Листы ватмана сами собой свернулись.
- Так, - повторил он и сел в свое кресло.
Теперь я видел, что Новицкий очень рассержен. Сразу набрякли мешки под глазами. Он, однако, сдерживался.
- Садитесь...
Все острее угадывая неладное, я опустился в кресло, словно сваливаясь с небес на землю.
- Вашими личными делами, - продолжал Новицкий, - мы, если позволите, займемся позже... Расскажите, пожалуйста, что вы сделали.
- Павел Денисович, какое же это личное дело?
- Хорошо. Не будем пока спорить. Как наши заказы?
Я не ответил. Собственно говоря, ни одно из порученных дел я не довел до конца, а Новицкий жестко задавал вопросы, перечислял все задания, с которыми я поехал в Ленинград, словно на память читал их по списку. В этом списке был и глиссерный мотор, и оборудование, изготовление которого задерживалось, и многое другое.
- Так... С кем же вы виделись из профессуры? - спрашивал Новицкий. С кем договорились?
Я буркнул:
- Начал переговоры.
Он скрестил руки на груди. Видимо, все в нем кипело. Я чувствовал, что вот-вот - и он стукнет по столу кулаком. Но Новицкий встал, подошел к окну, достал из кармана папиросы, закурил и повернулся ко мне.
- Вот что, товарищ Бережков... Одно из двух... Или мы будем вместе работать, или... - Он шагнул к столу, резким движением вырвал чистый лист из большого блокнота и положил передо мной. - Вот бумага, пишите заявление об уходе. И расстанемся.
- Павел Денисович, но почему же? Ведь вы даже как следует не посмотрели чертежи, не выслушали моих...
- Я посмотрю. Это я вам обещал. Но, извините меня, вы проявили крайнюю степень безответственности. Это анархический или, в лучшем случае, мальчишеский поступок.
- Павел Денисович!
- Извольте меня выслушать. Я с вами разговариваю не как добрый знакомый, а в качестве директора, вашего начальника, представителя советской государственности. Вы уезжаете в командировку, беретесь выполнить поручение, от чего зависит своевременный ввод в строй важнейшего объекта, за который мы отвечаем головой перед правительством, который записан вот сюда... - Новицкий все же стукнул по столу, стукнул книгой в красном твердом переплете. - Уезжаете и, забыв о своем долге...
- Павел Денисович, мой долг...
- Потрудитесь не перебивать... Забыв о своих обязанностях, изволите заниматься личными делами, какими-то изобретениями, о которых никто вас не просил.
- Павел Денисович, это...
- Это анархизм с начала до конца... Индивидуалистическое гениальничанье. Если вы желаете работать с нами, то прежде всего подчиняйтесь государственному порядку, плану, дисциплине. На фронте за такой поступок я отправил бы вас в ревтрибунал. А здесь... Пожалуйста, можете писать заявление об уходе. Сегодня же будете свободны от всех ваших обязанностей.
Я молчал, чувствуя, как он, этот властный человек с тяжелой рукой, подминает, подчиняет меня. Он тоже помолчал.
- Так... Я должен объявить вам выговор в приказе.
- Павел Денисович, у меня имеется лишь единственное оправдание.
- Какое?
- Эта вещь! - Я показал на листы ватмана, которые, свернувшись, все еще лежали на столе. - Павел Денисович, ведь я не так уж задержал всех. Сегодня же можно отправить в Ленинград кого-нибудь другого, а я не смею сейчас терять ни одного дня. Вы знаете, как этот мотор нужен. Я был вправе...
- Нет, не вправе. Это опять рассуждение индивидуалиста. Взбрело в голову, и к черту всех и вся! Извините, это не наш принцип.
Его манера произносить эти слова: "наш", "с нами", "мы", опять, как когда-то, в давнюю первую встречу, коробила, колола меня. Опять подмывало вскричать: "А я кто, не наш? Не мы? Не государство?" Но в те минуты, растерявшись, я не отдал еще себе отчета в этом чувстве.
Новицкий нажал кнопку звонка. Явилась стенографистка-секретарь.
Он сказал:
- Будьте любезны, запишите... Потом отстукаете на машинке и принесете мне на подпись. "Главному конструктору института А. Н. Бережкову. Считаю недопустимым ваше самовольное возвращение из командировки, вследствие чего сорваны возложенные на вас задания. Ставлю это вам на вид и прошу..." Нет, зачеркните "прошу"... "и требую, чтобы...".
Я выговорил:
- Павел Денисович, я понимаю, что действительно нарушил дисциплину.
Новицкий быстро на меня взглянул. Насупленное лицо изменилось. Я вдруг увидел дружелюбную улыбку.
- Алексей Николаевич, этого признания мне достаточно... Дайте сюда...
Он взял у стенографистки недописанный листок, разорвал и бросил в корзину.
А я... Что поделаешь, мой друг, рассказывать - так рассказывать все. Я в глубине души чувствовал, что если бы моя поездка повторилась сызнова, то я - хоть убейте! - опять поступил бы так же, забыл бы все на свете и начертил мотор. Ибо знал, как он нужен, ибо верил, абсолютно верил в свою вещь!
21
Новицкий сказал стенографистке:
- Можете идти... И пришлите нам, пожалуйста, два стакана чаю.
Потом обратился ко мне:
- Что же, посмотрим, Алексей Николаевич, вашу тысячесильную машину. Берите стул... Присаживайтесь-ка рядом.
Этот тон, эти два стакана чаю были, конечно, знаком примирения. Новицкий сам расправил чертежи, внимательно посмотрел сначала один лист, потом другой, третий.
- Не могу понять, - произнес он, - какую конструкцию вы взяли за основу. Это что-то...
- Новое! - воскликнул я. - Такого решения, Павел Денисович, вы не найдете ни в одном моторе мира. Гильза цилиндра, и этот несокрушимый блок, усиленный блочной головкой, и эти стяжные болты, которые стягивают всю вещь, придают ей исключительную жесткость, - все это, Павел Денисович, не американское и не немецкое, а новое, наше. Вы сказали "взбрело". Нет, Павел Денисович, это - логическое завершение моих творческих исканий за много-много лет. Сколько я думал о жесткости и только тут ее поймал! И самое главное, знаете, в чем? Эта вещь опирается на базу, на технологию Волжского завода. Знаете, как явилась мне эта идея?
Новицкий слушал, опять закурил, прихлебывая горячий чай, поглядывая то на меня, то на расстеленные чертежи. Я сидел уже рядом с ним, сидел, не чувствуя собственного веса. Ко мне вернулась вся моя увлеченность, подъем, упоение собственным созданием. Я рассказывал о том, как увидел мотор "Д-30" уже с табличкой Волжского завода, как замер перед ним, как сел за чертежный стол и забыл обо всем, кроме машины, которая вычертилась в воображении, - вот этой тысячесильной машины.
- Тысячесильная... Гм... - Новицкий улыбнулся. - Тысячесильная авантюра, Алексей Николаевич.
Второй раз в этот день я будто сверзился на землю.
- Авантюра? Почему же, Павел Денисович?
Он стал разбирать вещь. Теперь он говорил со мной, как с сотоварищем, как инженер с инженером, и высказал прежде всего ряд чисто технических сомнений. Сомнительно, не разорвутся ли болты? Как будет вести себя блочная головка? Все это рискованно, нигде и никогда не испытано...
Я должен опять отдать ему справедливость: он сразу сформулировал возражения, которые потом я слышал столько раз, что они навязли у меня в ушах.
Мы долго спорили. Мне не удалось его переубедить. Ссылка на Ладошникова только рассердила Новицкого.
- С каких это пор конструктор самолетов считается высшим авторитетом среди мотористов? Ладошников может фантазировать у себя, в своей епархии. Но я не допущу, чтобы наш институт опять залихорадило ради этой сомнительной вещи.
Я снова запротестовал, однако Новицкий утвердился в своем мнении.
- С какой стороны ни подойти, - говорил он, - ваша вещь сомнительна. Или, в лучшем случае, преждевременна. Ну, нашумим, опять выбьем институт из колеи... Да что институт? Собьем с толку завод. Знаете, что сейчас там делается? Осваивают новую технику, не выполняют программы. Если теперь переменить модель мотора, это вовсе сорвет освоение. У нас, Алексей Николаевич, другой план. Из "Д-30" естественно вырастет путем модификации советская конструкция. Мы приняли определенную стратегию. А вы, по существу, сейчас пытаетесь ее сорвать. Уверяю вас, этим мы лишь замедлим темпы...
- Павел Денисович, я же хочу ускорить...
- Для этого у вас есть путь. Организуйте получше работу ваших конструкторских групп. Выполняйте свою пятилетку в три года... Конечно, Алексей Николаевич, вы огорчены, но с государственной точки зрения...
Я не выдержал, вспыхнул:
- Почему вы считаете государственную точку зрения своей привилегией? Только потому, что вы директор? А не может ли статься, что в своей области творческий работник, конструктор, вернее, чем вы, понимает задачи государства?
Со спокойной усмешкой Новицкий взял со стола одну из книг в золотообрезном переплете - пятилетний план авиапромышленности.
- Вот государственный документ, - сказал он. - Не возражаете?
Я промолчал. Новицкий продолжал:
- Составленный к тому же, если мне не изменяет память, при вашем участии. Так?
- Так.
- Однако ваша вещь здесь не числится. Что же, вы будете выступать против собственной подписи?
- Да.
- И, следовательно, против пятилетки?
- Павел Денисович, извините, это формальный довод.
Он прищурился.
- Формальный?
- Да.
И мне вдруг ярко вспомнилась игра в снежки на площадке Моторстроя, вспомнилось, как Родионов, повернувшись к Новицкому, крикнул: "Бей формалиста!" Э, не зря, видимо, у Родионова вылетело это слово, сказанное тогда будто в шутку.
- Да, - твердо повторил я. - Эта книга не догмат. Мы можем, даже обязаны ее дополнять своими делами.
- Так. Желаю вам успеха.
- Напрасно иронизируете... Этого проекта раньше у нас не было. А он нужен, его ждут. Значит, с тех пор, как он появился, что-то прибавилось и в пятилетке.
Он опять усмехнулся.
- С той самой минуты?
- Да, с той самой минуты.
- Алексей Николаевич, можно ли так увлекаться? Вы какой-то одержимый!
- Как вам угодно, но я буду настаивать на своем проекте.
Новицкий нахмурился.
- Что же, созовем совещание старших конструкторов института. Послушаем, что они скажут.
22
До совещания, назначенного на следующий вечер, я опять не мог ни о чем разговаривать, ни о чем думать, кроме своей вещи. Мне было интересно показать ее одному, другому, выслушать разные мнения.
Однако, представьте, я встретил исключительно единодушный отпор со стороны старших конструкторов института. Как это объяснить?
Надо отбросить, мой друг, какие-либо предположения о личных счетах, скажем о зависти, недоброжелательстве ко мне, главному конструктору, который пришел в институт младшим чертежником.
В эти годы, начиная с первых дней службы, с известной вам головки для мотора "АИШ", я приносил десятки проектов, компоновок, взбудораживал институт, и что же? Что из этого вышло? Где мои великие дела, мои творения?
Вы видите, что вся моя жизнь, вся моя биография конструктора, казалось бы, оправдывала такое настороженное ко мне отношение.
Потом, после многих неудач, я угомонился, вошел в колею, изо дня в день работал, руководил своим отделом, сдал проект глиссерного двигателя, переконструировал мотор "Испано" и так далее. Постепенно наладились и отношения с моими давними соперниками в нашем коллективе, инженерами старшего поколения, которым раньше вольно или невольно я нанес столько обид.
Со мной, в общем, примирились, приняли, признали меня. И вдруг я снова взорвался. Это опять было непонятным и пугающим. И, естественно, сотоварищи-конструкторы отнеслись к моему проекту сугубо критически, сугубо недоверчиво.
Вечером я помчался к Ганьшину, самому близкому, самому старому другу. Он уже обитал в своей новой квартире, в новом жилом корпусе авиационной академии имени Жуковского. Большой кабинет был завален книгами, журналами, листами чертежей. Ганьшин работал над вторым томом своего капитального труда: "История и теория авиационных двигателей". Первый том тогда уже вышел в свет, уже стяжал Ганьшину славу. Пользуясь тем, что волосы на макушке поредели, Ганьшин завел себе ермолку и в таком виде - в черной ермолке, в очках, в потрепанном домашнем пиджаке, с испачканными чернилами пальцами - был, хоть бери кисть и пиши, готовым портретом вдохновенного ученого. Я немедленно разложил на его столе, поверх разбросанных страниц гениального труда, свои чертежи.
Великий скептик посмотрел и нежнейшим голосом спросил:
- С винтом прет?
- Ганьшин, перестань!.. Скажи серьезно.
- Вполне серьезно.
И вот знаменитый автор непревзойденного исследования "История и теория авиационных двигателей" принялся критиковать мою компоновку. Хороший друг - это также и хороший критик. Я защищался, аки лев, но был благодарен Ганьшину, ибо вещь становилась для меня все яснее и яснее. И она устояла: в ней ничего не мог расшатать или разъесть язвительный анализ Ганьшина. Под конец и он поколебался, согласился признать, что я схватил и выразил в своем проекте самую передовую тенденцию развития авиадвигателей.
Но у него осталось еще множество сомнений. Я с пламенной верой заявил:
- Вот увидишь, в твоем курсе последняя глава будет посвящена моему мотору.
- Нет, - сказал он. - Сначала надобны несколько глав, еще не написанных историей.
Собственно говоря, это была та же точка зрения, которую мне уже изложил Новицкий: моя машина преждевременна. Ганьшин дружески увещевал меня.
- Посчитай, - говорил он, - сколько раз ты уже проваливался. И ведь ты отлично знаешь, что для конструктора достаточно двух-трех неудач - и он сходит с круга. Его уже никто всерьез не принимает. Тебе просто посчастливилось, что ты уцелел в этой передряге после краха "Д-24". Оставили тебя главным конструктором - так уймись и не делай глупостей. Сейчас тебе нельзя браться за рискованные вещи. Пойми, еще одна неудача и твоя карьера кончена.
Но я не хотел его слушать.
- К черту карьеру!
- Ну, тогда, как бишь ее, судьба... Судьба Алексея Бережкова.
- К черту судьбу! У меня есть мотор! Он на два, на три года сократит расстояние, которое нам надо пробежать, чтобы обогнать моторостроение за границей. Я пришел к тебе не о себе говорить. Тут не судьба Бережкова, тут судьба советского авиамотора! И в какой-то степени судьба всей нашей страны!
- Ты все-таки поэт! - сказал Ганьшин.
- Брось это... Слушай, Ганьшин, давай вместе подумаем, что сказал бы об этой вещи Николай Егорович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74