Форэ, Берлиоз, Моцарт, Верди, Дворжак, Хиндемит…
– В военное время – не так уж плохо.
– …снова и снова. Мне намек ясен, однако публика заслуживает чего-то чуть более вдохновляющего, ты не считаешь? Где-нибудь там – клочок веселости, быть может? Тебе, разумеется, его концерты пришлись бы по вкусу. С твоей склонностью к громоподобным реквиемам.
– Едва ли я уместен в человеческом обществе, это правда.
– Изумительно сурово, – сказала Гвиневера. – Ты лязгаешь во сне, знаешь ли. Изумительно. У меня же – приступ бездыханности.
Ланселот потянумшись к ней.
– Не здесь.
– Я мерзок и презренен, – сказал он, – ибо не могу принесть радости любви моей.
– Уверяю тебя, вина в том моя. Я пуста, как устричная скорлупа. Когда тебя нет рядом, я изобретаю себя, сочиняю Гвиневеру и проживаю эту Гвиневеру. Но в те нечастые мгновенья, когда ты со мной, Гвиневера эта отбывает куда-то прочь, и мне остается лишь… бездыханность, наверное.
Ланселот сокручинимшись.
– Я жалок и подонист, – сказал он, – и ныне ж я должен уйти, дабы молить о твоем прощении.
– Ты должен уйти, дабы молить о моем прощении?
– Есть жалкая хижина, где я выполняю епитимью. В Кардиганшире. Вроде хлева для прокаженных. Я парюсь там и бичую себя. Прямо туда-то я нынче же и удалюсь.
– Изумительная мысль, – сказала Гвиневера. – Я еду с тобой.
– Тебе нельзя. Тебе вскоре видеться с Артуром.
– Я не виделась с ним все эти месяцы. Мне донесли, он постарел.
– Артур вечен, – сказал Ланселот. – С тем же успехом ты могла бы выразиться о камне: камень постарел.
– Его поведение по отношению ко мне являет – временами – твердокаменность. Но жаловаться грех. Он все эти годы был мне хорошим мужем. По его собственному определению.
Официант приближаючись с длинной цветочной коробкой цвета сурового полотна.
– Ты заказал мне цветы. Как это мило.
– Я не заказывал, – сказал Ланселот. – Однако явно следовало.
– Адресовано джентльмену, – сказал официант.
Ланселот открываючи коробку.
– Что это?
– Моя булава – моя вторая любимая булава. Я давеча оставил ее в мужской уборной „Агнца и Стяга“. Ее кто-то вернул.
– Там записка.
Он распечатал конверт.
– Это не записка, а каракули. Похоже на математическую формулу. – Он сунул клочок бумаги в дублет. – Как бы то ни было, я очень рад, что она ко мне вернулась. Уже не рассчитывал с нею свидеться.
– А имя у нее есть?
– Я называю ее „Поток Терзания“.
– Очень воинственно. Вселяет ужас.
– Я всю свою жизнь что-нибудь крушил , – сказал Ланселот. – Неужели это лучший способ существования на свете?
– По крайней мере, достоинство твое признано всеми. В моем же случае все полагают, что я – просто то или просто это. Просто прекрасна, как правило. Говорят, я добиваюсь всего, чего пожелаю, просто будучи прекрасной.
– А я – сокрушеньем.
– Говорят, у меня в голове не наличествует мозгов. Говорят, я ужасная женщина и погублю все королевство.
– Крушу, себя не помня, изо дня в день; только сокрушишь что-нибудь как полагается, тут же сваливается что-нибудь еще и тоже требует сокрушенья…
– Говорят говорят говорят…
– Долженствование здесь попирается, – сказал Ланселот. – Вероятно, долженствование должно говорить само за себя, но я ни разу не видел, чтобы с ним обращались должным образом – ни в печати, ни с лекционной кафедры. Когда та охотница всадила стрелу мне в попу, деяние сие стало оскорблением долженствованию. Этого не должно было произойти. Я рассказал эту историю сэру Роже, и теперь он пересказывает ее без устали всем, кто скачет через его заставу. Чтобы рыцарь Круглого Стола пронзен был эдаким манером, да еще и женщиной, – значение сего превышает любую курьезность. Это уже относится к области того, что не должно произойти , а данная категория обладает значительным философским интересом, как легко признает всякий, кто когда-либо интересовался аномалиями. Оскорбление моему достоинству и рядом не стоит с оскорблением долженствованию.
– Вполне, – сказала Гвиневера.
– Любовь наша, сходным же образом, есть афронт долженствованию – для начала, пощечина привычной морали, а затем пощечина морали непривычной, уже хотя бы тем, что означенную любовь так дьявольски трудно консуммировать: откуда ни попадя лезут журналисты, Артур невозможно благороден в рассуждении всего этого, и прочая и прочая. „Должно“ любви, по крайней мере, должно быть возможным.
– Именно, – сказала королева.
– Мне нравится, что ты меня так хорошо понимаешь, – сказал рыцарь. – Меньшего я и не ожидал. Война – вот, разумеется, еще один пример.
– Разумеется, – сказала королева. – Не должно ли нам теперь возвратиться в мои покои?
– В Британии слишком много негров, – сказал Ха-Ха. – Ваша их-миграция из Египта, Индии, с Кариб и еще бог весть откуда губит страну. В Альбионе слишком много туземцев, белые пришельцы. Вы проиграете войну.
– Вот злобный чертяка, а? – сказал Артур.
– Язычок у него еще тот, – сказал Ланселот. – А скажите, вы когда-либо встречали поистине черного рыцаря?
– В смысле – черного черного?
– Да.
– Не припоминаю.
– А я встречал одного, – сказал Ланселот, – и он парень просто редкий. Из Африки. Так и блещет успехами. Я доставлю его пред ваши очи, чтобы вы могли вести с ним беседы, ежли пожелаете.
– Ланселот, вы уходите от вопроса.
– Которого?
– Войны. Она проистекает плохо. Все наши полевые командиры вершат чудеса, но война все равно идет плохо.
– Ветер переменится.
– Нет, не переменится, – сказал Артур. – Все дело в Уинстоне. Который трудится под впечатлением, что всем заправляет он. Вы видели ставку, которую он себе выкопал под Уайтхоллом?
– Не видел.
– Распрочертовское сооружение. У него там комнаты для карт и комнаты для телексов, комнаты для расшифровки и зашифровки, а также еще бог знает что. И уместно аскетичная спаленка на тот случай, если тяготы ведения войны вынуждают его там заночевать. На кровати – армейское одеяло. Ставка тянется на много миль вдаль и вширь. После войны все это станет Музеем Уинстона, попомните мои слова. Красный телефон, зеленый телефон, синий телефон…
– Вообще-то он парнишка не сильно военный, – сказал Ланселот. – По нашим представлениям. Хотя, я полагаю, флот может считаться своего рода вооруженной силой. Я слыхал, он уже утопил нам пару линкоров.
– „Принца Уэльского“ и „Отпор“, – сказал Артур. – И еще два пошли ко дну, только об этом пока никто не знает. Итальянцы подловили их в гавани. Люди-лягушки.
– Иисусе милостивый.
– Что это за Коричневый Рыцарь, о котором бредит Ха-Ха?
– Сомневаюсь, что персона сия вообще существует. Я прямо спросил о нем Гвиневеру, и она ответила: „Вздор“. Как и любой другой, я готов ревновать, но есть догадки, которые лучше не строить. То, что Теннисон называет „времени войной, ведущейся с духом человечьим“, проистекает как раз из подобных грез.
– Воистину. Кстати, поздравляю вас с захватом того бронированного батальона в Норвегии.
– То был всего лишь батальон.
– То было чудо. Весь батальон захвачен одним человеком! Есть ли награды, которых у вас нет?
– По-моему, нет.
– Значит, учредим новую. Что-нибудь с розочкой…
Вальтер Безденежный обращаючись к массам.
– И если реку я пастве своей: „Сюдой!“ – пасется она сюдой, а реку ей: „Тудой!“ – пасется она тудой, ибо знайте, что всегда стремился я и предпринимал изо всех своих сил и способностей наставлять паству свою в тех направлениях, кои самому мне казались наилучшими, хотя иные рекомендовать могли совершенно иначе и доходить числом своим до сотни. Тщась, следовательно, разместиться относительно паствы, знайте, что помещаться можете вы либо в пастве, либо вне ея, точно как агнец, отбившийся от паствы, полагается вне паствы, и смерть грозит ему от волка, взыскующего тех, кто от паствы отпал. И точно как волк взыскует тех, кто от паствы отпал, дабы такого пожрать и плоть его растерзать, так и нечестивые члены Круглого Стола жиреют на плоти и сокровищах Англии, супротив Воли Божеской, сколь ни голосили б они „Иисусе милостивый“, и „смилуйся, Иисусе“, и „спаси мя, Иисусе“, и „будь на то воля твоя, Иисусе“, да и тому подобное, лишь собственной чести и металлу презренному потворствуют они, к вящему унижению простого люда, стенающего в уездах своих и селах, а тако же в вульгарных волостях. Знайте же, что сам я в поведении своем никогда не наставлялся соображениями шкурных интересов или чести, либо желанием выглядеть мудрее прочих, либо выше их, и не тщился отвечать чему бы то ни было, окромя бережного, строгого и чуткого уважения воли Господа Нашего Благословенного, чему учен был посредством долгих, прилежных, непредвзятых и благочестивых изысканий. И рек Господь, что роскошь помпезная и гордыня тех, кто именует себя „истинными рыцарями“ и „содружеством“, притесняет сирых и убогих, а тако же досаждает всякому превыше всяческой мочи и присваивает себе все доброе, что суть плоды трудов честных мужчин и чаяний честных женщин. И станут они погибелью Англии, и долг каждого честного мужа и жены низвергнуть их, и повергнуть их, и стащить их прямо в грязь. И ежли не внемлете вы мне, явлю я вам многий плач и скрежет зубовный, такой, что зубы ажно в пемзу сотрутся, а плач на милю вверх подымется, и прекрасные долы наши все усеются осколками зубов, и плач пойдет зело многообразный, аки…
– Что может быть лучше хорошей молотьбы языком, – сказал Желтый Рыцарь. – Так и хочется пойти и нашинковать кому-нибудь печенку.
– Приободряет, – сказал Синий Рыцарь. – Тонизирует.
– Согласен, – сказал Висельник.
– Вот если б мы могли построить стену, – сказал Артур, – великую стену вокруг всего, что нам дорого, и оборонять эту стену – разумеется, не щадя живота своего, – со всем, что нам дорого, внутри этой стены, а всем, что нам не дорого, – снаружи…
– Уже пробовали, – сказал сэр Роже. – Французы попытались со своей линией Мажино. Сильно им это помогло. И еще китайцы, со своей знаменитой…
– Блокадное мышление, – сказал Артур. – Я знаю, что с военной точки зрения это неправильно, зато как утешает, какая роскошь – инспектировать с инженерами планы – стены шести футов… нет, восьми футов… нет, двенадцати футов толщиной. Только подумать о толщине и высоте этих стен – и то удовольствие. А разрабатывать опорные пункты, намечать секторы обстрела…
– Насколько я понимаю, Ковентри сегодня ночью опять разбомбили.
– И Бирмингем, и Манчестер, а Мордред грозит взорвать все, по чему фашисты промахнулись…
– Собор, говорят, довольно-таки сплющило.
– Я подумываю, не перерезать ли себе горло, – сказал Артур. – Знаю, подобный образ действий не подобает королям.
– От этого имя ваше не отзовется в песнях и сказаньях, – сказал сэр Роже. – С другой стороны, быть может, мы чересчур заботимся о добром мнении потомков. Наши цари Бенина же этим, напротив, пренебрегают. Они говорят так: что хочу, то и ворочу, а если народу не по нраву, пусть народ меня укокошит, если сумеет.
– Меня точно кто-нибудь укокошит, я в этом и не сомневаюсь, – сказал Артур. – Я даже не против подождать фатального выпада. Одно гнетет – мне воспрещен выбор, доступный обычным людям. Но разумеется, нынче гнетет все без исключения. Вы не находите?
– Я лишен вашего бремени, сир. Дни мои сносно приятственны, если не считать, конечно, того, что я влюблен, а это, как я уверен, вам известно, мука наиболее изощренного свойства.
– Да-да, расскажите мне об этом, – сказал Артур. – Поразительно слышать, что черные бывают влюблены. Не сочтите за оскорбление. Довольно разумно, если вдуматься.
– Множество эмоций, обычно приписываемых роду людскому, можно обнаружить также и у черных, – сказал сэр Роже. – Но в данном конкретном случае имеется одна проблема. Не вполне подходящая дама.
– Отчего ж нет?
– Существует за рамками закона. А если вкратце, она грабитель.
– Грабитель! Как это свежо. Говоря технически, мне следует отрубить ей руки.
– Ее пока не задержали. Она остается на свободе. И вдалеке от меня.
– С другой стороны, я могу даровать ей прощение, если желаете.
– Будет крайне милостиво со стороны вашего величества. Но сомневаюсь, что этого захочется ей. Работать грабителем ей нравится.
– Как ее зовут?
– Кларисса.
– Есть древняя поговорка: прежде, чем оказать кому-либо услугу, удостоверься, что перед тобою не безумец. Ведь вы не безумец, правда?
– Насколько мне известно, нет.
– Хорошо. Давайте тогда поступим так: я велю ее арестовать и передать вам на поруки. И можете обсуждать достоинства преступной жизни в сравнении с достоинствами королевского прощения, сколько пожелаете. Вероятно, у вас будет шанс добиться благосклонности, как говорят в народе.
– Ваше величество чрезмерно добры.
– Возвращаясь к предыдущей теме, – сказал Артур. – Насколько мне видится, я должен быть чем-то укокошен. Я бы предпочел, чтоб это была музыка.
– Что вы думаете о войне? О ветре? О рыцарстве? О сексе между молодыми особами? – спросил сэр Роже.
– Мерзость, – сказала Кларисса. – Преимущественно борьба за овладение собственной одеждой, насколько мне помнится. А почему вы спрашиваете?
– Я пытаюсь выяснить, что вы думаете о разных вещах, – сказал сэр Роже. – Так что если мы, к примеру, поженимся…
– Мерзость, – сказала Кларисса. – Я однажды была знакома с замужней женщиной – замужем она была за менестрелем. И вот он скитался – с утра и до позднего вечера. До множества постелей так доменестрелился. Она утверждала, что хер у него – тринадцать дюймов. И много ли ей с того радости?
– Что вы думаете о еде? – спросил сэр Роже. – О недвижимости? О тоннеле под каналом? Об англиканской церкви? О людях, которые черны?
– Я много думаю о супе, – сказала она. – Некоторые мои широчайшие и глубочайшие мысли – о супе. Мне в детстве супа никогда не хватало. Потому, наверное, я и стала разбойницей с большой дороги. Теперь у меня – целые котлы супа, и нет конца этим котлам. Куриного супа, ячменного, протертого грибного, томатного супа-пюре с омарами…
– Что вы думаете о том, чтобы уехать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12