Заготовил было распоряжение, чтобы вашему ящику несколько квартир выделило ЛОМО. Все же смежники, в какой-то степени. Блочная многоэтажка у станции Девяткино. А тут как раз подвернулся Николай Николаевич со своим вариантиком. Лучше и не придумаешь.
— А наши ребята без квартир остались... — грустно произнес Павел.
— Ничего, потерпят, не баре! — злобно сказал Дмитрий Дормидонтович. — А ты дурак! Развел тут, понимаешь, демагогию. Дают — бери! Совсем зажрались! Да мне бы в твои годы...
Он, не договорив, вышел, хлопнув дверью.
«Вот так, — подумал Павел. — Поговорили».
Из гостиной раздался взрыв смеха — Ада вспомнила какую-то смешную историю из Таниного детства. Павел раздавил окурок в пепельнице и пошел к гостям. На душе у него было неспокойно.
— Все, — сказал Павел. — Завтра вылетаю. Надо встретить машину, организовать все на месте. На одного Милькевича надежды мало... Ты не сердишься?
— Я? Конечно, мне обидно немножко, что мы так толком и не успели побыть вместе, а приходится расставаться почти на три месяца. Но я переживу. Я ведь понимаю, что для тебя твоя работа.
Она отрезала последний кусок ветчины, уложила его на блюдо, сверху добавила петрушки и еще какой-то зелени. Павел разложил на другом блюде хлеб.
— Знаешь что? — сказала вдруг Таня. — Раз уж так получилось, что это последний наш ужин перед разлукой, пойдем в гостиную, зажжем свечи, поставим красивую музыку, выпьем по рюмочке. У меня ведь ликер припасен. Хороший, французский. Ты открой по этому поводу баночку икры, а я пойду постелю скатерть, накрою...
Наевшись, наговорившись, они сидели и расслабленно-влюбленно смотрели друг на друга. Портьеры были задернуты, и полумрак гостиной освещало лишь неровное пламя свечей.
— Это что играет? — лениво спросил Павел.
— «Спейс». Музыка настроения. Если в правильную минутку поставить, можно улететь.
— Это как это — улететь?
— А вот смотри. Видишь, как свет играет на хрустале? — Она подняла рюмку и стала ее медленно покачивать. Павел следил глазами за плывущими в полутьме искорками, не в силах, да и не желая отвести взгляда. — А там, в глубине, за хрусталем, сверкает и переливается золото. Теперь ты видишь только его. — Танина рука чуть заметно сменила ритм, и в глазах Павла хрустальные искорки сменились золотыми. — А еще глубже, за золотом, ты видишь... — Что-то еще закачалось в ее руке, золотые искры перемешались с голубоватыми, зовущими, уводящими. Потом остались только они.
Таня поставила рюмку, и в руке ее. на золотой цепочке гипнотически медленно раскачивался голубой алмаз, играя гранями в неярком свете свечи. На глаза Павла набежала какая-то пелена, он видел только эти искры и уже раскачивался всем телом в такт движениям Таниной руки. Таня что-то говорила нараспев, но он уже не слышал ее слов.
— Я назвала его Сардион. В Сардионе сила твоя, и жизнь твоя, а воля моя, ибо я — хозяйка Сардиона... И да будет воля моя!
Она резко закинула за левое плечо руку с камнем. Павел закатил глаза и рухнул со стула на желтый ковер.
Таня обошла вокруг стола, включила электричество, задула свечи и, взяв Павла под мышки, перетащила его на диван. Уложив его поудобнее, она расстегнула на нем воротник рубашки, пощупала пульс.
— Я сейчас, — сказала она бесчувственному Павлу и вышла в прихожую.
— Алло, скорая? У меня муж без сознания, кажется, сердце... Возраст? Двадцать шесть лет... Адрес? Записывайте. ..
В большом светлом кабинете заведующего кардиологическим отделением Свердловки — врачи со «скорой» мгновенно разобрались, какого рода больной им достался, и доставили Павла именно сюда — сидели Лидия Тарасовна, Ада и Таня. Заведующий, высокий атлетического вида мужчина, расхаживал перед ними, растерянно теребя седую эспаньолку.
— Ничего не понимаю, — говорил он. — Первый случай подобного рода в моей практике. Острая сердечная недостаточность, асистолия, почти клиническая смерть — а всего через сорок минут идеальная, пионерская кардиограмма, оптимальные показатели по всем анализам и обследованиям, ни малейшего поражения органов, кровь как у здорового младенца. Прямо хоть допуск в космос давай. Отчего, как, почему?
— Вы хотите сказать, что мой сын здоров? — спросила Лидия Тарасовна.
— На данный момент абсолютно. Это как раз и смущает. Надо провести дополнительные обследования. Коронарный спазм — если это был он — не мог взяться ниоткуда и так быстро исчезнуть без малейших последствий. А если было что-то другое — тоже надо разобраться. Скажите, он в последнее время ни на что не жаловался?
— Нет, — сказала Таня. — Он вообще редко жалуется.
— Он не выглядел усталым, удрученным, озабоченным?
— Нет. То есть приходил с работы несколько уставшим, но быстро восстанавливался.
— Скажите, у него были неприятности по работе? — Врач покосился на Таню. — В личной жизни?
— Никаких! — категорически заявила Лидия Тарасовна. — У него прекрасная, творческая, руководящая работа, в которую он влюблен, замечательная новая квартира и, я не побоюсь сказать прямо, великолепная молодая жена.
Врач посмотрел на Таню.
— Простите, — сказал он. — Возможно, были какие-то излишества, злоупотребления?..
— Мне трудно судить, — не смущаясь, сказала Таня. — В день мы с мужем выкуриваем одну пачку сигарет на двоих, примерно поровну, спиртного почти не пьем, а что до всего прочего, то, как я слышала, мужской организм сам знает меру.
— Скажите, — врач вновь обратился к Лидии Тарасовне, — у него раньше, в детстве, были какие-нибудь серьезные болезни, осложнения после инфекций?
— Была свинка лет в пять. Потом коклюш, уже в школе, классе во втором. А вообще он у меня ничем не болел — спортсмен, закаленный. Не простужался ни разу.
— А травмы какие-нибудь?
— Да, — сказала Таня. — В прошлом году, в экспедиции.
И коротко, четко рассказала всю историю с автокатастрофой.
— М-да, — врач снова затеребил бородку. — Не вижу связи, не вижу... Хотя... Вы говорите, он снова туда собирался?
— Да, уже был куплен билет. На сегодня.
— А он не говорил вам про какие-то страхи, опасения, связанные с экспедицией? Может быть, вы сами что-то такое в нем чувствовали?
— Нет. Наоборот, он рвался в эту экспедицию, мечтал о ней, строил большие планы.
— Знаете, — врач внимательно оглядел всех трех сидящих перед ним женщин и заговорил, обращаясь почему-то преимущественно к Аде. — Наша официальная медицина не то чтобы отрицает подсознание, но как-то умаляет его значение при образовании болезней... и вообще. Возможно, сознательно он и стремился в эту поездку, но у него внутри все это время могла неосознанно прокручиваться картина ужасной прошлогодней аварии, организм, как бы опасаясь повторения этого травматического опыта, начал вырабатывать способ защиты — отсюда и приступ.
Ада кивнула, задумчиво и согласно. Лидия Тарасовна хмыкнула: «Ничего себе защита! Чуть парень на тот свет не отправился!» Таня же сидела молча и смотрела на доктора доверчиво открытыми золотистыми глазами.
— Как он сейчас? — спросила Лидия Тарасовна.
— Буянит, — сказал доктор заметно повеселевшим голосом. — Требует, чтобы его немедленно выписали отсюда и доставили в аэропорт. Наши увещевания срабатывают весьма слабо. Похоже, то, что с ним случилось, не произвело на него должного впечатления.
— А что вы намерены с ним делать? — спросила Таня.
— Обследовать. Серьезно и всесторонне. Для его же пользы и для пользы науки. Случай-то уникальный.
— И сколько это займет времени?
— Неделю, возможно, дней десять.
— А потом?
— В зависимости. Хотя я почти на сто процентов убежден, что все обследования, включая и психотерапию, покажут, что ваш муж здоров как бык — насколько это вообще возможно. Но в любом случае я рекомендовал бы перемену обстановки, отдых, покой.
— Я его знаю, — вставила Лидия Тарасовна. — Тут он ни себе, ни вам покоя не даст. Либо сбежит, либо потребует открыть здесь филиал его лаборатории. А как только вы его выпустите — тут же усвистит на свой Памир чертов!
— Надо его как-то убедить, уговорить... У нас не очень получается.
— У меня получится, — сказала Таня. — Только мне надо быть при нем.
— А что? — оживился врач. — Оснований держать его в интенсивной терапии не вижу никаких. Тотчас перевожу его в обычную палату.
— Давайте сразу в двухместную, — сказала Таня. — Для пользы науки.
— На двенадцатый круг пошли, — чуть запыхавшись, сказала Таня. — Может, в марафонцы переквалифицируемся?
— Передохнуть не хочешь?
— Пока нет. А ты?
Они бежали в ярких тренировочных костюмах по аллеям большого больничного парка под удивленными взглядами прогуливающихся и отдыхающих на скамейках больных.
— Я бы дал еще кружочков пять, только на ужин опоздать боюсь. Кушать зверски хочется.
— Ты здорово окреп здесь, Большой Брат.
— Да. Сам чувствую. Закис как-то за последний год. Работа, нервотрепки вечные, о здоровье подумать некогда.
— Теперь будем думать вместе... Значит так — еще два кружка, быстренько под душ, потом ужин, телевизор и в койку.
— А без телевизора прямо в койку нельзя?
— Так ведь рановато будет.
— А я не в смысле поспать.
Таня рассмеялась.
— Посмотрим на твое поведение. Ну, кто быстрей до того столба?
Ужинали они у себя в палате, не выходя в общую столовую — не хотелось ловить на себе завистливые и недобрые взгляды «настоящих» больных.
— Еще два дня осталось, — сказала Таня, обглодав куриную ножку. — Скажи честно, на работу хочется?
— Да ну ее, — пробубнил Павел с набитым ртом. — Сейчас там делать нечего. Половина народу в отпусках, половина — на объектах, в командировках. Старые проекты продолжать некому, новые начинать — тем более. Экспедиция все равно накрылась...
Да, без Павла памирская экспедиция потеряла всякий смысл. Как только институтское руководство узнало о его сердечном приступе, оно немедленно закрыло командировки своим сотрудникам, собиравшимся на Памир. Машину через систему военной связи удалось остановить на полдороге, возле Магнитогорска, и развернуть назад. Коллеги, приходившие навестить Павла с минералкой и апельсинами в портфелях, утешали его тем, что все вполне можно повторить через год, что материала для работы и так хватает за глаза и за уши и выглядит он, тьфу-тьфу, прекрасно. Павел улыбался, благодарил, расспрашивал, как там, в институте, а сам думал: «Поскорее бы они ушли, что ли». Видеть ему хотелось только Таню.
— А я тут кое-что для нас организовала, — говорила между тем Таня. — Ты Дубкевича помнишь?
— Это который в Доме Кино? Помню. Ничего, приятный вроде мужик.
— Так вот, я позвонила ему в Ригу. Он ждет нас через неделю.
— А удобно ли?
— Удобно. В Риге мы будем жить не у него, а в гостинице, у них так принято. Гостиницу он, как ты понимаешь, сделает хорошую. На знакомство с достопримечательностями нам с лихвой хватит двух дней. Потом недельку в Юрмале, на взморье, а когда надоест — переберемся к нему на его хваленый хутор. А уж там будет совсем как доктор прописал — покой, природа, рыбалка, парное молочко и смазливые хуторянки.
— Советуешь от добра добра искать? — Павел погладил Таню по щеке.
— Тебе же рекомендовали перемену обстановки.
— Ха! А ты?
— А я не ревнивая. Может, тоже подыщу себе какого-нибудь пастушка на недельку.
— Я те счас дам пастушка! На недельку вперед! — Павел поднялся и недвусмысленно посмотрел сначала на Таню, потом на широкую больничную кровать.
— Хоть руки помыть можно? — с лукавой покорностью спросила она.

IV
Дубкевич встретил их на вокзале, церемонно поцеловал руку Тане, обменялся с Павлом крепким рукопожатием и тут же повез их в гостиницу «Рига», где он снял для них полулюкс. Маршрут он выбрал не самый близкий, но самый живописный, и по дороге много показывал и рассказывал.
— Вы, пожалуйста, устраивайтесь, отдохните с дороги. Можете пообедать — в гостинице вполне сносный ресторан. Я заеду за вами в половине седьмого. Поедем в наш Домский Собор. Там сегодня неплохой органный вечер. Потом съездим в одно местечко поужинать.
Поблагодарив Дубкевича, они поднялись в свой номер, оказавшийся без преувеличения полу люксом, до люкса не дотянувшим лишь размерами. Таня тут же помчалась в душ, а Павел включил кондиционер, блаженно растянулся на широкой кровати и тут же провалился в царство Морфея. Сюда они ехали, естественно, в двухместном купе, но Павел, вообще плохо спавший в поездах, совсем измучился от бессонницы и духоты и страшно хотел спать...
— Вставай, соня! — Таня трясла его за плечо. — Давай скоренько приведи себя в кондицию. Через десять минут Дубкевич приедет.
— А... а ты?
— Я уже во всеоружии. Пока ты тут почивать изволил, я успела пообедать, пройтись по ближайшим квартальчикам, попила кофейку в миленькой «еднице-кофейнице», заглянула в магазинчики, но не нашла ничего достойного внимания, кроме одной мелочишки.
— Какой?
— Вот мордочку сполоснешь, костюмчик наденешь — тогда и покажу.
Через три минуты, придирчиво рассмотрев Павла, запакованного в новый темно-синий костюм и блестящие черные полуботинки и благоухающего лосьоном «Уилкинсон», она вручила ему красиво обернутый пакетик, в котором оказался коричневый бумажник мягкой свиной кожи с золотым тиснением «RIGA». В бумажнике он обнаружил зеленую бумажку с овальным портретом Джорджа Вашингтона.
— Это что? — недоуменно спросил Павел.
— А то ты не знаешь? Сувенир — и на размножение.
— Откуда у тебя? — спросил он настороженным голосом советского человека, непривычного к валюте.
— От прошлогодней командировки остался. Потратить не успела.
Удовлетворенный ответом Павел положил бумажник в карман.
Домский орган оглушил Павла. Он не замечал величественного нефа собора, не слышал шуршания и покашливания публики, даже не ощущал рядом присутствия Тани. Полтора часа его как бы не было, была только музыка, квинтэссенция музыки, Песнь Величия, вобравшая в себя мир. Первая мысль пришла к нему уже на площади, и мысль была такая: как давно я не слушал настоящей музыки.
— Да, удачная программа, — светским тоном сказал Дубкевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10