Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
– Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?
– А ничем, – печально отвечает Прасковья Андреевна. – Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…
– Неуловимых?
– Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
– Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
– С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.

* * *
Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.
– Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. – Тут Холин замечает Знаменского. – О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.
– Вижу.
– И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
– Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило – Павел Павлович тоже тебя встречает!
«Как мило, как мило, как мило…» – звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…
В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый – таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
– Имеются две психологические загадки, – говорит Знаменский на ходу. – Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.
Тобольцев молчит.
– Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.
– Отпустили?
– Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.
– Злитесь вы нынче.
– Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника – и вы и Холин – дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. – Он мимоходом включает диктофон: – В магазине на Таганке было много народу?
– Обыкновенно.
– Пиво было?
– Не знаю, при мне не спрашивали.
– Никто не спрашивал пива?!
– Откуда оно вечером, Пал Палыч?
– Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.
– Прошу поближе. Который из них Киреев?
– Не вспомню… – мается Тобольцев.
– Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
– Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, – произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.
«Почему?!» – просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.
– Мать Холина нанесла мне визит, – сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.
Тобольцев живо оглядывается.
– Да?
– Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
– А!.. – отмахивается Тобольцев.
– Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.
– Считал долгом попросить прощения.
– Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
– Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?
– Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она – мать Холина?
– Его мать? – Знаменский удивлен.
– Ну да. Любит его?
– До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.
– Ага, это хорошо.
– Хорошо?!
– А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…
Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
– Что за история со складчиной в их пользу?
– Теща проболталась? – дрогнув, картавит Тобольцев.
– Поскольку идет допрос, ваша функция – отвечать.
– Понял, куда клоните… Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться… какие тут деньги… да я бы… я бы стены разнес! Но судьба заставляет… Надо.
– Тот же старый добрый вариант: «заела совесть»?
– Заела совесть.
– И гложет раскаяние?
– Гложет, – упрямо повторяет Тобольцев.
– И убитый Киреев в глазах стоит?
– И стоит!
Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.

* * *
К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицейский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофоном, понятые.
– Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит, – весело говорит Знаменский.
Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казенным: началась официальная процедура, следственный эксперимент.
– Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы совершили убийство.
Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним планом. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни – две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом, – бывший «собственный дом, вход со двора».
Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков – те самые, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.
– Вон там, у подъезда, – говорит Тобольцев.
– Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?
Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внимания.
– Тут вот… слева от дверей.
– И как лежало тело?
Тобольцев неопределенно поводит рукой.
– Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?
– Лицом вниз.
– Параллельно стене или под углом?
– Нетрезвый я был… Кажется, вот так.
Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются.
– А место происшествия имеет прежний вид? – продолжает Знаменский. – Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?
Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.
– Я правильно показал, где лежал-то он?
– Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего незаметить нельзя.
Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:
– Эх, Пал Палыч, напрасно вы…

* * *
Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Знаменский изображает для Кибрит картину места происшествия.
– Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы поставили вот так. Их приходится огибать по дороге к подъезду.
– Очень хорошо!
– Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное заявление…
Входит Томин.
– Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным. Теперь он припомнил, что баков раньше не было!
– Связь у меня в кармане! – Томин усмехается, довольный произведенным эффектом. – Но прежде вынужден огорчить – при всех твоих симпатиях к Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина – выдумка, опросил сослуживцев и ручаюсь.
– Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я! – вворачивает Кибрит. – Только Пал Палыч отверг.
– И продолжаю отвергать. Давай связь!
– Паша, ты непрошибаем. – Сдвинув в сторону построение Знаменского из ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки. – Круг знакомых Тобольцева. Круг друзей-приятелей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в обоих списках.
– Грибеник Кира Михайловна, – читает Знаменский.
– Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В прошлом – комбинации с бюллетенями. А ее муж – сослуживец Дмитрия Холина, старшего брата.
– Шурик, умница…
– Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен. – Он достает новый листок. – Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты, когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?
Знаменский подсчитывает в уме.
– Ярким светом! Саша, ты своротил гору!
– Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?
– Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.
Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но спохватывается:
– Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!
– Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь – форма капель, высота падения, дорожка брызг… а тут снова… По пути прочтешь и разберешься.

* * *
На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг против друга как пришитые.
– И не надоело со мной возиться, Пал Палыч? – безучастно спрашивает Тобольцев.
– Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история – чистейший самооговор!
– Я буду стоять на своем.
– Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступления. Вы ударили. Он упал. Вы ушли. Так?
– Так.
– А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказывается, били в подворотне. Он, вероятно, упал на колени – кровь капала с небольшой высоты. Затем тянется редкая цепочка капель к подъезду – человек вскочил и пытался убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что привязался безобидный старик?
От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:
– А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!
– Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами, помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выходили. Это называется алиби. Прошу – показания Прасковьи Андреевны.
Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:
– Она меня выгораживает.
– Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнадцатого июня?
– Могла напутать… – Он хватается за последнюю надежду. – И я мог напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил – поправился!
– Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михайловну. – Знаменский невольно улыбается, видя глубокую растерянность Тобольцева. – После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть – зуб заболел. Ну и, естественно, «вспомнили» и поправились… Все, Василий Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни один суд не признает вас виновным!
– Суд? – горько хмыкает Тобольцев. – До суда, Пал Палыч, дожить надо…
– Что за настроение?
Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таиться. Он рассказывает, что с ним случилось – рассказывает взахлеб, с подробностями, крепко впечатавшимися в память.
А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсанчасть на осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал ангиной).
В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Михайловна, сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом, засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала – всех вперед него выкликнула.
Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась. Потом вдруг ласково спрашивает:
– Что у вас… с горлом?
– Застудил немножко. Курил в форточку.
– Такой молодой! – «нечаянно» вырывается у Грибеник.
Тобольцев понимает ее внимание по-своему:
– Не старый, конечно. Хотя – двое ребят.
– И дети есть!.. – ахает женщина.
– А что?
– Нет-нет, ничего… Извините… Вот порошки, принимайте по одному на ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.
– У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски…
– Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а… Под мышку не отдает?
– С какой стати – под мышку?
– В подобных случаях бывает… Я ведь врач-онколог, это по опухолям. Хороший специалист.
– И что же со мной?
Грибеник «спохватывается» и говорит наигранно-бодрым тоном:
– Поболит – пройдет.
– Вы скрываете…
– Ах, дернуло же меня!..
– Что-то серьезное?
– Я не имею права, Тобольцев!
– Опухоль, да?.. Неужели рак?!
Грибеник горестно молчит.
– Операция?
– Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах обманывать… Эту форму пока лечить не умеют.
Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прикладывает ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощущению.
– Но… я нормально себя чувствую…
– Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! снова подчеркнуто бодро советует Грибеник.
– Никакой надежды?.. – Тобольцева начинает бить дрожь. – И сколько же я?..
– Не могу… не поворачивается язык.
– Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться…
– Месяц-два – предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв… бедный вы, бедный… Если надо что-то передать близким, я для вас рискну, – и погладила по плечу…

* * *
– Вот так в пять минут жизнь рухнула! – убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете.
Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и передает ему записку со словами: «Майору Томину».
– Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы – силком у меня. Что толку?..
– Очень болит, Василий Сергеич?
Тобольцев осторожно поводит шеей.
– Пока терпимо.
– Она могла ошибиться.
– Она же не от себя только – прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился… Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили.
1 2 3 4 5