Открыть станцию был послан экипаж Сидорова, который год назад консервировал станцию, знал её до винтика. Не знал никто только одного. Однажды в тот период, когда станция стояла мёртвой «посреди Антарктиды», на неё пришёл австралийский санно-тракторный поезд, уже более месяца двигавшийся по Ледяному континенту. Измученные австралийские полярники расконсервировали советскую станцию, запустили дизели, обогрелись. Уходя, оставили подарки, записку, убрали все за собой. Но… забыли слить из системы охлаждения дизеля воду, и он вышел из строя. И вот ничего не подозревающий экипаж во главе с Василием Сидоровым прилетает на станцию Восток. Ребята быстро выгружаются и отпускают самолёт, уверенные в том, что здесь все в порядке, что они «с пол-оборота» запустят двигатели и начнут работать. Но этого не произошло.
Именно эти события и были положены в основу фильма «Антарктическая повесть».
Появились и рецензии на этот фильм. Одна из них называлась так: «Картинки из марсианской жизни». Название этой рецензии показалось удачным. События, случающиеся иногда в Антарктиде, действительно можно сравнить с приключениями научной фантастики, происходящими где-нибудь в космосе, на Луне или на Марсе.
Я вспомнил, как часто у нас в Антарктиде возникали такие ассоциации. Возникали и умирали незаписанными, когда мы, грязные, на коленях, чинили какую-нибудь «мелочь», которая вырастала иногда до размеров «быть или не быть». Вокруг стояли, поблёскивая, умные, современные приборы, где-то, выполняя наши научные задания, летали тяжёлые самолёты, пищала, спрашивая нас о чём-то, морзянка, а мы никак не могли справиться с какой-нибудь пустяковиной, такой на первый взгляд простой, что мозг отказывался понять, что она достаточно важна, чтобы разрушить все хитроумные планы и результаты совместных действий людей, самолётов и судов. И кто-нибудь вдруг говорил, что хорошо было бы, чтобы какой-нибудь писатель написал научно-фантастические истории в таком ключе, в котором развиваются события здесь, в Антарктиде.
Но автора рецензии удивляло, почему почти всё, что может сломаться, было на станции сломано, всё, что можно было испортить, испорчено, почему «то пурга в Мирном, то связи нет, то у дизель-электрохода „Обь“ топливо кончается»? Критик не поверил, что такое может быть в реальной жизни, особенно в Антарктиде, где, по его мнению, всё должно идти гладко.
Но мы-то, полярники, знали, что в реальной Антарктиде жизнь гладко не идёт.
«Конечно же это действует какой-то неизвестный ещё нам закон», — шутя говорили мы. Этот «закон» действовал и на Большой земле, в нашей предшествующей жизни, и назывался многими «законом бутерброда», «законом наибольшей подлости», «визит-эффектом». Он срабатывает всегда в самый неподходящий момент. Например когда начальство придёт наконец посмотреть, как работает твой прибор, о котором ты ему столько говорил, он конечно же тут же выйдет из строя.
Мы, естественно, нашли всему этому научное обоснование. Это же работает второй закон термодинамики, согласно которому все в природе стремится от упорядоченности и отличия друг от друга к хаосу и монотонности, стоящее упадёт, яркие и тёмные краски сольются, став чем-то серым, горячее остынет, а холодное, нагревшись, примет общую температуру.
Физика учит: действие этого закона можно остановить только подводом энергии извне, причём, чем сильнее контраст, тем больше требуется энергии. Поэтому понятно, почему все наши хитроумные планы и машины рушатся больше всего именно в таких местах, как Антарктида, космос и тому подобное, то есть там, где контраст между тонкими хрупкими вещами, планами людей и слепой природой максимален. И противостоять этому мы можем только «подводом энергии извне» — энергией наших сердец, тёплых, мягких рук и тел и самого сильного и ранимого, что имеем, — мозга и воли.
Но может быть, такие условия существуют и работают лишь в наших экспедициях? Нет. Я много лет работал с американцами, и у них все идёт точно так же. Так же, как и у нас, их ребята с трудом продираются вперёд через все проделки коварного закона, иначе нельзя в работе стать первыми. Это как в спорте: чтобы побить рекорд, хотя бы личный, ты должен напрячься так, что никакой врач не сможет гарантировать тебе, что ты не надорвёшься. Надо из последних сил заставлять тело напрячься ещё сильнее. Именно этим так ценно занятие спортом. Именно там учишься понимать, что если сейчас тебе так трудно, что уже нет сил бежать дальше, то и соперник, по всей вероятности, чувствует себя в этот момент так же. Но кто-то из вас должен перейти через не могу.
Но я отвлёкся от своего дневника. Вернёмся к записям, к тому дню, когда мы должны были лететь на купол, в самое «марсианское» из «марсианских» мест Земли.
На вершине ледяного купола
День триста десятый. Сегодня наконец мы вылетели из Мирного на Комсомольскую. На борту я, Сергей Ухов и Николай Дмитриевич Медведев.
Скоро после взлёта каждый из нас нашёл себе местечко в самолёте: кто на стёганых мягких чехлах моторов, кто на куче спальных мешков. Через несколько минут мы уже спали крепким сном. Уже давно минуло то время, когда во время всего полёта мы жадно смотрели в иллюминатор. Разбудил меня механик, попросил ухватиться за что-нибудь:
— Самолёт, не делая круга, через минуту идёт на посадку, — объяснил он.
Мы летели на высоте метров двести над ровной как стол поверхностью верхушки ледникового каравая. Это и был купол. В страшно холодном и очень сухом здешнем воздухе за самолётом от каждого из моторов тянулись сначала тонкие, а потом все разраставшиеся белые шлейфы. Лётчики знали: чем больше кругов сделаешь над взлётной полосой или станцией, тем больше тумана сам себе напустишь, потому-то старались, если можно, садиться сразу, «с прямой». Раздался удар о твёрдую снежную поверхность, ещё удар — и машина запрыгала, останавливаясь.
Винты ещё крутились, когда механики открыли грузовую дверь и в салон ворвалась масса ослепительного света и ледяного, без запахов, воздуха. Перед нами расстилалась безбрежная, залитая сиянием, чуть подёрнутая морозным туманом абсолютно безжизненная снежная пустыня. Сначала откуда-то донёсся треск, а потом появился трактор с прицепом — самодельной волокушей. Дверь трактора открылась, из неё выскочил краснощёкий здоровяк в куртке нараспашку и бросился к самолёту. Подхватил на вытянутые руки тяжёлый аккумулятор и радостно крикнул всем: «Привет!» Мы узнали его. Это был механик станции, эксперт по любой гусеничной технике Борис Шафорук. Чтобы не застудить моторы, начали быстро, в темпе разгружать самолёт. Я спрыгнул с высокого порожка люка, схватил ящик с деталями моего оборудования и потащил его к волокуше.
— Эй, новенькие, отойдите от груза, я сам все перекидаю, вы отдыхайте пока! — крикнул, пробегая мимо, Борис. Но как будешь стоять в стороне, когда кто-то, надрываясь, таскает твой груз? Я и мой товарищи начали помогать. Сперва только сердце забилось немножко сильнее обычного. А потом вдруг наступил момент, когда я почувствовал, будто кто-то внезапно зажал мне рот. Попытался вдохнуть изо всех сил, но воздух не шёл в лёгкие, не накачивал кислород в кровь. В этот момент я забыл о всех советах, забыл о том, что здесь страшно холодно и резкий глубокий вдох открытым ртом может быть опасным. Бросив на полдороге мешок, который тянул, и уткнувшись лбом в холодный, шершавый от изморози фюзеляж самолёта, я делал глубокие, сильные вдохи, думал, сейчас все пройдёт. Но нет, не проходило. Я старался как бы вывернуть самого себя наизнанку, да так, чтобы лёгкие оказались снаружи. Но лёгкие отвечали страшным кашлем, от которого темнело в глазах и который душил ещё больше. Я пытался сорвать с себя шарф, рвануть вниз «молнию» тёплой куртки. Казалось, что если сейчас обнажу грудь, освобожу её от ненужных одежд, то открою настежь всё, что внутри, и сделаю всем телом вдох, захвачу воздух, которого так не хватало.
Так вот она какая — Комсомольская, станция на высоте около четырех тысяч метров. Одинокий красно-коричневый кубик-домик. Рядом высокая радиомачта. Вокруг в беспорядке стоят тягачи, снегоходы «Харьковчанки», балки, оставшиеся от прежних походов.
Несколько дней назад сюда пришёл из Мирного санно-тракторный поезд. Поэтому на станции людно и весело.
Меня встречают мои старые друзья — Андрей Капица, Вадим Панов, другие водители и среди них врач Володя Гаврилов, который вызвался вести тягач на Южный полюс.
Когда отсюда уйдёт санно-тракторный поезд, здесь останутся лишь хозяева станции — её начальник радист Максим Любарец и механик Борис Шафорук. Некоторое время с ними буду работать и я.
День триста одиннадцатый. Второй день живу на Комсомольской. Сейчас, после обеда, все спят, и я, улучив минутку, пишу в тишине радиорубки. На диване рядом посапывает Максим Любарец.
Самочувствие сначала было сносным. Пообедали в первый день с аппетитом, а потом начались головные боли, нечем стало дышать. Вечером после ужина поднялась рвота. Положили меня в домике, первую ночь проспал сравнительно хорошо, то есть спал, просыпаясь раза три. При этом невозможно было повернуть головой от боли. Утром встал разбитый.
День триста двенадцатый. Днём работали на улице, сортировали вещи, приборы, ходили смотреть скважину у «научного балка». Он в 150 метрах от станции, но дойти туда — проблема. Очень тяжело дышать через мех или шарф, которые используются для защиты лёгких от мороза. Ведь дышишь как паровоз, грудь разрывается от недостатка воздуха. Очки никто не носит, несмотря на солнце: они сразу потеют. Вообще здесь нет ощущения сильного мороза. Например, можно полчаса ходить без рукавиц. Но стоит коснуться железа — и сразу почувствуешь, что такое минус 60 градусов. Но не это главное. Стоит забыться — и инстинкт толкает сделать вдох всей грудью, а это для новичков здесь гибельно. А вот ребята, которые прибыли сюда санно-тракторным поездом, а не самолётом, чувствуют себя отлично, они акклиматизировались постепенно.
В первую ночь очень плохо чувствовал себя Юра Дурынин, прилетевший сюда за два дня до нас. Ночью он даже вызвал врача. Но врач Володя Гаврилов, узнав, что у него всего 37.5 градуса, сказал: «Юрочка, забудь Мирный. Здесь врача надо вызывать, когда начнёшь холодеть, а ведь пока у тебя температура только повышается».
Сегодня вечером заболел Толя Краснушкин. Температура 38, еле дышит, но бодрится. Ночью ему стало хуже, температура почти 39 градусов, началось воспаление лёгких; треть одного лёгкого вышла из строя. В Мирный полетела тревожная радиограмма.
День триста двенадцатый. С утра работал на улице. Кое-как привыкаю. Сегодня вылетел самолёт. Он доставит сюда начальника электростанции Мирного Альберта Могучева и вывезет Толю Краснушкина. Ему хуже, утром температура 38,8. Днём я заложил косу в скважину, потом осмотрел крепления в «Харьковчанках», собрал Толины вещи — и на аэродром. Там сильно перенапрягся. По глупости разгружал с самолёта тяжёлые ящики с продуктами. Несколько раз лихорадочно хватанул смертельно холодный воздух.
Проводили Толю. Человек тяжело заболел, но он летит в Мирный. «Счастливец, вот везёт же людям» — такова реакция. И в то же время все стремятся остаться на куполе, не хотят срыва.
К ночи я совсем расклеился, страшно болит и кружится голова, рвота.
День триста тринадцатый. Всю ночь не спал. Иногда казалось, что сейчас умру. Страшно болит голова и кажется, что совсем нечем дышать. Мне сказали, что это шалят нервные центры, управляющие дыханием. Интересно, почему они не «шалили» в горах? Я всю ночь сучил ногами, и Толя, оказывается, делал то же самое… Утром еле встал чуть живой. Послал радиограмму домой: «Родная позавчера прилетел Комсомольскую здоров все нормально».
Врач Володя Гаврилов нашёл у меня бронхит. Весь день, перекашиваясь от боли, работал на камбузе, чистил картошку, мыл посуду. Иначе свалюсь и не встану. На улицу не выходил.
К вечеру серьёзно заболел магнитолог Николай Дмитриевич Медведев, наш самый закалённый бродяга. Температура у него 39, воспаление лёгких. Он спал перед этим в балке. Сегодня его перевели на моё место, а я понёс вечером свой спальный мешок в балок. Мороз минус 60 градусов. В балочке температура минус 20, но это кажется уже теплынью: не надо бояться дышать. Нас здесь шесть человек на нарах в два ряда. В печурку брошены пара кусков сухого бензина, и через несколько минут уже тепло. Прекрасная вещь — сухой бензин! Это как бы губка, пористая пластмасса, полости которой заполнены бензином. Поры не сообщаются, поэтому бензин не выливается; только когда отрубишь кусок, на срезе чуть влажно и пахнет.
Вечером в своём балке мы «делаем Ташкент» — температура поднимается до плюс 30 градусов. Утром, наоборот, минус 15. Правда, сразу зажигается печка, и тогда все становится на своё место.
День триста пятнадцатый. Николаю Дмитриевичу совсем плохо. Всю ночь через каждые три часа ему делали уколы, но температура всё равно остаётся высокой — 39,6. Еле дышит. Самолёта нет, в Мирном конечно же пурга.
Сегодня заболел Альберт Могучев. К вечеру он уже еле ходит, и в эфир летит тревожная радиограмма,: надо срочно вывозить двоих!
День триста шестнадцатый. По-прежнему в Мирном пурга, самолёта нет. Медведев совсем плох, держится на кислороде. Могучев тоже лежит… Днём я начал протаивание скважины с помощью того термобура, который сделал в Мирном. Прошли восемь метров. Обработал данные измерений в скважине «50 м», уложил новый дистанционный термометр на её дно. Полностью подготовил схему измерений в «Харьковчанке».
День триста семнадцатый. Погода по-прежнему солнечная, безветренно, но мороз 50-60 градусов. Понемногу акклиматизируюсь, живу в балке. Дышу, как и раньше, только через мех. Начал измерения в скважине отдельным термометром, потом с Андреем Капицей пошли вытаскивать занесённые снегом сани.
Заложили вдоль полозьев двадцать семидесятипятиграммовых шашек тола, рванули. Потом попробовали дёрнуть сани «Харьковчанкой», но оборвали форкоп — стальную штангу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23