Все замечательно, ценник необыкновенный
».
– В чем вы располагаете глубокими убеждениями? – спросила мисс Древ.
– В искусстве, – ответил Питерсон, – в жизни, в деньгах.
– Например?
– Я убежден, – сказал Питерсон, – что обучаемость мышей можно снизить или повысить, регулируя количество серотонина у них в мозгу. Я убежден, что у шизофреников выше встречаемость необычных отпечатков пальцев, включая линии, образующие почти замкнутые круги. Я убежден, что сновидец смотрит во сне сон, двигая глазами.
– Как интересно! – воскликнула мисс Древ.
– Все это есть во «Всемирном альманахе», – ответил Питерсон.
– Я вижу, вы скульптор, – сказала мисс Древ. – Это чудесно.
– Какова природа программы? – спросил Питерсон. – Я никогда ее не смотрел.
– Позвольте мне ответить на ваш вопрос другим вопросом, – сказала мисс Древ. – Мистер Питерсон, вы абсурдны?
Ее гигантские губы были измазаны сияющим белым кремом.
– Прошу прощения?
– Я имею в виду, – убедительно продолжала мисс Древ, – расцениваете ли вы свое существование как дармовое? Ощущаете ли вы себя de trop? Присутствует ли тошнота?
– У меня увеличена печень, – предположил Питерсон.
– Это превосходно! – воскликнула мисс Древ. – Это очень хорошее начало! «Кто я?» пытается, мистер Питерсон, обнаружить, кто люди есть на самом деле. Люди сегодня, по нашим ощущениям, прячутся в себе, отчужденные, упавшие духом, они живут в муках, отчаянии и неверии. Зачем нас бросили сюда и покинули? Вот вопрос, на который мы стараемся ответить, мистер Питерсон. Человек стоит в одиночестве посреди стертого анонимного пейзажа, боясь и трепеща, его тошнит до смерти. Бог мертв. Повсюду сплошное ничто. Ужас. Разобщенность. Конечность. «Кто я?» подходит к этим проблемам коренным, радикальным образом.
– По телевидению?
– Нас интересуют основы, мистер Питерсон. Мы не шутки шутим.
– Понимаю, – сказал Питерсон, не забывая о сумме гонорара.
– А теперь я хочу знать вот что, мистер Питерсон: вас интересует абсурд?
– Мисс Древ, – сказал он, – сказать вам по правде, я не знаю. Я не уверен, что убежден в этом.
– О мистер Питерсон! – воскликнула шокированная мисс Древ. – Не говорите так! Вы будете…
– Наказан? – предположил Питерсон.
– Вас абсурд, может, и не интересует, – твердо сказала она, – зато вы очень интересуете абсурд.
– У меня много проблем, если это вам поможет, – сказал Питерсон.
– Для вас проблематично существование, – с облегчением произнесла мисс Древ. – Гонорар – двести долларов.
– Меня покажут по телевизору, – сказал Питерсон своему галеристу.
– Вот стыдоба, – отозвался Жан-Клод. – Избежать никак нельзя?
– Неизбежно, – сказал Питерсон, – если я хочу есть.
– Сколько? – спросил Жан-Клод, и Питерсон ответил:
– Двести.
Он оглядел галерею – не выставлены ли хоть какие-то его работы.
– Смехотворная компенсация, учитывая дурную славу. Ты будешь под своим именем?
– А ты случайно…
– Никто не покупает, – сказал Жан-Клод. – Дело, без сомнения, в погоде. Люди мыслят в категориях… как ты называешь эти штуки? – ХристоПосудин. В которых можно плавать. Ты не обдумаешь еще раз то, о чем я с тобой уже говорил?
– Нет, – ответил Питерсон. – Не обдумаю.
– Два маленьких пойдут гораздо, гораздо быстрее одного большого и огромного, – сказал Жан-Клод, отводя взгляд. – Распилить пополам – дело ведь нехитрое.
– Предполагается, что это произведение искусства, – сказал Питерсон как можно спокойнее. – Ты не забыл еще: произведения искусства пополам не распиливают?
– Там, где можно сделать распил, – сказал Жан-Клод, – там не очень трудно. Я могу двумя руками обхватить. – И он свел пальцы обеих рук в кольцо для наглядности. – Всякий раз, когда я смотрю на эту работу, я неизменно вижу две. Ты абсолютно уверен, что в самом начале твой замысел был верен?
– Абсолютно, – ответил Питерсон.
Ни одна из его работ выставлена не была, и печень его раздулась от гнева и ненависти.
– У тебя весьма романтичный импульс, – сказал Жан-Клод. – Позицией я смутно восхищаюсь. Ты слишком начитан в истории искусств. А она отчуждает тебя от возможностей достичь аутентичной самости, имманентной для нынешнего века.
– Я знаю, – сказал Питерсон. – Не ссудишь мне двадцатку до первого?
Питерсон сидел у себя в студии на нижнем Бродвее, пил «рейнгольд» и думал о Президенте. Он всегда ощущал близость к Президенту, однако теперь чувствовал, что, согласившись на появление в телепередаче, совершил нечто постыдное, и Президент вряд ли это одобрит. Но мне нужны деньги, твердил он себе, телефон отключен, а котенок плачет и просит молока. И у меня заканчивается пиво. Президент считает, что изящные искусства нужно поддерживать, размышлял Питерсон, и уж конечно он не хочет, чтобы я оставался без пива. Интересно, думал он, то, что я чувствую, – просто вина за то, что я продался на телевидение, или нечто поэлегантнее: тошнота? Печень его стонала в нем, а он взвешивал ситуацию, при которой объявят о его новых отношениях с Президентом. Он работал у себя в студии. Произведение в работе должно будет называться «Праздничные поздравления» – оно состояло из трех автомобильных радиаторов: один от «шевроле-тюдора», один от «фордовского» пикапа, а один от «эссекса» 1932 года, – плюс бывший телефонный коммутатор и другие предметы. Расположение их казалось правильным, и он приступил к сварке. Через некоторое время вся эта масса утвердилась на своих ногах. Прошла пара часов. Питерсон отложил горелку, снял щиток. Подошел к холодильнику и обнаружил в нем сэндвич, оставленный дружелюбным старьевщиком. Сделан сэндвич был торопливо и без вдохновения: тонкий ломтик ветчины между парой ломтиков хлеба. Тем не менее Питерсон слопал его с благодарностью. Постоял, посмотрел на свою работу, время от времени переходя с места на место, чтобы взглянуть под другим углом. Тут дверь в студию распахнулась, и вбежал Президент, волоча за собой шестнадцатифунтовую кувалду. Первый удар расколол основной шов «Праздничных поздравлений», две половинки расстались, точно влюбленные, – еще миг держались друг за дружку, а затем ринулись в разные стороны. Двенадцать агентов Тайной службы скрутили Питерсона парализующей комбинацией своих тайных захватов. А он хорошо выглядит, подумал Питерсон, очень хорошо, здоровый, зрелый, подтянутый, надежный. Мне нравится его костюм. Второй и третий удары Президента раскололи радиатор «эссекса» и радиатор «шевроле». После чего он накинулся на горелку, гипсовые слепки на верстаке, отливку Родена и палочного человека Джакометти, которых Питерсон купил в Париже.
– Но мистер Президент/ – закричал Питерсон. – Я думал, мы друзья!
Тайный агент укусил его в затылок. Тут Президент вознес кувалду повыше, повернулся к Питерсону и сказал:
– У тебя больная печень? Это хороший знак. Прогресс налицо. Ты начинаешь мыслить.
– Я вообще-то думаю, что этот парень в Белом доме чертовски хорошо делает свою работу.
Цирюльник Питерсона, человек по фамилии Камбуз, народный аналитик и автор четырех книг, озаглавленных «Решение быть», был единственной персоной на свете, которой Питерсон решился доверить свое былое ощущение сродства с Президентом.
– Что же касается его отношений с тобой лично, – продолжал цирюльник, – то они, в сущности своей, – что-то вроде отношений Я-Ты, если ты меня понимаешь. И ты должен рулить ими с полным осознанием последствий. В конце концов, человек переживает только самого себя, говорил Ницше. Когда ты сердишься на Президента, ты переживаешь лишь себя-в-ярости-на-Президента. А когда между вами все о'кей, ты переживаешь себя-в-гармонии-с-Президентом. Классно и здорово. Но, – сказал Камбуз, намыливая, – ты хочешь, чтобы отношения между вами были таковы, что ты переживал бы Президента-в-гармонии-с-тобой. Тебе хочется его реальности, въехал? Чтобы ты смог вырваться из ада солипсизма. Снять чуточку с боков?
– Все знают язык, кроме меня, – раздраженно вымолвил Питерсон.
– Послушай, – сказал Камбуз, – когда ты говоришь обо мне с кем-то другим, ты ведь говоришь «мой цирюльник», правда? Еще б не говорил. Точно так же я смотрю на тебя как на «моего клиента», въехал? Но ты сам же не считаешь себя «моим» клиентом, а я не считаю себя «твоим» цирюльником. О, ад еще тот. – Бритва выкидным ножом полоснула по затылку Питерсона. – Как сказал Паскаль: «Естественное несчастье нашего смертного и хилого состояния так убого, что, когда мы рассматриваем его пристально, утешить нас не способно ничто».
Бритва ракетой просвистела возле уха.
– Слушай, – сказал Питерсон, – а что ты думаешь об этой телепередаче, называется «Кто я?»? Видел когда-нибудь?
– Честно говоря, – ответил цирюльник, – отдает она библиотекой. Но они тех людей обрабатывают будь здоров, точно тебе говорю.
– В каком смысле? – возбужденно спросил Питерсон. – Чем обрабатывают?
Простыню сдернули и встряхнули с резким хлопком.
– Об этом даже говорить – ужас, – сказал Камбуз. – Но большего они и не заслужили, только эти крошки.
– Какие крошки? – спросил Питерсон.
В тот вечер высокий человек, по виду – иностранец, с открытым выкидным ножом в руке, размером с мясницкий, вошел в студию, не постучав, и сказал:
– Добрый вечер, мистер Питерсон, я котопьянист, не хотели б вы послушать что-нибудь эдакое?
– На котопьяно? – ахнул Питерсон, отпрядывая от ножа. – О чем вы? Чего вам?
Биография Нолде соскользнула с его колен на пол.
– Котопьяно, – сказал гость, – это инструмент дьявола, дьявольский инструмент. Не нужно так потеть, – сокрушенно добавил он.
Питерсон попробовал храбриться.
– Я не понимаю, – сказал он.
– Позвольте объяснить, – любезно сказал высокий человек, по виду – иностранец. – Клавиатура состоит из восьми котов – окотавы, – заключенной в корпус инструмента таким образом, что наружу выступают только их головы и передние лапы. Исполнитель нажимает на соответствующие лапы, и соответствующий кот реагирует – неким взвизгом. Кроме того, существует возможность тянуть их за хвосты. Тянохвост – или, вероятно, мне следует назвать его хвостянистом, – (он неискренне улыбнулся), – располагается в задней части инструмента, где и находятся хвосты. В нужный момент тянохвост тянет за нужный хвост. Хвостовые ноты, разумеется, довольно-таки отличаются от лапных нот и производят звуки в верхнем регистре. Вы когда-нибудь видели подобный инструмент, мистер Питерсон?
– Нет, и я не убежден, что он существует, – героически ответил Питерсон.
– Есть превосходная гравюра начала семнадцатого века работы Франца ван дер Вингаэрта, мистер Питерсон, где изображено котопьяно. На котором, кстати, играет человек с деревянной ногой. Осмотрите мою собственную ногу. – Котопьянист поддернул штанину, и появилась ногоподобная штуковина из дерева, металла и пластика. – А теперь не желаете ли сделать заявку? «Мученичество Св. Себастьяна»? Увертюра к «Ромео и Джульетте»? «Праздник для струнных»?
– Но почему… – начал Питерсон.
– Котенок плачет и хочет молока, мистер Питерсон. А стоит котенку заплакать, котопьянист заиграет.
– Но это не мой котенок, – резонно возразил Питерсон. – Этот котенок мне просто навязался. Я пытался отдать его в хорошие руки. Я даже не уверен, здесь ли он до сих пор. Я не видел его с позавчера.
Появился котенок, с упреком взглянул на Питерсона, после чего потерся о механическую ногу котопьяниста.
– Секундочку! – воскликнул Питерсон. – Все это подстава! Этого кота здесь не было два дня. Чего вам от меня нужно? Что я должен делать?
– Выбор, мистер Питерсон, выбор. Выбрав этого котенка, вы избрали способ столкновения с тем, что вы не, так сказать, котенок. Сделали усилие со стороны pour-soi для…
– Но это он меня выбрал! – воскликнул Питерсон. – Дверь была открыта, я и опомниться не успел, а он уже лежал на моей кровати под армейским одеялом. Я к нему никакого отношения не имел!
Котопьянист воспроизвел свою неискреннюю улыбку снова.
– Да, мистер Питерсон, я знаю, знаю. Все, что происходит с вами, – один гигантский заговор. Я такое уже слышал сотню раз. Но котенок здесь, разве нет? Котенок рыдает, разве нет?
Питерсон посмотрел на котенка – тот плакал огромными тигриными слезами в пустое блюдце.
– Послушайте, мистер Питерсон, – сказал котопьянист, – послушайте!
Лезвие громадного ножа прыгнуло обратно в рукоять, издав дынц! – и началась отвратная музыка.
Через день после того, как началась отвратная музыка, прибыли три девушки из Калифорнии. Питерсон открыл дверь – неуверенно, в ответ на настойчивый трезвон, – и обнаружил, что на него таращатся три девушки в джинсах и толстых свитерах, в руках – чемоданы.
– Я Шерри, – сказала первая, – это Энн, а это Луиза. Мы из Калифорнии, и нам нужно где-то остановиться.
Они были невзрачны и в высшей степени целеустремленны.
– Извините, – сказал Питерсон, – я не могу…
– Мы можем спать где угодно, – сказала Шерри, озирая просторы студии у него за спиной, – даже на полу, если придется. Мы уже так делали.
Энн и Луиза привстали на цыпочки, чтобы лучше видеть.
– Что это за смешная музыка? – спросила Шерри. – Звучит довольно отпадно. Мы не доставим вам никаких хлопот, это ненадолго, пока мы связь не установим.
– Да, – сказал Питерсон, – но почему я?
– Вы же художник, – сурово произнесла Шерри. – Мы видели внизу табличку «Художественная мастерская, нежилой фонд».
Питерсон обматерил противопожарные правила, которые требовали вывешивать подобные таблички.
– Послушайте, – сказал он. – Я даже котенка не могу накормить. Я даже себя пивом не могу снабдить. Это неподходящее для вас место. Вы здесь не будете счастливы. Моя работа неоригинальна. Я незначительный художник.
– Естественное несчастье нашего смертного и хилого состояния так убого, что, когда мы рассматриваем его пристально, утешить нас не способно ничто, – сказала Шерри. – Это Паскаль.
– Я знаю, – слабо ответил Питерсон.
– Где сортир? – спросила Луиза.
Энн прошествовала на кухню и принялась готовить из припасов, извлеченных из рюкзака, нечто под названием «телятина engage?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– В чем вы располагаете глубокими убеждениями? – спросила мисс Древ.
– В искусстве, – ответил Питерсон, – в жизни, в деньгах.
– Например?
– Я убежден, – сказал Питерсон, – что обучаемость мышей можно снизить или повысить, регулируя количество серотонина у них в мозгу. Я убежден, что у шизофреников выше встречаемость необычных отпечатков пальцев, включая линии, образующие почти замкнутые круги. Я убежден, что сновидец смотрит во сне сон, двигая глазами.
– Как интересно! – воскликнула мисс Древ.
– Все это есть во «Всемирном альманахе», – ответил Питерсон.
– Я вижу, вы скульптор, – сказала мисс Древ. – Это чудесно.
– Какова природа программы? – спросил Питерсон. – Я никогда ее не смотрел.
– Позвольте мне ответить на ваш вопрос другим вопросом, – сказала мисс Древ. – Мистер Питерсон, вы абсурдны?
Ее гигантские губы были измазаны сияющим белым кремом.
– Прошу прощения?
– Я имею в виду, – убедительно продолжала мисс Древ, – расцениваете ли вы свое существование как дармовое? Ощущаете ли вы себя de trop? Присутствует ли тошнота?
– У меня увеличена печень, – предположил Питерсон.
– Это превосходно! – воскликнула мисс Древ. – Это очень хорошее начало! «Кто я?» пытается, мистер Питерсон, обнаружить, кто люди есть на самом деле. Люди сегодня, по нашим ощущениям, прячутся в себе, отчужденные, упавшие духом, они живут в муках, отчаянии и неверии. Зачем нас бросили сюда и покинули? Вот вопрос, на который мы стараемся ответить, мистер Питерсон. Человек стоит в одиночестве посреди стертого анонимного пейзажа, боясь и трепеща, его тошнит до смерти. Бог мертв. Повсюду сплошное ничто. Ужас. Разобщенность. Конечность. «Кто я?» подходит к этим проблемам коренным, радикальным образом.
– По телевидению?
– Нас интересуют основы, мистер Питерсон. Мы не шутки шутим.
– Понимаю, – сказал Питерсон, не забывая о сумме гонорара.
– А теперь я хочу знать вот что, мистер Питерсон: вас интересует абсурд?
– Мисс Древ, – сказал он, – сказать вам по правде, я не знаю. Я не уверен, что убежден в этом.
– О мистер Питерсон! – воскликнула шокированная мисс Древ. – Не говорите так! Вы будете…
– Наказан? – предположил Питерсон.
– Вас абсурд, может, и не интересует, – твердо сказала она, – зато вы очень интересуете абсурд.
– У меня много проблем, если это вам поможет, – сказал Питерсон.
– Для вас проблематично существование, – с облегчением произнесла мисс Древ. – Гонорар – двести долларов.
– Меня покажут по телевизору, – сказал Питерсон своему галеристу.
– Вот стыдоба, – отозвался Жан-Клод. – Избежать никак нельзя?
– Неизбежно, – сказал Питерсон, – если я хочу есть.
– Сколько? – спросил Жан-Клод, и Питерсон ответил:
– Двести.
Он оглядел галерею – не выставлены ли хоть какие-то его работы.
– Смехотворная компенсация, учитывая дурную славу. Ты будешь под своим именем?
– А ты случайно…
– Никто не покупает, – сказал Жан-Клод. – Дело, без сомнения, в погоде. Люди мыслят в категориях… как ты называешь эти штуки? – ХристоПосудин. В которых можно плавать. Ты не обдумаешь еще раз то, о чем я с тобой уже говорил?
– Нет, – ответил Питерсон. – Не обдумаю.
– Два маленьких пойдут гораздо, гораздо быстрее одного большого и огромного, – сказал Жан-Клод, отводя взгляд. – Распилить пополам – дело ведь нехитрое.
– Предполагается, что это произведение искусства, – сказал Питерсон как можно спокойнее. – Ты не забыл еще: произведения искусства пополам не распиливают?
– Там, где можно сделать распил, – сказал Жан-Клод, – там не очень трудно. Я могу двумя руками обхватить. – И он свел пальцы обеих рук в кольцо для наглядности. – Всякий раз, когда я смотрю на эту работу, я неизменно вижу две. Ты абсолютно уверен, что в самом начале твой замысел был верен?
– Абсолютно, – ответил Питерсон.
Ни одна из его работ выставлена не была, и печень его раздулась от гнева и ненависти.
– У тебя весьма романтичный импульс, – сказал Жан-Клод. – Позицией я смутно восхищаюсь. Ты слишком начитан в истории искусств. А она отчуждает тебя от возможностей достичь аутентичной самости, имманентной для нынешнего века.
– Я знаю, – сказал Питерсон. – Не ссудишь мне двадцатку до первого?
Питерсон сидел у себя в студии на нижнем Бродвее, пил «рейнгольд» и думал о Президенте. Он всегда ощущал близость к Президенту, однако теперь чувствовал, что, согласившись на появление в телепередаче, совершил нечто постыдное, и Президент вряд ли это одобрит. Но мне нужны деньги, твердил он себе, телефон отключен, а котенок плачет и просит молока. И у меня заканчивается пиво. Президент считает, что изящные искусства нужно поддерживать, размышлял Питерсон, и уж конечно он не хочет, чтобы я оставался без пива. Интересно, думал он, то, что я чувствую, – просто вина за то, что я продался на телевидение, или нечто поэлегантнее: тошнота? Печень его стонала в нем, а он взвешивал ситуацию, при которой объявят о его новых отношениях с Президентом. Он работал у себя в студии. Произведение в работе должно будет называться «Праздничные поздравления» – оно состояло из трех автомобильных радиаторов: один от «шевроле-тюдора», один от «фордовского» пикапа, а один от «эссекса» 1932 года, – плюс бывший телефонный коммутатор и другие предметы. Расположение их казалось правильным, и он приступил к сварке. Через некоторое время вся эта масса утвердилась на своих ногах. Прошла пара часов. Питерсон отложил горелку, снял щиток. Подошел к холодильнику и обнаружил в нем сэндвич, оставленный дружелюбным старьевщиком. Сделан сэндвич был торопливо и без вдохновения: тонкий ломтик ветчины между парой ломтиков хлеба. Тем не менее Питерсон слопал его с благодарностью. Постоял, посмотрел на свою работу, время от времени переходя с места на место, чтобы взглянуть под другим углом. Тут дверь в студию распахнулась, и вбежал Президент, волоча за собой шестнадцатифунтовую кувалду. Первый удар расколол основной шов «Праздничных поздравлений», две половинки расстались, точно влюбленные, – еще миг держались друг за дружку, а затем ринулись в разные стороны. Двенадцать агентов Тайной службы скрутили Питерсона парализующей комбинацией своих тайных захватов. А он хорошо выглядит, подумал Питерсон, очень хорошо, здоровый, зрелый, подтянутый, надежный. Мне нравится его костюм. Второй и третий удары Президента раскололи радиатор «эссекса» и радиатор «шевроле». После чего он накинулся на горелку, гипсовые слепки на верстаке, отливку Родена и палочного человека Джакометти, которых Питерсон купил в Париже.
– Но мистер Президент/ – закричал Питерсон. – Я думал, мы друзья!
Тайный агент укусил его в затылок. Тут Президент вознес кувалду повыше, повернулся к Питерсону и сказал:
– У тебя больная печень? Это хороший знак. Прогресс налицо. Ты начинаешь мыслить.
– Я вообще-то думаю, что этот парень в Белом доме чертовски хорошо делает свою работу.
Цирюльник Питерсона, человек по фамилии Камбуз, народный аналитик и автор четырех книг, озаглавленных «Решение быть», был единственной персоной на свете, которой Питерсон решился доверить свое былое ощущение сродства с Президентом.
– Что же касается его отношений с тобой лично, – продолжал цирюльник, – то они, в сущности своей, – что-то вроде отношений Я-Ты, если ты меня понимаешь. И ты должен рулить ими с полным осознанием последствий. В конце концов, человек переживает только самого себя, говорил Ницше. Когда ты сердишься на Президента, ты переживаешь лишь себя-в-ярости-на-Президента. А когда между вами все о'кей, ты переживаешь себя-в-гармонии-с-Президентом. Классно и здорово. Но, – сказал Камбуз, намыливая, – ты хочешь, чтобы отношения между вами были таковы, что ты переживал бы Президента-в-гармонии-с-тобой. Тебе хочется его реальности, въехал? Чтобы ты смог вырваться из ада солипсизма. Снять чуточку с боков?
– Все знают язык, кроме меня, – раздраженно вымолвил Питерсон.
– Послушай, – сказал Камбуз, – когда ты говоришь обо мне с кем-то другим, ты ведь говоришь «мой цирюльник», правда? Еще б не говорил. Точно так же я смотрю на тебя как на «моего клиента», въехал? Но ты сам же не считаешь себя «моим» клиентом, а я не считаю себя «твоим» цирюльником. О, ад еще тот. – Бритва выкидным ножом полоснула по затылку Питерсона. – Как сказал Паскаль: «Естественное несчастье нашего смертного и хилого состояния так убого, что, когда мы рассматриваем его пристально, утешить нас не способно ничто».
Бритва ракетой просвистела возле уха.
– Слушай, – сказал Питерсон, – а что ты думаешь об этой телепередаче, называется «Кто я?»? Видел когда-нибудь?
– Честно говоря, – ответил цирюльник, – отдает она библиотекой. Но они тех людей обрабатывают будь здоров, точно тебе говорю.
– В каком смысле? – возбужденно спросил Питерсон. – Чем обрабатывают?
Простыню сдернули и встряхнули с резким хлопком.
– Об этом даже говорить – ужас, – сказал Камбуз. – Но большего они и не заслужили, только эти крошки.
– Какие крошки? – спросил Питерсон.
В тот вечер высокий человек, по виду – иностранец, с открытым выкидным ножом в руке, размером с мясницкий, вошел в студию, не постучав, и сказал:
– Добрый вечер, мистер Питерсон, я котопьянист, не хотели б вы послушать что-нибудь эдакое?
– На котопьяно? – ахнул Питерсон, отпрядывая от ножа. – О чем вы? Чего вам?
Биография Нолде соскользнула с его колен на пол.
– Котопьяно, – сказал гость, – это инструмент дьявола, дьявольский инструмент. Не нужно так потеть, – сокрушенно добавил он.
Питерсон попробовал храбриться.
– Я не понимаю, – сказал он.
– Позвольте объяснить, – любезно сказал высокий человек, по виду – иностранец. – Клавиатура состоит из восьми котов – окотавы, – заключенной в корпус инструмента таким образом, что наружу выступают только их головы и передние лапы. Исполнитель нажимает на соответствующие лапы, и соответствующий кот реагирует – неким взвизгом. Кроме того, существует возможность тянуть их за хвосты. Тянохвост – или, вероятно, мне следует назвать его хвостянистом, – (он неискренне улыбнулся), – располагается в задней части инструмента, где и находятся хвосты. В нужный момент тянохвост тянет за нужный хвост. Хвостовые ноты, разумеется, довольно-таки отличаются от лапных нот и производят звуки в верхнем регистре. Вы когда-нибудь видели подобный инструмент, мистер Питерсон?
– Нет, и я не убежден, что он существует, – героически ответил Питерсон.
– Есть превосходная гравюра начала семнадцатого века работы Франца ван дер Вингаэрта, мистер Питерсон, где изображено котопьяно. На котором, кстати, играет человек с деревянной ногой. Осмотрите мою собственную ногу. – Котопьянист поддернул штанину, и появилась ногоподобная штуковина из дерева, металла и пластика. – А теперь не желаете ли сделать заявку? «Мученичество Св. Себастьяна»? Увертюра к «Ромео и Джульетте»? «Праздник для струнных»?
– Но почему… – начал Питерсон.
– Котенок плачет и хочет молока, мистер Питерсон. А стоит котенку заплакать, котопьянист заиграет.
– Но это не мой котенок, – резонно возразил Питерсон. – Этот котенок мне просто навязался. Я пытался отдать его в хорошие руки. Я даже не уверен, здесь ли он до сих пор. Я не видел его с позавчера.
Появился котенок, с упреком взглянул на Питерсона, после чего потерся о механическую ногу котопьяниста.
– Секундочку! – воскликнул Питерсон. – Все это подстава! Этого кота здесь не было два дня. Чего вам от меня нужно? Что я должен делать?
– Выбор, мистер Питерсон, выбор. Выбрав этого котенка, вы избрали способ столкновения с тем, что вы не, так сказать, котенок. Сделали усилие со стороны pour-soi для…
– Но это он меня выбрал! – воскликнул Питерсон. – Дверь была открыта, я и опомниться не успел, а он уже лежал на моей кровати под армейским одеялом. Я к нему никакого отношения не имел!
Котопьянист воспроизвел свою неискреннюю улыбку снова.
– Да, мистер Питерсон, я знаю, знаю. Все, что происходит с вами, – один гигантский заговор. Я такое уже слышал сотню раз. Но котенок здесь, разве нет? Котенок рыдает, разве нет?
Питерсон посмотрел на котенка – тот плакал огромными тигриными слезами в пустое блюдце.
– Послушайте, мистер Питерсон, – сказал котопьянист, – послушайте!
Лезвие громадного ножа прыгнуло обратно в рукоять, издав дынц! – и началась отвратная музыка.
Через день после того, как началась отвратная музыка, прибыли три девушки из Калифорнии. Питерсон открыл дверь – неуверенно, в ответ на настойчивый трезвон, – и обнаружил, что на него таращатся три девушки в джинсах и толстых свитерах, в руках – чемоданы.
– Я Шерри, – сказала первая, – это Энн, а это Луиза. Мы из Калифорнии, и нам нужно где-то остановиться.
Они были невзрачны и в высшей степени целеустремленны.
– Извините, – сказал Питерсон, – я не могу…
– Мы можем спать где угодно, – сказала Шерри, озирая просторы студии у него за спиной, – даже на полу, если придется. Мы уже так делали.
Энн и Луиза привстали на цыпочки, чтобы лучше видеть.
– Что это за смешная музыка? – спросила Шерри. – Звучит довольно отпадно. Мы не доставим вам никаких хлопот, это ненадолго, пока мы связь не установим.
– Да, – сказал Питерсон, – но почему я?
– Вы же художник, – сурово произнесла Шерри. – Мы видели внизу табличку «Художественная мастерская, нежилой фонд».
Питерсон обматерил противопожарные правила, которые требовали вывешивать подобные таблички.
– Послушайте, – сказал он. – Я даже котенка не могу накормить. Я даже себя пивом не могу снабдить. Это неподходящее для вас место. Вы здесь не будете счастливы. Моя работа неоригинальна. Я незначительный художник.
– Естественное несчастье нашего смертного и хилого состояния так убого, что, когда мы рассматриваем его пристально, утешить нас не способно ничто, – сказала Шерри. – Это Паскаль.
– Я знаю, – слабо ответил Питерсон.
– Где сортир? – спросила Луиза.
Энн прошествовала на кухню и принялась готовить из припасов, извлеченных из рюкзака, нечто под названием «телятина engage?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18