клад под поясом ношу я.
Клад возьмите, — да бегу я. А не то — беда на вас».
Самоцветы, что скрывала, с жемчугами отдавала.
А чтоб не было им мало, — и рубиновый венец.
И склоняла понемногу: «Дайте мне, молю, дорогу.
Долг заплатите вы богу. Будет легким ваш конец».
У рабов глаза зардели. Клад великий, в самом деле.
Царь? Забыть царя умели. Где там староста? Далек!
Путь открыли несравненной. Через злато — воля пленной.
Злато — корень, цвет — забвенный, ветка — дьявольский крючок.
Не дает отрады злато. Сердце жадностью объято,
Но в богатстве не богато, и не может не хотеть.
Притекает, утекает, в недовольство повергает,
Гнет на душу налагает — дух не может возлететь.


Совершились договоры, и рабы идут как воры.
Их недолги были сборы. Дал один ей свой покров.
И прошли в другие двери. Главный зал был в полной мере
Предан пьянству. Без потери месяц плыл средь облаков.
И рабы бежали с нею. Вот пред дверью пред моею
Тень. Стучат. И я робею. Имя Фатьмы говорят.
Я иду — и удивленье. Там она как привиденье.
Не идет на приглашенье. У нее тревожный взгляд.
Молвит: «Тем, что даровала, — а богатства там немало, —
Я себя высвобождала, выкупала из цепей.
И к тебе придет награда. Больше быть мне здесь не надо.
Дай коня лишь, — чтоб из ада ускакала поскорей».
Я послушна. Кто послушней? Быстро я иду конюшней.
Конь оседлан. Конь воздушней ветра быстрого в степях.
И она уж не томленье. Вся она есть озаренье.
Солнца с Львом соединенье. Был напрасен труд мой. Ах!
Вот уж снова вечереет. Слух возник, и он густеет.
Чу. Погоня подоспеет. Город в смуте, осажден.
На допросе отвечаю: «Обыщите дом. Не знаю.
Пред царями, коль скрываю, будет долг кровавый мой».
Обыскали все строенья. Нет следов исчезновенья.
Нет ее. Полны смущенья. И в дворце веселья нет.
Все оделись в цвет лиловый. Солнце было, свет наш новый.
Солнце скрылось. Мрак суровый — там, где рдел нам солнца свет.
Я продлю повествованье, где теперь горит сиянье.
Но сначала — указанье, отчего грозил мне тот.
Ах, была его козою, и козлом он был со мною.
Та жена полна виною, что себя не соблюдет.
В муже трусость — безрассудство, а в жене ее беспутство.
Муж мой худ, в лице — паскудство. А красив был Шах-Нагир.
И любились мы в любови, хоть не буду траур вдовий
Я носить. Его бы крови выпить — это был бы пир.
Я как женщина болтала, как глупица рассказала.
Как я солнце здесь скрывала, как она ушла лисой.
Я раскрылась — он был дорог. Стал грозить мне недруг, ворог.
О, без всяких оговорок: смерть его — мне быть живой.
Чуть во время разговора между нас возникнет ссора,
Он грозил отмстить мне скоро. Как тебя я позвала,
Я не знала, что он дома. Весть он шлет, — в ней звук мне грома.
В сердце пала мне истома. Я тебя уж не ждала.
Осторожно отгласила. Не хотела — нужно было.
Ты пришел. Мне стало мило, и восторг мне стал знаком.
Оба вы сошлись здесь вместе. Слово гнева, голос чести.
Возжелал он смертной мести, и не только языком.
И не будь убит тобою, весь исполнен мыслью злою
Он бы смерть послал за мною. Полон злобного огня,
Он донес бы, царь бы гневный присудил мне рок плачевный
Съесть детей, и за царевной камнем в ад послал меня.
В боге пусть твоя награда будет пышною, как надо.
От змеиного ты взгляда беззащитную упас.
Уж не правит ныне мною рок с зловещею звездою.
Враг смешался мой с землею. Больше нет змеиных глаз».
Автандил сказал: «Средь праха ворог твой. Не ведай страха.
От единого он взмаха прочь из жизни унесен.
Вот и в книге изреченье: злоба друга — очерненье.
В ней тягчайшее паденье. Кто разумен, скрытен он.
Это сделано деянье. Бесполезно вспоминанье.
Но продли повествованье про чудесную ее».
Фатьма вновь заговорила. Слез опять текуча сила.
«Солнцеравная, светила. Где же солнце то мое?»


36. Сказ Фатьмы к Автандилу, как взяли Каджи в полон Нэстан-Дарэджан


О судьба, ты вечно злою ложью схожа с сатаною.
Ты измену кроешь мглою, — и ее рассмотрит кто?
Вероломство — во врагине. Солнцесвет где прячешь ныне?
Все здесь — зыбкий прах в пустыне, неустойчиво ничто.
Фатьма молвит: «Солнце скрылось, радость мира удалилась,
Жизнь сама испепелилась, между пальцев разошлась.
И во мне лишь огорченье, неустанно слез теченье,
От бессменного мученья — без конца ручей из глаз.
Ненавистны дом и дети. Как одна была на свете.
Чуть засну, дремота в сети завлечет, живу я сном.,
Сны о ней, всей ночью темной. А Усен мне, вероломный,
Чужеверец стал бездомный, с ненавистнейшим лицом.
Жизнь все кажется плачевней. Раз иду я пред харчевней.
Это дом убогих древний. Взор чуть смотрит из-под век.
Вижу, дверь полуоткрыта. Мысль о ней. Душа убита.
Про себя твержу сердито: «В клятве проклят человек».
Изнывает сердце в плаче. Вот приходит раб бродячий.
Три товарища, как клячи, вместе с ним. Покров на них —
Грубый хлопок. Накупили на копейку всякой гнили.
И сидели, ели, пили. Смех меж ними не затих.
Наблюдала я за ними. Вот речами разбитными
Всласть натешились. «Чужими мы сошлись здесь», — говорят.
«Мы не знаем друг о друге, кто в каком кружился круге,
Так расскажем, для услуги, кто что знает, все подряд».


Трое путников вначале рассказали все, что знали.
Учит путь. Есть сказка в дали. Говорил последним раб:
«Братья, вас я не обижу, коль жемчужины нанижу.
Вы мне проса дали, вижу. Мой рассказ не будет слаб.
Раб я царский. Царь прекрасный. Каджи все ему подвластны.
На него недуг опасный вдруг напал, и умер он.
Помощь вдов, сирот подмога, друг всего был, что убого.
Но его сестрою строго был порядок укреплен.
Дулярдухкт была сестрою. Стала всем она горою.
Не обижена судьбою, но обижены ей все.
Два племянника — ей дети. Росан, Родья — дети эти.
А она, как царь в Каджэти. Звать — Могучая в красе.
Слух о смерти за морями шел, дошел, и узнан нами.
Смерть сестры ее. И сами даже визири молчат.
Мыслят: «Знать подвластным вредно, что угас тот лик бесследно.
Рошак — раб. В боях победно он рабов построит ряд».
Рошак молвит: «Быть в кручине — что скитаться мне в пустыне.
Нет, сберу рабов я ныне, и добыча вся — моя.
Буду грабить и, богатым, буду вовремя с возвратом.
С царской скорьбю и с закатом вместе быть сумею я».
К нам, любимцам, он с такою речью смелой и прямою:
«Я иду, а вы — за мною». Взял сто избранных рабов.
Днем набеги, днем мы грабим. Ночью зоркость не ослабим.
В караванах душам рабьим пышный клад всегда готов.
Кто-то в ночь, равниной дикой, бродит строй наш многоликий.
Вдруг мы видим, свет великий, он идет равниной той.
«Солнце, что ли, заблудилось? С неба к праху опустилось?
В нас смущение явилось, с напряженною мечтой.
Кто твердит: «Звезда дневная». А другие: «Золотая
Там луна». Ряды ровняя, к свету мы идем в тот час.
Видел близко я все это. Пред собою, а не где-то.
Круг сомкнули мы. От света некий голос был до нас.
Словно бисером по нити, слово к слову: «Расскажите,
Как зовут вас? Изъясните, кто вы? Я же весть несу.
Гуляншаро в ясном свете кинув, путь держу в Каджэти».
Круг сомкнули мы как сети, и увидели красу.
На коне была младая солнцесветлость золотая.
В лике — молнии, блистая, озаряли все кругом.
Чуть что скажет в назиданье, от зубов ее сиянье.
И агат мягчит сверканье под ресницами — там гром.
Мы дивились этой встрече. Были нежны наши речи.
Кудри падали на плечи. То не раб, не вестник был.
То царевна, Рошак видит. Едет рядом, не обидит.
Пусть в наш круг надежный внидет. Он ее не отпустил.
К ней повторно обращенье: «Кто ты? Дай нам изъясненье.
Солнцесветлое горенье, ты тропой идешь какой?
Озарительницей ночи». Но у ней лишь плачут очи.
Больно видеть, свыше мочи, месяц, пожранный змеей.
Но ни слова, ни намека, почему так одинока,
Кто обидел так жестоко огорченный лунный диск.
Эта дева, та царевна, отвечала срывно, гневно.
То преклонит взор плачевно, то взметет как василиск.
Рошак отдал приказанье: «Прекратите вопрошанья.
Это дело вне познанья. Что-то странное есть в ней.
Вот судьба царицы нашей: как напиток в полной чаше.
Что в сравненьи с прочим краше, бог пошлет в подарок ей.
Такова судьба юницы быть подарком для царицы.
Уж она своей сторицей наградит нас. Если ж мы.
От нее сокроем чудо, будет горе нам оттуда.
Наказаний будет груда, и угроза нам тюрьмы».
Все мы в этом — согласились. С вопрошаньем не теснились.
И в Каджэти воротились, а ее вели с собой.
Мы уж ей не докучали. А она была в печали.
Слезы-жемчуг упадали нескончаемой струей.
Я к вождю: «Дай разрешенье отлучиться на мгновенье.
В Гуляншаро не именье, все же некий есть товар».
Разрешил он отлучиться. Здесь пришлось мне очутиться.
А уж дальше как случится». В сказе было много чар.
Как играющим алмазом, пленена была я сказом.
С каждым словом, с каждым разом, как проскальзывал намек,
Узнавала я приметы и угадывала светы.
Призрак, в пламени одетый, был усладой в быстрый срок.
Тут рабу я повелела, чтоб сказал мне сказ свой смело.
Что из тайного предела услыхала, слышу вновь.
Вся исполнена вниманья для того повествованья.
В угнетеньи тоскованья чую радость и любовь.
Черных двух рабов имела. Колдование — их дело.
И проворно, и умело невидимкой могут стать.
Я их тотчас призываю и в Каджэти отправляю.
«Через вас о ней да знаю. Чтоб недолго пропадать».
Это им — как радость шуток. Путь свершили в трое суток.
И чрез несколько минуток знаю все о ней от них.
«В путь готовилась царица. С ней высокая денница.
Вся она как огневица. Юный Росан — ей жених.
Таково ее веленье, Дулярдукхт постановленье.
«Ныне в сердце огорченье. В сердце пламени огней.
Свадьбу после я устрою. Быть ей Росана женою».
В башне солнце, за стеною. В замке евнух есть при ней.
Путь царицы через море. Но она вернется вскоре.
Путь опасен. Враг с ней в споре. Но с царицей колдуны.
Дома — витязи лихие. Зорки там сторожевые.
Вот пройдет пути морские, и вернется от волны.
Город Каджи — город крупный, для врага он недоступный.
Там внутри есть свод утупный, в самом городе утес.
И пробраться этим сводом путь — лишь выдолбленным ходом.
Там звезда, что дышит медом золотым пьянящих грез.
В круге мощного оплота три проходят поворота,
И у каждого ворота. Десять тысяч стражей там.
По три тысячи у входа, охраняют путь до свода.
Сердце! Мир тебе невзгода. Где конец твоим цепям?
Автандил, что розой дышит, светлый, эту повесть слышит.
Кто восторг его опишет? В нем — лишь радости игра.
Восхваляет сердцем бога: «Довела меня дорога.
Ныне радостного много, чья-то молвила сестра».
К Фатьме молвит: «Дорогая, ты душе моей родная.
Речь твоя была живая. Благодарность ты прими.
Но скажи мне о Каджэти. Ведь бесплотны каджи эти.
Как же могут здесь на свете представляться нам людьми?
К этой деве состраданье я узнал, и весь сгоранье.
Но ведь женщина — созданье. Что бесплотным делать с ней?».
Фатьма молвит: «Нет, не джины — эти каджи, но единый
Им оплот — скала, стремнины, где в обрывах нет путей.
Имя каджи лишь прозванье. Ловки в силе колдованья,
И превыше пониманья тесно сплочены всегда.
Невредимые другими, ранят чарами своими.
Кто захочет биться с ними, ослеплен и полн стыда.
Чудеса они свершают, взоры вражьи ослепляют,
Ветры, бури поднимают, топят в море корабли.
По волнению морскому вдруг бегут как по сухому.
Тучу выведут, быть грому. Тьма была, ее зажгли.
По такой-то вот причине, всех живущих в той твердыне
И прозвали каджи ныне. А у них есть кровь и плоть».
Витязь ей благодаренья говорит: «Мое горенье
Ты смягчила. Восхищенья полон я. Велик господь».
Витязь, слезы проливая, говорит: «Господь, живая
Помощь наша. Ты, смягчая наши муки, в этот час
Нас извел из скорби пленной. Ты, творец неизреченный,
Утешитель несравненный, милосердья полн для нас».
Он за то осведомленье воссылает восхваленья.
Фатьма, полная горенья, хочет счастья своего.
Витязь тайну сохраняет, и любить соизволяет,
Фатьма друга обнимает, и целует лик его.
В эту ночь она лежала, Автандила обнимала.
В нем охоты к ласкам мало. Мыслит он о Тинатин.
Ненавистны эти ласки. Тайной полон он опаски.
И в безумии и в сказке сердцем мчится средь равнин.
В Автандиле скрытно горе, но струятся слезы в море,
В черной бездне, на просторе, там агатовый челнок.
Мыслит: «С розой был для милой. Соловей был с звонкой силой.
Здесь же ворон я унылый и над грязью одинок».
Слезы так упорны в силе, — даже камень бы смягчили,
Их агаты запрудили, — пруд средь розовых полей.
Фатьма сердцем веселится, ей желанно усладиться.
Роза — вот, вороне мнится, что ворона соловей.
Светом брезжит день алмазным. Солнце видит луч свой грязным.
За оконченным соблазном искупать спешит себя.
Для него у ней готовы и тюрбаны, и покровы.
«Все, что хочешь, чернобровый. Все отдам тебе, любя».
Автандил сказал: «Предела все достигло. Нынче смело
Лик явлю и молвлю дело». Износил он вид купца.
Будет он вдвойне богатый в красоте, надевши латы.
Лев, к прыжку с земли подъятый, с солнцесветлостью лица,
Фатьма друга проводила. Вновь к обеду Автандила
Ждет. Пришел. И все в нем мило. Этот новый странный вид.
Не в купеческом покрове, люб ей светлый витязь внове.
«Сколь достоин ты любови. Так ты лучше», говорит.
Полон силы, полон света. Фатьме нравится все это.
От него ей нет ответа. Улыбнулся про себя.
«Видно, просто не признала». И она его желала.
Но забылся с ней он мало, хоть влекла его, любя.
Вот поели. С ней простился, и к себе он возвратился.
Он слегка вином упился. Лег и весел он во сне.
В час вечерний — пробужденье. Луч его — в полях горенье.
Шлет он к Фатьме приглашенье: «Я один. Приди ко мне».
Вот она в его покое. Тоскование такое
Слышит витязь: «Тем алоэ я убита в неге грез».
Всю зажженную к томленью, преклонил ее к сиденью.
И ресницы пали тенью на цветник воздушных роз.
Автандил сказал: «С тобою, Фатьма, был я. Что открою,
Этим будешь как змеею ты ужалена сейчас.
Но узнай прямей и проще: есть влиянье нежной мощи.
Я убит агатной рощей, что растет вкруг черных глаз.
Мнишь, что я из каравана главный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30