» Пикетчики отвечали на эти вопросы тихо, но твердо, с такими подробностями, в каких может оказаться заинтересован случайный прохожий, и не более того. Некоторые гуляки отпускали издевательские шуточки – в частности, я запомнил «Когито эрго хуй», – однако манера поведения пикетчиков неизменно оставалась образцовой, и даже позднее, когда все, по выражению Генри Макки, «стало несколько крутеть». (Мэри, ты бы нами гордилась.) Тем, кому небезразличны права пикетчиков, следует понимать, что правам этим преимущественно угрожают отнюдь не полицейские, которые обычно вас не домогаются, если вы прошли все должные бюрократические процедуры, как, например, получение разрешения, но личности, которые подходят к вам и пытаются вырвать из рук плакат или, как в одном случае, плюнуть вам в лицо. Человек, совершивший последнее, был, на удивление, весьма прилично одет. Что может происходить внутри у такой личности? Он даже вопросов задавать не стал касательно природы нашей демонстрации – просто плюнул и ушел. И слова не сказал. Мы поневоле задумались.
Примерно в 14.00 из церкви появилось весьма высокопоставленное лицо в черном церковном облачении и спросило, слыхали мы когда-нибудь о Кьеркегоре или не слыхали. Лило на него так же, как и на пикетчиков, но он, похоже, не возражал.
– Эта демонстрация являет кьеркегоровский дух, который мне близок, – сказало оно, а потом потребовало, чтобы мы перенесли свою деятельность куда-нибудь в другое место. Генри Макки провел с этим лицом очень интересную дискуссию длительностью минут около десяти, в ходе которой была проведена съемка нью-йоркской «Пост», «Ньюсуиком» и телевидением «Си-би-эс», которых Генри Макки предупредил о демонстрации заранее. При виде фотографов церковное лицо несколько занервничало, но следует отдать ему должное: выдерживало оно свою липовую заинтересованность почти до самого конца. Оно изрекло несколько банальностей, вроде: «Человеческое состояние нам дано, засчитывается лишь то, что мы делаем» и «Тело – просто храм, в котором обитает душа», на что Генри Макки возразил своим знаменитым вопросом: «А почему, собственно, так должно быть?», от которого намертво перемыкало стольких ортодоксальных святош и мыслителей и которым он в самом начале привлек нас (остальных пикетчиков) под свои знамена.
– Почему? – воскликнуло церковное лицо. Ясно было, что оно радикально ошарашено. – Потому что так есть. Приходится иметь дело с тем, что есть. С реальностью.
– Но почему так должно быть? – упорствовал Генри Макки, следуя методике этого вопроса, с применением коей вопрос становится безответным. По лицу лица растекся румянец гнева и фрустрации (на твоем телеэкране, Мэри, это, возможно, и не отразилось, но я там был и все видел – очень красиво).
– Состояние человека – фундаментальная данность, – сформулировал церковник. – Непреложная, фиксированная и неизменная. Утверждать обратное…
– Именно, – сказал Генри Макки, – поэтому следует бросить ей вызов.
– Но, – ответил церковник, – такова Божья воля.
– Да, – со значением подтвердил Генри Макки.
После чего церковное лицо удалилось в свою церковь, бормоча и покачивая головой. Дождь несколько подпортил нам плакаты, но лозунги на них еще читались, да и запасные транспаранты у нас имелись в машине Эдварда Эшера. Линию пикета пересекло какое-то количество невинных душ, пришедших отправить свои религиозные надобности, включая несколько персон, похожих на сотрудников ФБР. Пикетчики при разработке планов учитывали опасность того, что их могут принять за коммунистов. В конечном итоге это предусматривала отпечатанная на мимеографе листовка, где тщательно объяснялось, что пикетчики – не коммунисты, а также приводились армейские послужные списки Эдварда Эшера и Говарда Эттла, включая ленточку за отличную службу Эдварда Эшера. «Как и вы, мы – законопослушные американские граждане, которые поддерживают Конституцию и платят налоги, – говорилось в листовке. – Мы лишь против той беспощадности, с которой человеческое состояние навязано живым организмам, ничем его не заслужившим и не способным его избежать. Почему, собственно, так должно быть?» Листовка далее переходила к описанию доступным языком различных неудачных аспектов человеческого состояния, как то: смерть, непристойные и унизительные телесные функции, ограниченность человеческого понимания и химеру любви. Завершалась листовка разделом, озаглавленным «Что делать?» – это, как утверждает Генри Макки, знаменитый революционный афоризм, который простым доступным языком излагает программу Генри Макки по овеществлению человеческого состояния от самых основ и выше.
Подошла негритянская дама, взяла одну листовку, внимательно прочла, а потом сказала:
– По мне так вылитые коммунисты!
Эдвард Эшер заметил, что, как ясно людям чего-нибудь ни излагай, им постоянно хочется верить, что ты коммунист. Он рассказал, как однажды протестовал в Майами против вивисекции беспомощных животных, и его обвинили в том, что он – нацистский коммунист, а это, как он объяснил, есть терминологическое противоречие. Еще он сказал, что дамы обычно – хуже всего.
К тому времени большая толпа, собравшаяся на телевизионщиков, расползлась. Посему пикетчики посредством автомобиля Эдварда Эшера перенесли место демонстрации на Рокфеллер-плазу в Рокфеллеровском центре. Множество людей там бездельничали, поглощали ланч и т. д., и мы задействовали дополнительные плакаты с новыми лозунгами, гласившими:
ПОЧЕМУ ВЫ СТОИТЕ ГДЕ ВЫ СТОИТЕ?
ДУША НЕ!
ХВАТИТ
ИСКУССТВА
КУЛЬТУРЫ
ЛЮБВИ
ПОМНИТЕ: ВЫ – ПРАХ!
Дождь перестал и цветы пахли изумительно тонко. Пикетчики выдвинулись на позиции у ресторана (жаль, что тебя здесь не было, Мэри, поскольку мне это напомнило кое о чем, о том, что ты сказала в тот вечер, когда мы пошли в «Блуминдейлз» и купили тебе новый купальный костюм светло-вишневого цвета: «Цвет новорожденного младенца», – сказала ты, и цветы были такого же, по крайней мере, некоторые). Люди с фотоаппаратами на шеях снимали нас, будто никогда раньше не видели живую демонстрацию. Пикетчики между собой переговаривались, как это смешно: туристы с фотографиями нашей демонстрации в альбомах у себя в Калифорнии, Айове, Мичигане, люди, которых мы совсем не знаем и которые совсем не знают нас, которым до нашей демонстрации и дела-то никакого нет, да и до состояния человека, в котором они так погрязли, что не могут отстраниться и посмотреть на него и понять, что оно вообще такое.
– Ситуация парадигматическая, – сказал Генри Макки, – она иллюстрирует дистанцию между потенциальными знатцами, разделяющими здравый взгляд на мир, и тем, что следует знать, – оно избегает их знания, пока они ведут свое мирское существование.
В это время (14.45) к демонстрантам подступила группа молодежи в возрастном интервале, я бы сказал, от шестнадцати до двадцати одного. На них были куртки с капюшонами, футболки, узкие штаны и т. д., и они, со всей очевидностью, были малолетними правонарушителями из неблагополучных районов города и разбитых семей, где им не доставалось никакой любви. Пикетчиков они окружили угрожающим манером. Их было примерно семеро. Вожак (причем, Мэри, не самый старший; он был моложе некоторых, высокий, со своеобразным лицом, тупым и интеллигентным одновременно) походил вокруг, с преувеличенным любопытством разглядывая наши плакаты.
– Вы чё, парни, – наконец спросил он, – придурки какие-то или чё?
Генри Макки спокойно ответил, что пикетчики – американские граждане, осуществляющие свое право на мирные демонстрации согласно Конституции.
Вожак посмотрел на Генри Макки.
– Вы фофаны какие-то, да? – сказал он. После чего выхватил пачку листовок из рук Эдварда Эшера, а когда Эдвард Эшер попробовал их вернуть, изящно отскочил подальше, и пара его дружков заступила Эшеру путь. – Вы чё это, фофаны, делаете? – спросил он. – Чё это за срань?
– Вы не имеете права… – начал было Генри Макки, но вожак молодежи тут подошел к нему вплотную.
– Это что такое – вы в Бога не верите? – поинтересовался он. Остальные тоже придвинулись.
– Вопрос не в этом, – сказал Генри Макки. – Вера или неверие – не суть. Состояние не меняется, верите вы или нет. Человеческое состояние – это…
– Слушай, – сказал вожак, – я-то думал, что вы, парни, каждый день в церковь ходите. А теперь ты мне трындишь, что фофаны в Бога не верят. Ты мне тюльку, что ли, вешаешь?
Генри Макки ответил, что вера тут ни при чем, и сказал, что вопрос скорее – в беспомощности человека в тисках определения самого себя, которое не он выводил, которое не изменить никакими человеческими действиями и которое состоит в фундаментальном противоречии с любым человеческим представлением о том, что должно иметь место. Пикетчики же просто подвергают такое положение дел радикальному пересмотру, сказал он.
– Ты мне тюльку вешаешь, – сказал юноша и предпринял попытку пнуть Генри Макки в промежность, но Макки вовремя увернулся. Прочие юноши, тем не менее, напрыгнули на пикетчиков прямо посреди Рокфеллеровского центра. Генри Макки швырнули на мостовую и неоднократно отпинали по голове, с Эдварда Эшера сорвали куртку, и он подвергся множественным ударам по почкам и другим местам, а Говард Эттл заполучил перелом ребра от юноши по имени Тесак, который двинул Говарда об стену и продолжал яростно колотить, несмотря на то, что зеваки пытались вмешаться (по крайней мере, некоторые). Все это произошло в крайне короткий отрезок времени. Плакаты пикетчиков изорвали и поломали, а их листовки разбросали повсюду. Полицейский, призванный зеваками, постарался изловить молодежь, но та сбежала через вестибюль здания «Ассошиэйтед Пресс», и он вернулся с пустыми руками. Пикетчикам вызвали медицинскую помощь. Сделали снимки.
– Бессмысленное насилие, – впоследствии сказал Эдвард Эшер. – Они этого не поняли…
– Напротив, – сказал Генри Макки, – они всё поняли лучше прочих.
На следующий вечер в 20.00 Генри Макки прочел свою лекцию в верхнем зале заседаний Плеймор-Лейнз, как о том и объявлялось в листовке. Публики собралось немного, но внимательной и заинтересованной. Голова Генри Макки была забинтована белым бинтом. Свою лекцию, озаглавленную «Что делать?», он прочел с четкой дикцией и хорошим произношением, а также – звучным голосом. Он был очень красноречив. А красноречие, как утверждает Генри Макки, на самом деле – единственное, на что мы еще можем надеяться.
Вверху на воздусях

1
Бак теперь видел, что ситуация между ним и Нэнси – значительно серьезнее, чем он воображал. Она проявляла недвусмысленные признаки склонности в его сторону. Склонность была такой острой, что иногда он думал: упадет, – а иногда: нет, ни за что не упадет; а иногда ему было все равно, и он всячески старался доказать себе, какой он мужчина. Означало это одеваться в необычную одежду и ломать старые привычки. Но как мог он расколоть ее грезы после всего, что они вытерпели вместе? всего, что они совместно видели и сделали после того, как впервые опознали в Кливленде Кливленд?
– Нэнси, – сказал он, – я слишком стар. Я неприятен. И надо подумать о моем сыне Питере.
Ее рука тронула то место между грудей, где висело украшение, датируемое, по его прикидке, периодом Первой мировой войны – тем знаменитым периодом!
Турбореактивный самолет, их «корабль», приземлился на колеса. Бак задумался об этих колесах. Почему их не срезает, когда воздушное судно так жестко садится с громыханьем грома? Многие до него задавались тем же вопросом. Недоумение неотъемлемо от истории легче-воздушности, дурачина. Это Нэнси, стоя у него за спиной в очереди на выход, предложила потанцевать на посадочной полосе.
– Установить раппорт с грунтом, – сказала она со своим обычным суховатым холодком, многажды усиленным в жарком блеске эдвардовско-пирожковых автоматов и таможенных деревьев. Они станцевали «гребешок», «меренгу» и «dolce far niente». На полосе было восхитительно: воздух густ от неописуемой витальности реактивного топлива и чувственной музыки выхлопа. На посадочные расклады опустили сумерки – да такие, которыми никогда не удостаивали Кливленд, ни до, ни после. Затем – надломленный, бессердечный смех и поспешная дорога в отель.
– Я понимаю, – сказала Нэнси. И бесстрастно глядя на нее, Бак предположил, что она и впрямь понимает, как бессовестно бы это ни звучало. Вероятно, рассуждал он, я убедил ее против своей воли. Человек из Южной Родезии зажал его в угол опасного лифта.
– Вы считаете, у вас есть право придерживаться мнений, отличных от мнения президента Кеннеди? – спросил он. – Президента вашей земли?
Но вечеринка компенсировала все это – или большую часть – любопытственным манером. Младенец на полу – Сол, – похоже, доставлял удовольствие – вероятно, против своего обыкновения. Или моего обыкновения, подумал Бак, кто знает? В гигантской салатнице крутилась пластинка Рэя Чарлза. Бак танцевал «фриссон» с женой художника Перпетуей (хотя Нэнси в одиночестве осталась в отеле).
– Меня назвали, – сказала Перпетуя, – в честь знаменитой гарнитуры, разработанной знаменитым английским дизайнером Эриком Гиллом в начале нашего века.
– Да, – спокойно ответил Бак, – я знаю этот гарнитур.
Она тихонько рассказала ему историю своего романа с ее мужем, Солом Старшим. Сладострастно они не упустили ничего. А потом в комнату вошли два приличных господина из полиции, и гости побледнели, латук, ромэн и редис – тоже, разлетелись по выходам, полузадушенным травой.
Храбрость была повсюду, кроме здесь в этот вечер, поскольку боги уже тянулись к содержимому своих мандаринских рукавов в тех желтых царствах, где и решаются подобные вещи, к добру ли, к худу. Жалкий в своей подобострастной любезности, Сол объяснил, что может скоротать время, пока гости играют в телефонные игры в кармазинных передних. Полицейские, цвет кливлендской правоохраны, согласились выпить и станцевали древние полицейские танцы правоприменения и лишения свободы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18