- Это же Петя... Петушок, - сказал Никитин. - Так что же у вас, Алексей... Алексей?..
- Алексей Николаевич.
- Так что же у вас, Алексей Николаевич, с мотором?
В этой фразе, в имени-отчестве, Бережков различил новую нотку, новое уважение и внимание. Он выложил всю историю своих мытарств вплоть до вчерашнего ночного спора в конструкторском бюро с Петром Никитиным.
- Представляете, Андрей Степанович, вот его аргументация: вещь абстрактна, родилась не на заводской базе и ему чужда. Препятствовать, конечно, он ничем не будет, но у него нет к ней чувства материнства. Ну, что тут возразишь?
Никитин мягко улыбался.
- Это с ним случается... Он у нас не без загибов.
- Но ведь действительно же, я это знаю по себе, существует такое конструкторское материнство. Что с этим поделаешь?
- Поделаем... Отец в таких случаях хорошо с ним управляется.
Поднявшись, высунув в окно широкие плечи, он поднес руки рупором ко рту и закричал:
- Отец!
Старый мастер, работая педалями, шел голова в голову со стареньким небольшим пыхтящим паровозом, заводской "кукушкой". Услышав голос сына, он немного приотстал.
- Отец! Обожди меня на станции!
Мастер закивал и, отняв на секунду руку от руля, поправил кепку, усы и опять стал нагонять паровоз.
26
- Ну как, отец, что ты скажешь об этом?
Они уже подходили к домику Никитиных в заводском поселке. Андрей вел отцовский велосипед. Надев очки в стальной вороненой оправе и продолжая шагать, литейный мастер рассматривал чертежик "АДВИ-100". Бережков шел рядом.
Садящееся солнце позолотило все кругом: траву, булыжник мостовой, выбеленные домики, ограды палисадников, вишню и акацию. В этих лучах в волосах мастера играл блеск бронзы, а кожа на его лице, как это часто бывает у рыжеволосых, казалась совсем розовой. Старческой была лишь шея. Там пролегли глубокие извивы морщин, словно какие-то прорытые русла. Они в самом деле были, наверное, за много-много лет прорыты ручейками пота, обильно струящегося в горячем цехе.
- Я это уже видел, - сказал мастер. - Товарищ Бережков в прошлый приезд консультировался со мной, просил меня подумать.
- И вы подумали?! - воскликнул Бережков.
- Подумал. Тонкая работка...
- Степан Лукич, но вы сумеете отлить?
Одним легким движением старик лихо взбросил очки на лоб, словно это были привычные синие очки литейщика.
- Ежели я не сумею, тогда кто же сумеет?!
Бережков, по его выражению, чуть не упал в этот момент. Когда-то, в молодые годы, он часто с таким же удальством произносил подобную же фразу, но, повзрослев, уже не решался повторять ее. А этот старый мастер, которому минуло по меньшей мере пятьдесят пять лет, русский самородок, работающий с расплавленным жарким металлом, искусник стального литья, все еще дерзал говорить так по-молодому.
- Я так и знал, - с хорошей улыбкой произнес Андрей. - Но как же Любарский?
- Давай сюда не только что Любарского, а какого хочешь академика, я с ним возьмусь на грудки по этому вопросу и докажу практически.
Мастер покосился на сына: одобряет ли тот?
- Правильно. Теперь, отец, послушай о Петре.
- О Петре? А что?
- Послушай-ка, послушай...
- А что? - В знак серьезности вопроса Степан Лукич сдвинул очки на нос и из-под лохматых бровей, таких же рыжих, как усы, посмотрел на Бережкова. - Вы видели его проект?
- Видел, - сдержанно сказал Бережков. - Интересная идея. Вчера мы о ней поговорили. Думаю, вещь выйдет.
Отец довольно рассмеялся.
- Выйдет! - уверенно подтвердил он. - В этот проект и моего много внесено. Петро несколько раз собирал всех стариков, проводил с нами дискуссию. И дома, бывало, до того заспорим, что я ему кричу: "Забыл, как я ремень распоясывал?" - Он опять засмеялся. - Много от меня взято. Я и теперь захаживаю в чертежную, проверяю, как чертятся отливки, даю ребятам предложения...
- А нашего мотора, - сказал Бережков, - ваш Петр не желает признавать. И не поддерживает.
Бережков говорил, мастер слушал, шагал, мрачнел, кряхтел. Видимо, эта жалоба на сына была ему очень неприятна. Дойдя до своего палисадника и еще не открыв калитку, он грозно крикнул:
- Петро дома?
В раскрытом окне показалось миловидное девичье лицо, в котором угадывались несколько смягченные родовые, никитинские черты - тот же абрис подбородка, та же бронза в волосах. ("Писаная красавица!" - рассказывая, воскликнул Бережков. Впрочем, каждое женское лицо, появляющееся хотя бы на миг в его повествовании, было, как мы знаем, обязательно прелестным.)
Девушка ответила:
- Что ты? Разве в такое время он приходит?
- "Приходит, приходит", - заворчал отец. - Когда надо, вечно его дома нет.
- Папа, ведь он же на заводе.
- На заводе... Конечно, на заводе...
Он опять метнул взгляд на Бережкова, явно гордясь даже под сердитую руку младшим сыном. И мгновенно принял решение:
- Айдате к нему! Люба, забери велосипед!
27
На улице было еще светло, край неба был охвачен сияющими красками заката, только-только подступали сумерки, а в чертежном бюро уже горело электричество, выделявшее распахнутые, как и вчера, окна. Листья сиреневого куста, приходившиеся выше подоконника, казались более темными и четкими, чем нижние, уже неясные на глади фасада.
Степан Лукич направился было туда, к окну, но передумал и повернул к главному подъезду. Вахтер дружески его приветствовал:
- А, Лукичу наше нижайшее.
Но литейный мастер лишь кивнул и, пройдя вестибюль, зашагал по коридору. За ним, чуть поотстав, шли его спутники - Бережков и Андрей Никитин. У дверей чертежного бюро старик оглянулся на них, недовольно фыркнул сквозь усы, подождал, взялся за ручку и опять передумал. Достав из кармана потрепанный черный футляр, он вновь водрузил на нос свои очки в тонком ободке вороненой стали. Это сразу придало значительность и даже важность его подвижному горбоносому лицу. Он и сам, видимо, почувствовал себя по-иному: не выдавая запальчивости, спокойным, внушительным жестом открыл дверь и вошел:
- Здорово, воробышки! Как работенка? - произнес он, улыбаясь.
- Погляди сам, - сказал Петр Никитин. - Себя хвалить не будем. А, и Андрюша! И товарищ Бережков! Прошу, прошу...
Положив рейсфедер, он встал и движением головы откинул со лба непослушную прядь. Его волосы, тоже вьющиеся, темно-русые, казались на взгляд более тонкими, чем у старшего брата. Впрочем, потоньше была и фигура в парусиновой синей куртке, и шея, и очертания носа, и губы, и даже, пожалуй, усмешка. Он сделал знак, разрешая всем прервать работу, и продолжал:
- Прости, Андрей, никак не мог вырваться на матч. Говорят, была острая игра?
Андрей промолчал.
- И ребят ты не пустил? - спросил отец.
- Не пустил. Нельзя. Вот дожмем проект и тогда выйдем на поле всей командой... - Петр посмотрел на лица за чертежными столиками и невольно расправил плечи, потянулся. - Побегаем, погоняем мяч.
Старик хмыкнул и опять метнул из-под бровей взгляд на Бережкова, явно довольный ответом своего младшего. Но, тотчас приняв суровый вид, он стал обходить столы, внимательно склоняясь над листами ватмана. Дойдя до белобрысого парнишки, у которого, как и вчера, запястье было испещрено полосками туши, старик проговорил:
- Ишь разукрасился... Чего чертишь?
- Вкладыш, Степан Лукич.
- Вижу, что вкладыш. Какой?
- Задний. Кулачкового валка.
- Так и отвечай... А почему мал приливчик? Я же указывал, чтобы приливчик делать толще.
Петр усмехнулся.
- Могу, отец, достать расчет.
- "Расчет, расчет..." Знаю, что расчет. А лить и обрабатывать так будет удобнее.
- Я твои доказательства обдумал. К сожалению, в данном случае они меня не убедили.
- Не убедили? - закричал отец и сердитым жестом взбросил очки на лоб.
Однако, сразу спохватившись, не желая растрачивать заряда, он водворил очки на место и сказал:
- Отпусти, Петро, ребят на пяток минут. Пусть поразомнутся.
Петр снова усмехнулся.
- Пожалуйста...
Мастер пожевал губами, подошел к висевшему на стене в рамке большому чертежу "Заднепровье-100", постоял около него и, как только затворилась дверь за последним сотрудником бюро, круто повернулся.
- Что же ты, Петро, товарища Бережкова зажимаешь? - спросил он напрямик.
- Никого не зажимаю. К этому московскому проекту я вообще не имею никакого отношения. Дело решает главный инженер. Но если у меня спрашивают мнение, я не скрываю, что вся концепция этого мотора мне чужда.
- А чем докажешь?
- Истина доказывается практикой. Вот построим наш мотор, и тем самым докажу.
- Что докажешь? У тебя будет мотор, у него калька. Ведь построить не даешь!
- Я же сказал, что не имею к этому...
Но старик уже не слушал.
- Почему ему не даешь доказать практикой? Что мы, не сможем, что ли, выстроить ихнюю машину?
В этот момент Бережков словно еще раз увидел гримаску на лице Любарского, услышал, как тот цедит: "Неужели вы серьезно думаете, что в этой дыре..."
А старик выпаливал:
- Чего затираешь человека, ежели за тобой правда? Выходи в открытую. Так я говорю, товарищ Бережков?
- Так, - сказал Бережков.
- Свое "я", вот что ты, Петро, хочешь доказать!
Петр спокойно парировал:
- А разве социализм отрицает личность, или свое "я", говоря по-твоему?
- Ах, режет, режет! - не без восторга воскликнул старик. - Да доказывай свое "я". Но не затирай и человека. Помоги ему. Вот поставим на испытании рядом два мотора и поглядим, чей будет верх.
Степан Лукич опять покосился на Андрея и на Бережкова, проверяя, находят ли его слова одобрение. Бережков медленно кивнул.
Петр опять хотел что-то ответить, но старший брат проговорил:
- Да, Петр, не по-партийному ты подошел к этому делу.
Это были первые слова, которые он произнес с того момента, как вошел сюда.
28
- Если вы предполагаете, - продолжал свою повесть Бережков, - что в результате этой моей встречи с чудеснейшей семьей Никитиных удалось сразу продвинуть наши чертежи в производство, то очень ошибаетесь. Впереди была еще долгая борьба. И на этот раз Любарский все-таки не принял чертежей под тем предлогом, что-де оборудование завода не позволяет изготовить столь сложную конструкцию, в которой поэтому требуются еще упрощения. Все это аргументировалось, казалось бы, самым деловым образом, очень обстоятельно и очень корректно, в официальном письме, под которым значилось: "главный инженер завода В. Любарский".
Бережков вернулся в Москву с этим письмом, скрежеща зубами, как выразился он. В Москве произошел резкий разговор между ним и Шелестом. Бывший младший чертежник впервые со дня своего поступления в АДВИ стал бунтовать против своего директора. Докладывая о встрече с Любарским, Бережков негодовал:
- Я ему крикнул, что уничтожу его.
- Глупо. В высшей степени глупо, - сказал Шелест. - Вы отправились с определенным намерением: наладить отношения. А вместо этого...
- И не раскаиваюсь. И пойду дальше. Пойду прямо к Родионову...
- Ну вот, новая выходка... Родионову, поверьте, и без вас известно, что завод отказывается строить. Я писал и говорил ему об этом.
- Не так говорили... Не теми словами. У вас, Август Иванович, нет решимости сказать, что на заводе должность главного инженера занимает человек, которого надо посадить в тюрьму. Это холодный убийца, негодяй, который спокойно удавит наш проект... Вот как надобно писать Родионову.
- Извините, доносами не занимаюсь. И, знаете ли, не люблю, когда этим занимаются другие.
- Нет, вы не любите своего дела, Август Иванович. Мало любите свой институт, мало любите мотор. Из-за этого все может погибнуть.
- Все... Белый свет провалится. Вечные ваши неистовые преувеличения. Я, конечно, буду у Родионова. Доложу ему, что положение нетерпимо.
- Вот-вот...
- Но без ваших выпадов. Нельзя, Алексей Николаевич, компрометировать инженера. Это непорядочно. Существует честь корпорации. А вы ведете себя так, как будто ничего этого не признаете.
- Не признаю!
- Следовательно, у нас, к сожалению, разные представления о чести, о порядочности, - не без яда проговорил Шелест.
- Разные! - с вызовом подтвердил Бережков.
Они не поссорились. Выговорившись перед профессором, Бережков на время угомонился, предоставив действовать Шелесту, но оба и много лет спустя помнили это столкновение.
29
Переговоры, переписка, препирательства между институтом и заводом продолжались еще два или три месяца. Наконец последовало вмешательство Центрального Комитета партии. Родионов доложил там, в Центральном Комитете, про этот безобразный случай волокиты. Директор завода был вызван в Москву, и с ним поговорили очень круто. Ему предложили без дальнейших проволочек и придирок приступить к сооружению "АДВИ-100". Начали строить. Прошло еще около года.
- Мы опять ездили на Украину, - рассказывал Бережков - вмешивались, нервничали, спорили, ругались...
- Наступил все-таки день, - продолжал он, - когда наш мотор был выстроен. Мы торжествовали. Наше творение, существовавшее дотоле в чертежах, было рождено. Однако мы побоялись запускать мотор на заводе, где мы по-прежнему были людьми со стороны, где пришлось бы снова воевать, требуя или выпрашивая техническую помощь, и решили взять нашего новорожденного домой, в Москву, чтобы произвести испытания в мастерских института. Теперь завод, думалось, не нужен; дома стены помогают; доводить будем у себя, на своих станках.
Привезли мотор в Москву. Это была величайшая наша ошибка. Мы обрекли сами себя на неминуемую неудачу, ибо, как оказалось, без завода, без серьезной технической базы нельзя произвести доводку, нельзя создать надежный, безотказно действующий авиамотор. Пустить можно, мотор пойдет, но...
Как в бездонной трясине, мы увязли в этих "но"... Понадобилось много трагических уроков, чтобы мы наконец вполне убедились в одной истине, о которой я не раз вам говорил. Извините, я повторю ее вновь: с пуском, по существу, лишь начинается работа над мотором.
Однако тогда это представлялось нам иначе. Казалось, завершен грандиознейший и решающий этап: обдуман проект, подготовлены чертежи, преодолены неисчислимые препятствия, кончены мучения, создана машина. На это ушло около двух лет. Теперь оставалось как будто немногое: испытать и сдать государственной комиссии готовый мотор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74