными шинами, но эти скачки и толчки были приятны, как колыханье морских волн, которое даст почувствовать моряку, что он плывет среди живой стихии. А когда проезжали мимо кустов орешника, еще не опушенных зелеными листочками, на них веяло благоуханием веток, налившихся древесными соками; в воде, наполнявшей канаву, отражалось небо «все в яблоках», как бок першерона, а запах земли, который они уже не чувствовали, ибо привыкли к нему, был не просто чудесным запахом, но чем-то необходимым для жизни, как необходим для легких воздух.
Они ехали через ноля Обуана, и хотя Альбер молчал, Мишель хорошо понимал его, потому что сам был полон здоровой гордости человека, обладающего тем, что он любит больше всего, и уверенного в своем прочном, неизменном благополучии. Он понимал, что Альбер, хоть это и нельзя было назвать желчной завистью, сравнивал свою землю с угодьями Обуана и все же немного завидовал ему, что казалось Мишелю вполне законным и естественным.
Ведь уж очень хороши были владенья Обуанов! Здесь взгляд не наталкивался на межевые вехи, наизусть известные хозяину поля, тут далеко отошли и тополя Морансеза и Брансейский перелесок, тоже принадлежавший Обуанам и скрывавший границу их земли. Кругом была равнина, гладкая равнина, но не думай, что она всякому легко давалась в руки: много скрывалось тут всевозможных препон — закладных, купчих, перекупчих, отступных, чересполосиц! Сколько приходилось тут помучиться, столько проявить ловкости, чтобы приобрести в свою собственность эту землю, что мало кому это удавалось. У богатых Обуанов не было такой преграды, как у хозяев «Края света», у которых за спиной зиял ужаснейший овраг, известный по всей области, — из-за него Женеты могли бы увеличить свой участок только в одну сторону, а там все поля уже захвачены другими, и владельцы свою землю никому не уступят, если только злосчастье не принудит их продать ее; они будут защищать свое добро ценою собственной жизни и жизни своих близких. И доро гой, когда под колесами бороны и рядом с него земля Обуанов развертывалась длинной и широкой разноцветной лентой, Альбер смотрел на нее взглядом знатока и как будто ощупывал все это богатство, не принадлежавшее ему.
С полевой дорожки выехали на. проселочную, которая вела к ферме, на мощенную булыжником, хорошую дорогу, где ни телеги, ни лошади не увязали в грязи, — она совсем не походила на ту тропу, что вела к «Краю света» по липкому плотному чернозему, наворачивавшемуся на колеса и падавшему с них тяжелыми комьями. Да и сама ферма «Белый бугор» тоже отличалась от фермы Женетов. Ее просторные службы расположены были четырехугольником вокруг двора, казавшегося огромным. Амбары высокие, дом большой, — слишком большой для двух человек, живущих в нем, отца и сына, оставшихся здесь одинокими, с тех пор как умерли все женщины в этой семье — мать и две дочери: дом, построенный для семейной жизни, которой ни у того, ни у другого не было. Зато у них, нужно им это было или нет, в изобилии имелись сельскохозяйственные машины. Альбер так и думал, что они есть у хозяев фермы, но когда въехал в ворота, поразился, увидев, как их тут много: плуги, подъявшие свои рукояти, словно поджидавшие сильных рук, которые умеют держать их, показывавшие свой стальной острый лемех, свой округлый резец, свой плоский отвал, свой грядиль, конечно, и плуг простой, однолемешный, и брабантский двухкорпусный; лущильники, катки, глыбодробильники— так называемые «крокиллы», пропашники, окучники, культиваторы, мотыги, бороны, жатки, сеялки, картофелекопалки, не говоря уж о молотилке, которая тоже ждала, когда понадобится ее служба, — в открытые двери сарая виднелся ее корпус, окрашенный в красный цвет, и ее колеса; были тут и всяческие повозки: фуры, телеги, тележки, самосвалы, одноколки и двуколки; была и сбруя, и хомуты, ручные орудия, которые за зиму починили, поправили, грабли для сенокоса, с приваренными новыми зубьями, был даже опрыскиватель, как будто в хозяйстве Обуана имелся виноградник.
А в хлевах и конюшнях стоял скот. Альбер видел летом на лугах Обуана, лежавших за пахотными угодьями, его коров — прекрасных молочных коров: у них был глубокий выгиб грудины, широкий круп, широко расставленные ноги, узкие бабки и узкая метелка хвоста, тонкая и гибкая кожа, мягкая шелковистая шерсть, объемистое, но не мясистое вымя, протянутое к передней части живота, соски средней величины, расположенные почти квадратом, а жилы на вымени были толстые, выпуклые — такие жилы, проникающие в грудь, как широкие трубы, называют настоящими молочными ручьями; стояли в хлеву и волы: восемь великолепных волов — на две упряжки; они шли в тягле по четверке, когда пахать надо было плотную почву, и уж для этих волов не жалели кормовой свеклы, мякоть которой так питательна для скота. А на конюшне стояли лошади — сколько их там было, Альбер хорошенько не знал, старик Обуан любил лошадей, постоянно покупал новых и, во всяком случае, держал их не меньше десятка, и уж это были настоящие кони, ухоженные, упитанные, ширококостные (не зря же им давали фосфаты), а не какие-нибудь запаленные, изнуренные, одышливые лошаденки с екающей селезенкой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37