— Выбирай жёстко! — раздался Женькин голос. Вотпоказался он сам. Отдышавшись, задумчиво произнёс: «Здесь вам не равнина…»
— Жень, ветра нет. На вершину пойдём?
— Тебе жить не охота, а я в отпуске, — ответил он и стал готовить верёвку для спуска.
Буря налетела внезапно и страшно, как войско Чингиз-Хана. Горы погасли, как будто выключили свет. Крупный град забарабанил по каске до звона в голове. Одновременно с громом взорвалась невиданная молния, осветив невероятным светом все вокруг. В плечо больно ударил электрический ток. Над гребнем, голодно озираясь, как злой дух, и явно разумная, пролетела сгустившаяся в небольшой шар субстанция с глазами; увидев меня, она под острым углом изменила направление полёта, мгновенно приблизилась и торжествующе ударила меня в лоб. Что-то случилось и с Женькой: он скорчился и уткнулся лицом в снег. Тонко и противно зазвенели ледорубы и крючья. Мы оказались внутри грозы…
Навыки, доведённые до автоматизма, не подвели. Уже пять часов рвёмся вниз, почти не соблюдая правил безопасности. Каждую секунду — ожидание трагедии; вот она ударила над головой огромными раскалёнными металлическими ладонями, но промах: за это мгновенье мы спустились на метр ниже. Все собрались на какой-то скальной полке. В выборе пути трудности нет: молнии бьют так часто, что похоже на затянувшийся взрыв. Включается и выключается яркий день, в короткие промежутки темноты светятся наши зеленовато-голубые марсианские силуэты, светится верёвка, искрит и неустанно звенит железо. Кричать бесполезно, не услышишь сам себя. Кому-то на плечо опустился вспушенный клок зеленой ваты и прилип. Человек отмахнулся от него, как от наваждения, клок оторвался, лениво полетел сквозь бурю и исчез.
Вдруг стало понятно, что самое страшное позади, точнее наверху. Между молниями и громом появились короткие промежутки, стал слышен голос. Несколькосотен метров по вертикали вниз, и мы на леднике; на него сегодня, конечно, спускаться не будем (ночь, трещины, лавины); а вон там уже можно палатку поставить. На сегодня последняя верёвка спуска по скально-ледовому кулуару, чуть в сторону, на контрфорс, на нем снежная площадка. Спускаюсь последним. Два ледобура ввёрнуты в натёчный лёд всего на несколько сантиметров. Рывка, конечно, не выдержат, но, плавно нагружая верёвку, уже четверо спустились благополучно. Андрей возится у верёвки перед спуском: ничего не видно, уже приходится ждать молнии. Я в нетерпенье (признак отступившей опасности):
— Что ты там?
— Схватывающий вяжу. — Нашёл время. С самого верха шли почти без страховки, а тут надумал.
— Иди так.
— Нет.
— Тогда я пошёл. — Берусь за верёвку и, без всяких хитростей, спускаюсь по ней (узнай тренер — точно поеду домой), откачиваюсь из кулуара на контрфорс и —все, можно идти пешком. Иду. Вспоминаю: нижний конец верёвки не закреплён (ошибка тех, кто уже спустился). Нехорошо, не по правилам. Пошёл назад, взял оставленный конец верёвки, защёлкнул узел в карабин обвязки, воткнул в снег ледоруб, обернул вокруг него верёвку — что-то вроде шевеления совести. А теперь, если Андрей дёрнет верёвку, ледобуры могут вылететь, и он упадёт метров на тридцать, но его дурацкий схватывающий затянется, и у меня будет такой рывок, что страховка через ледоруб — не больше, чем надежда на чудо: выбьет, как пробку из бутылки, но уже вместе со мной. Впрочем, Андрей сейчас пройдёт, минутное дело.
Раздался треск, как от нескольких выстрелов, скорее разряда, чем молнии. Послышался звук бьющихся о стенки кулуара металлических предметов — это были кошки и ледоруб Андрея: он падал. Значит, ледобуры не выдержали.
Отчаянным сожалением промелькнула мысль, что не надо было пристёгиваться к верёвке. Навалившись на ледоруб, я ждал рывка. Через несколько секунд мы упадём на ледник. Страшно затошнило все тело: руки, ноги, голову.
После того, как Андрея ударил электрический разряд, он потерял сознание и упал. Схватывающий узел, который он так долго прилаживал к обледенелой верёвке, не затянулся, но, благодаря ему, Андрей повис в кулуаре на верёвочной петле. Рывок распределился на мой ледоруб и ледовые крючья, которые почему-то выдержали. Когда сознание вернулось к Андрею, он ничего не помнил и спрашивал, что произошло, почему он висит в пустоте. Я ответил не сразу, мне понадобилось время прийти в себя.
Глава 4.
ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ
В себя я пришёл в «обезьяннике» — помещении, получившем такое прозвище за схожесть с клеткой: вместо двери крупная решётка; внутри спрятаться негде; уз-кая лавка вдоль стены, больше ничего. Все на глазах у дежурного. Живой и в милиции — не худший исход вчерашнего вечера. Судя по всему, утро: в комнате дежурного собралось совещание милицейского сброда, похожего на партизанский отряд. Пришли, шаркая сапогами, животастые мордатые мужики в полушубках и с автоматами; молодые, спортивного виду, коротко стриженные ребята в кроссовках, джинсах и «алясках» — куртках с капюшоном, отороченным искусственным мехом (писк советской моды двадцатилетней давности); несколько человек собственно в милицейской форме. Совещание повёл мужик в телогрейке, рабочих штанах и старых керзачах, которыми, похоже, месил глину для домашней стройки, а тут вот отвлекли дела важные. Но старшой оказался в авторитете: как только сказал «начинаем»,хор матерящихся сразу умолк, и мужик, неторопливо наслаждаясь своей значительностью, определил бригаде, кому нести чего куда. Закончили ритуалом сдачи-выдачи оружия. На меня, лежащего на полу в обезьяннике, никто не обратил внимания.
Прелесть феерии была очевидна, но проникнуться ею не удалось: обнаружилось несколько неприятностей. Во-первых, как с хорошего похмелья, болела голова. Во-вторых, голов было две, одна где обычно, другая над правым плечом, и как бы сама по себе. В третьих, болела именно правая; у той же, которая на шее, разбито лицо. Вообще болело все тело, и почти не работала правая рука, повисшая и едва контролируемая.
Рядом со мной на полу лежал полиэтиленовый пакет с моими вещами. У пакета был весьма замученный вид, за ночь он сильно постарел.
Глава 5.
В ОБЕЗЬЯННИКЕ
Попробовал ходить по обезьяннику. Получилось. Похоже, кости целы. Одежда — грязная, как слоны топтали, рубашка в крови, во рту кровь, кулаки содраны.
Паспорт, декларация, протокол португальской полиции об украденных документах, деньги — все в кармане. Нашлась и пачка сигарет, одна из которых оказалась целой. Закурил. Видать, не запрещено, коль партизаны сами курят и окурки на полу топчут. Попробовал голос. К дежурному: «Как у вас насчёт воды?» — тот и ухом не повёл. Повторил вопрос: думал, не слышит. Результат тот же.
Все он слышал, только где было знать мне, неопытному, что самое главное чувство тюремщика — чувство собственного достоинства. Есть, правда, не обоснованное фактами, но подозреваемое мнение, что под досто-инством тюремщика скрывается не высокое духовное чувство, а некий половой орган. Прав был, быть может,старина Фрейд. Не во всем, не ко всем, конечно, но к тюремщикам — ах как был прав. А потому, и для рефлексии, к тюремщику надо обращаться многократно. Но деликатно. И в тоне не ошибиться. А то выведут тебя на продол, и будут потом сокамерники, затаив дыхание за тормозами, слушать глухие удары и как хрипит под ними принадлежащее тебе тело. Но не стоит обижать тюремщика, а воcстановив немедленно справедливость, отметить, что сомнения в качестве его чувства могут быть отнесены не только к нему одному.
Мимо ходили часто, на меня ноль внимания. Теперь что-то изменилось: по одному останавливались сотрудники благородного ведомства и с любопытством или страхом разглядывали меня. Пришёл некто в форме и страстно воскликнул:
— Как тебе удалось сто миллионов украсть!?
— Чего сто миллионов?
Вместо ответа мент безнадёжно махнул рукой и горестно, как о самом себе, убеждённо посетовал: «Матросская Тишина — обеспечена!»
Пришёл молодой, в «аляске»:
— Когда взяли?
— Вчера.
Мечтательно:
— Били?
— Били.
С гордостью:
— Хорошо, что не мочили!
Подошёл какой-то серьёзный. Доверительным шёпотом, как у своего, спросил:
— За что взяли?
— Пока не знаю.
— Да?
— Да.
Ушёл.
Усатый опер топтался перед клеткой, говорил с дежурным, а когда тот отвернулся к зазвонившему теле-фону, вдруг бросил мне пачку сигарет и сразу ушёл.
Открылась решётка: «Пройдёмте».
В присутствии понятых (алкоголиков, отбывающих «сутки») изъяли документы, деньги, шнурки и ремень, о чем составили протокол. — «И вот это подпишите: здесь основания Вашего задержания».
Глава 6.
ПАХАН ИЛИ СЕАНС МАНУАЛЬНОЙ ТЕРАПИИ
Вечером из обезьянника повели в подвал, который удивил чистотой и дурацкими, не к месту приляпанными, например перед дверью в туалет (служебный, конечно), голубыми занавесками в цветочек. Гудит кондиционер, воздух свежий, прохладный. Поставив меня лицом к стене, мусор открыл одну из металлических дверей (без занавесок) и велел зайти.
Вначале я не понял, куда попал: в нос шибануло горячей мерзостью, ни на что не похожей, и меньше всего на воздух. Дверь тотчас громко захлопнулась. Тусклая жёлтая лампочка висит в табачном мареве. Стены, пол, потолок — грязно-коричневые, чёрные. Напротив двери окно с решёткой и досками вместо стёкол. Под решёткой деревянный подиум на деревянном же полу. На подиуме сидят и лежат люди. Все курят. Посередине — ноги по-турецки, голый по пояс, живого места нет от татуировок — беззубо улыбается во мраке абсолютно уголовного виду мужик.
Глядя на меня, длинно и абстрактно отматерившись, вдруг как заорёт:
— А иди сюда!!
Ну, думаю, началось, вот он — пахан. А как говорить-то с ним. Я таких только в кино и видел. Пахан опять орёт: «Как зовут?!»
— Алексей.
— Погоняло есть?!
На всякий случай говорю: «Нет».
— Рассказывай, за что взяли!
Я к нему со всей серьёзностью, оробел прям:
— Не знаю.
— А что клеют?!
— Говорят, деньги украл.
— Сколько?!
— Сто миллионов.
— Рублей?! — порвёт на куски, если скажу не так.
— Долларов.
— А-а! Ну, тогда ясно! Присаживайся. Здесь не тюрьма, здесь мы все запросто! — Цифра пахана совершенно успокоила. И орать перестал и вопросы задавать, но говорил громко, радостно и не переставая, по тридцать раз в минуту вбивая в воспалённый мозг одно и то же слово — «уебашенный». Уебашенный мент; какой-то уебашенный Пыша, которому Коля (пахан) дал с ноги, после чего уебашенный Пыша упал как уебашенный; уебашенный грузовик и так далее, до бесконечности. Всю душу вкладывал Коля в это слово.
Голова шла кругом, в прямом смысле: тошнотворное чувство не быстрого, но непрестанного вращения на широкой тёмной карусели, не проходящее странное ощущение двух голов, из которых болит лишь одна, и карусель стала вдруг наклоняться, подошвы поехали вниз, зацепиться было не за что.
— Давай-давай, здесь лежи, — вполне по-человечески говорил Коля, подкладывая мне под голову что-то заменяющее подушку. — Вот, водички выпей. Колёса есть. Пей, пей, помогает.
— Да меня малость…
— Вижу, не слепой. Менты — они ж уебашенные! Пройдёт! Привыкнешь!
На спине лежать тяжело: меж лопаток будто клин забит, руку бесхозную никак не пристроить. Головная боль не даёт думать. Утешение одно — когда-нибудь пройдёт. Тогда ещё не знал, что ближайшие полгода мыбудем неразлучны, и хорошо, что не знал, потому что ещё не привык.
Что были за колёса, так и не спросил, но заснул крепко, впервые от того московского вечера, который был так давно, теперь уже в прошлой жизни.
Футбольный матч проходил в Бразилии, на стадионе Марокана. Я играл за сборную Франции. Замечательное зеленое поле, яркие жёлтые и синие майки игроков. Трибуны забиты до отказа. Никого из своей команды я не знаю, и как попал в сборную, тоже неизвестно. Игроки — рослые атлеты, я же в сравнении с ними как ребёнок. Майка мне явно велика, достаёт до колен, трусы тоже длинные и широкие. Наша команда атакует. Долго бегу к посланному мне низом на выход мячу. Нет, не догоню. Но соперник зачем-то нарушает правила: сбивает меня с ног. Штрафной удар. До ворот далеко. Мяч тяжёлый, его бы с места стронуть. Явно не смогу даже добить до ворот.
Ухожу от мяча подальше, долгий разбег, от навалившегося чувства ответственности слабеют ноги. Бью по мячу, он не летит — катится по траве мимо выставленной стенки в сторону ворот. Охватывает отчаянье: разве это удар. Вратарь смотрит на мяч и не трогается с места: не долетит. Однако мяч катится в дальний угол ворот, вратарь, опомнившись, делает запоздалый бросок, но поздно: гол! Ко мне подбегают могучие атлеты, поздравляют, хлопают по плечам, спине. Стадион взрывается яркими красками.
Хлопнула кормушка: «Хлеб получать! Чай». Настало ивээсовское утро.
Выдали по полбатона чёрного и «чай» — тёплую воду в пластмассовых жирных, плохо вымытых тарелках.
Коля Терминатор, не успев глаза продрать, заорал во всю глотку:
— Ага! Чай! Вася, стой, дело есть!
Дежурный мент весело откликнулся за дверью:
— Какое дело?
— Вася, сделай нам кипятку, чайку хорошего заварить!
— Ладно! Сделаю! — с героическим задором отозвался «Вася», и впрямь скоро принёс в пластиковой бутылке кипяток.
Без промедления Коля сделал чифир. Мне: «Чифиришь?» — «Не пробовал». — «Будешь?» — «Нет». Кружка пошла по кругу, по два глотка за раз. Коля замлел:
— Вася!
— Что ещё? — по тону ясно, что «Вася» лимит доброты исчерпал, хотя с Колей они знакомцы и чуть ли не соседи по посёлку. Тут все, кроме меня, местные.
Коля с чувством:
— Хороший ты мент, Вася! — И благодарно: «В хорошем гробу поедешь!»
«Вася» не только не обиделся, но просто-таки чувствовалось, как он там, за дверьми, польщён. (В Бутырке за такие слова могут убить).
Послышался собачий лай взахлёб. Открылась дверь: «На коридор! Проверка!» Один мент с автоматом, другой двумя руками еле сдерживает на поводке рвущуюся на нас, потерявшую от злобы достоинство немецкую овчарку. В прохладном ярком коридоре собачий лай и свежий воздух оглушают. Пришёл начальник ИВС: «Просьбы? Жалобы? Нет? Заходим». Глоток воздуха — и выдыхать не хочется, но дверь захлопывается и — надо дышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37