(А что здесь такого? Посмертные публикации имеют одно безусловное преимущество. Они избавляют глаза и уши автора от глупостей или предательства тех, кто, не умея ни писать, ни даже зачать роман, претендует на право судить или оскорблять тех, кто зачинает или рожает его).
Итак, утром 11 сентября я была настолько увлечена своим ребенком, что, для того чтобы преодолеть душевную травму, сказала себе: «Я не должна думать о том, что произошло или что происходит, я должна заботиться о своем ребенке, и все. Иначе мне грозит выкидыш». Затем, стиснув зубы, я села за письменный стол. Я пыталась сосредоточиться на странице, написанной накануне, вновь перенестись к персонажам романа. К персонажам далекого мира, того времени, когда самолеты и небоскребы конечно же не существовали. Но тщетно. Запах смерти проник сквозь окна вместе с душераздирающими звуками полицейских и пожарных машин, «скорой помощи», вертолетов, военных реактивных самолетов, кружащих над городом. Телевизор (в смятении, я оставила его включенным) продолжал мерцать, на экране вспыхивали картинки, которые я старалась забыть… Неожиданно я вышла из дома. Искала такси, не нашла, пешком направилась к башням, которых больше не было, и…
Я не знала, что мне делать. Каким образом стать полезной, помочь кому-то. И как раз когда я бормотала: «Что мне делать? Что я могу?», по телевизору показали палестинцев, которые праздновали победу и аплодировали бойне. Они аплодировали, повторяя: «Победа! Победа!» Почти в это же время пришел приятель и рассказал мне, что в Европе, в том числе и в Италии, многие вторили им, насмехаясь: «Хорошо. Так американцам и надо». И точно солдат, выскакивающий из траншеи и бросающийся на противника, я кинулась к своей пишущей машинке и начала делать то единственное, что могу — писать. Нервные строчки. Беспорядочные записи — я делала их для себя. Мысли, воспоминания, ругательства, перелетающие из Америки в Европу. Или, я бы сказала, в Италию. Из Италии — в мусульманские страны. Из мусульманских стран — снова в Америку. Идеи, годами заключенные в тюрьме моего сердца и моего мозга, потому что годами я говорила сама себе: «Зачем беспокоить людей? Ради чего? Люди глухи. Они не слушают, не хотят слушать…» Теперь эти идеи хлынули из меня, как водопад. Они упали на бумагу, как безутешный плач. Потому что, видишь ли, я не плачу слезами. Даже если физическая боль пронзает меня, даже если невыносимое горе терзает меня, слезы не льются из моих глаз. Это как некая невралгическая дисфункция или, скорее, увечье, которым я страдаю уже более полувека — с 25 сентября 1943 года. С той субботы, когда союзники в первый раз бомбили Флоренцию и наделали массу ошибок. Вместо того чтобы попасть в цель — поразить железную дорогу, которую немцы использовали для транспортировки оружия и войск, они бомбили соседний район, старинное кладбище на площади Донателло, Британское кладбище, то самое, где похоронена Элизабет Барретт Браунинг. Мы с отцом были возле церкви Пресвятой Аннунциаты, которая находится не дальше трехсот метров от площади Донателло. Посыпались бомбы. Мы спрятались в церкви. Что я могла знать об ужасе бомбежки? При каждом взрыве прочные стены Пресвятой Аннунциаты дрожали, как деревья под натиском бури, окна разбивались, пол трясся, алтарь раскачивался, священник кричал: «Иисус! Помоги нам!» Вдруг я заплакала. Про себя, сдержанно, разумеется. Ни стонов, ни всхлипываний. Но отец тем не менее заметил это, и, чтобы помочь мне, успокоить меня, бедный отец поступил неправильно. Он дал мне жуткую пощечину и, что было ещё страшнее, посмотрел мне прямо в глаза, и сказал: «Ты не маленькая девочка, не смей плакать». Итак, с 25 сентября 1943 года я не плачу. Слава Богу, если хоть иногда мои глаза становятся влажными, а в горле перехватывает. Однако внутренне я плачу больше, чем те, кто проливает слезы. Часто, ох, часто слова, которые я пишу, это мои слезы. И то, что я написала после 11 сентября, по сути, было неудержимым плачем. По живым и мертвым. По тем, кто кажутся живыми, а на самом деле мертвы. Мертвы, потому что им не хватает пороху для того, чтобы измениться, стать людьми, заслуживающими уважения. Я также плачу о себе самой, той, которая на последнем этапе своей жизни вынуждена объяснять, почему в Америке я остаюсь политическим беженцем, а в Италию приезжаю тайком.
Я плакала так шесть дней, потом главный редактор самой главной итальянской газеты приехал в Нью-Йорк. Он приехал ко мне с просьбой нарушить молчание, хотя я его уже нарушила. Так я ему и сказала. И я показала ему нервные строки, беспорядочные записи, и он тут же загорелся, как будто увидел Грету Гарбо, которая, сбросив свои черные очки, показывает лихой стриптиз на сцене «Ла Скала». Казалось, он уже увидел моих читателей, выстроившихся в очередь за газетой, то есть, пардон, толпящихся в партере, в ложах и на галерке театра. В крайнем возбуждении он упрашивал меня продолжать, соединить разрозненные отрывки как мне угодно, хотя бы звездочками, все это оформить как письмо на его имя и сразу же по окончании отослать написанное. Движимая гражданским долгом, моральным вызовом и категорическим императивом, я согласилась. Снова пренебрегая своим ребенком, теперь спящим под этими записями, я вернулась к пишущей машинке, где неудержимый плач стал не письмом, а пронзительным криком ярости и гордости. J'accuse. Обвинением или проповедью, адресованной европейцам, которые, бросая мне некоторое количество цветов и гораздо больше тухлых яиц, будут внимать мне из партера, лож и галерки его газеты. Я проработала ещё двенадцать дней или около того… Без остановок, без еды, без сна. Я не ощущала ни голода, ни желания спать. Вместо еды — кофе, вместо сна — сигареты. Не поддаваясь усталости, короче говоря. Но тут надо сказать вот что. Дело в том, что для меня писать — это очень серьезно, это не развлечение, не отдушина, не облегчение. Потому что я никогда не забываю: написанные слова могут сделать великое добро, но также и причинить великое зло, могут и исцелить, и убить. Изучая историю, ты видишь, что у каждого великого Добра или великого Зла есть свой написанный текст. Книга, статья, манифест, стихотворение, песня. (Например, национальный гимн Италии, сочиненный поэтом Гоффредо Мамели, или «Марсельеза», или «Янки Дудл»… Библия, Коран, «Капитал» Маркса). Поэтому я никогда не пишу быстро, никогда не делаю набросков: я медленный писатель, я осторожный писатель. Я также взыскательный писатель: я не похожа на тех, кто восхищается всеми своими творениями, будто мочится амброзией. Вдобавок у меня немало маний. Я маньяк ритма (для фраз), мелодии (для страниц), звука (для слов): маньяк метрики. Не допускаю ассонансов, невольных рифм и повторов. Форма для меня важна так же, как и суть, содержание. Это сосуд, внутри которого содержание хранится, как вино в бокале, как мука в банке. Забота о симбиозе содержания и формы подчас замедляет мою работу.
Но на этот раз работа не замедлялась. Я писала, не заботясь об искоренении ассонансов, рифм и повторов, моя метрика, моя ритмика расцветали сами по себе, памятуя, что написанные слова способны исцелять и убивать. (Вот какова сила страсти). Однако, когда я остановилась и приготовилась отсылать текст, я поняла, что вместо статьи родила маленькую книгу. Чтобы уменьшить ее, дать газетный объем, я сократила ее наполовину. Например, я убрала кусок об уничтожении двух изваяний Будд в Бамиане. Убрала отрывок о «Кавалере Труда» Сильвио Берлускони, нынешнем правителе Италии, и рассказ о том, как Зульфикара Али Бхутто заставили жениться еще до достижения тринадцати лет… Эти куски я положила в папку красного цвета и положила их спать вместе с моим ребенком. Метры, метры фраз, в которые я вложила душу. Но, невзирая на все сокращения, текст получился ужасно длинным. Главный редактор не находил себе места, пытаясь спасти положение. Две полосы, которые он отвел мне в газетном номере, превратились в три, в четыре, в четыре с четвертью. Таких объемов не печатали никогда ни в одной ежедневной газете мира. Он предложил напечатать материал в двух номерах. Я отказалась, потому что в этом случае материал не достиг бы желаемого эффекта. А желаемый эффект был — раскрыть глаза тем, кто не хочет видеть, прочистить уши тем, кто не хочет слышать, заставить думать тех, кто не хочет думать. Тогда я сократила статью еще больше. Я оставила самые жестокие абзацы. Упростила самые сложные. Без сожаления, признаюсь. Ведь метры и метры фраз складывались в папку красного цвета. Полный текст, маленькая книга.
В этом томе, после предисловия, публикуется целиком та самая маленькая книга. Целиком весь текст, написанный за те две-три недели, когда я не ела, не спала, держалась на кофе, гнала сон сигаретами и слова водопадом лились на бумагу. Исправлений почти нет. (Например, я устранила ошибку там, где указывается сумма увольнительного пособия в 15 670 лир, которое я получила от итальянской армии, когда мне было четырнадцать лет, в газете было приведено — 14 540 лир). Зато дополнения многочисленны и почти всегда касаются национал-фашизма, идеи которого повсеместно выражают исламские фундаменталисты… В отвратительной и безграмотной книжонке «Ислам наказывает Ориану Фаллачи», теперь распространяемой во всех мусульманских общинах в Италии, например, так называемый президент Итальянской исламской партии (кстати, лицо весьма известное антитеррористической итальянской полиции) яростно оскорблял моего покойного отца и призывал своих единоверцев убить меня во имя Аллаха. «Иди и умри с Фаллачи!»
В Европе вызвал большое возмущение скандальный судебный процесс против меня, попирающий основной принцип каждого демократического общества — принцип свободы мысли. В ходе этого процесса одна ультралевая парижская мусульманская ассоциация пыталась заставить меня замолчать и требовала, чтобы французский суд постановил или конфисковать книг)' «Ярость и гордость», или наклеить на каждый экземпляр этой книги этикетку, как на пачку сигарет: «Внимание! Содержание этой книги опасно для вашего здоровья». Французский суд отклонил иск. Я выиграла, но ассоциация собирается вновь подать в суд, и подобное происходит в других европейских странах. Я потребовала возбудить дело против автора отвратительной безграмотной книжонки «Ислам наказывает Ориану Фаллачи» за клевету и подстрекательство к убийству. Антитеррористическая полиция взяла этого автора под контроль. Но его собратья угрожают мне каждый день, и моя жизнь находится в серьезной опасности.
Я не знаю, вырастет ли эта маленькая книга еще больше и принесет ли она мне еще больше неприятностей, чем принесла на сегодняшний день. Но точно знаю, что, публикуя ее, я чувствую себя в роли Сальвемини, который 7 мая 1933 года выступал на Ирвинг-плейс с обличением Гитлера и Муссолини. Сальвемини отчаянно взывал к публике, которая тогда его не понимала. Этой публике было суждено понять его позднее, 7 декабря 1941 года, когда японцы, объединившиеся с Гитлером и Муссолини, разбомбили Перл-Харбор. Сальвемини предупреждал: «Если вы останетесь равнодушными и не подадите нам руку помощи, рано или поздно они нападут и на вас!»
Однако есть разница между моей маленькой книгой и речью Сальвемини в 1933 году. О Гитлере и Муссолини в то время американцы не знали того, что мы, европейцы, знали и от чего страдали. Я имею в виду национал-фашизм. Они, следовательно, могли позволить себе роскошь не верить тому, о чем политические беженцы кричали в отчаянии, предупреждая о возможных несчастьях, в том числе о несчастьях для Америки.
Об исламских фундаменталистах, напротив, мы, европейцы, знаем все. Меньше чем через два месяца после нью-йоркского апокалипсиса Усама бен Ладен сам подтвердил, что я была права, когда кричала: «Вы не понимаете, вы не хотите понять, что свой обратный крестовый поход, войну во имя религии они называют священной войной, джихадом. Вы не понимаете, вы не хотите понять, что для них Запад — это мир, который исламу следует завоевать и поработить». Усама доказал это в видеосъемке, где угрожал даже ООН и назвал ее генерального секретаря Кофи Аннана преступником. В этой видеосъемке он угрожал французам, итальянцам, англичанам. В том же духе, как угрожали Гитлер и Муссолини, хотя не столь истеричным голосом и не с балкона Палаццо Венеция и не с Александрплац. «По существу, это религиозная война, и те, кто отрицает это, лгут, — сказал он. — Все арабы и мусульмане должны стать в строй и сражаться; те, кто не встает в строй, не чтят Аллаха. Арабские и мусульманские лидеры, заседающие в ООН и поддерживающие ее политику, — неверные, они не чтят послание Пророка, — сказал он. И еще: — Те, кто отстаивает законность международных институтов, отрицают подлинную законность, законность, идущую от Корана. — И в заключение: — Подавляющее большинство мусульман были счастливы, когда атаковали башни-близнецы. Проведенные нами опросы общественного мнения подтвердили это».
Да и была ли нужда в этом подтверждении? От Афганистана до Судана, от Палестины до Пакистана, от Малайзии до Ирана, от Египта до Ирака, от Алжира.до Сенегала, от Сирии до Кении, от Ливии до Республики Чад, от Ливана до Марокко, от Индонезии до Йемена, от Саудовской Аравии до Сомали ненависть к Западу раздувается, как раздувается от сильного ветра погасший костер. Последователи исламских фундаменталистов размножаются, точно простейшие одноклеточные организмы: одна клетка делится на две клетки, потом на четыре, затем на восемь, на шестнадцать, тридцать две и так до бесконечности. Те, кто не осознает этого, пусть всмотрятся в зрелища, которые показывают по ТВ каждый день. Толпы заполняют улицы Исламабада, площади Найроби, мечети Тегерана. Ожесточенные лица, грозные кулаки. В кострах горят американские флаги и фотографии Буша. Кто не верит в это, пусть вслушается, как эти толпы взывают к Милосердному-и-Гневному Богу. Их пронзительные крики: «Аллах акбар! Джихад! Джихад!» Экстремистские крайности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18