Соглашаться же он не любил, так как полагал, что это роняет его руководящее реноме.
Ключевая фраза действовала ошеломляюще. Как правило, собеседник, обманутый человечьим снаружи обликом Кащея, начинал второй заход – с тем же результатом. Замы выдерживали иногда до пяти попыток и уходили, тряся головами.
– …На покое Кащей сохранил привычки, – продолжал свой рассказ Пан Перунович. – И леший об этом знал. Он молча выслушал упреки и угрозы, причем Кащей не унялся и после того, как дали свет. А потом Кащей стал хвастаться, как он внедрял почасовое планирование научной работы, и тут Неотесанный Митяй сорвался и сказал… поймите правильно, Нури конечно, леший грубоват в чем-то, хотя в целом добр и всех приемлет… нет, я не оправдываю его…
– Так все же что сказал леший? – не выдержал жал Нури. Пан Перунович вздохнул.
– Леший… посоветовал ему заткнуться. И ушел. Нури, он думал о красоте, а тут Гигантюк, которому плевать на красоту…
– А я лешего не осуждаю, – сказал Нури. Доведись мне, я бы тоже…
– Я понимаю, – Пан Перунович долго с чувством жал руку Нури. – Я понимаю, это вы так чтобы меня утешить, а все разно приятно. Вы у нас человек новый, прямо оттуда, и ваше мнение для нас вдвойне дорого. В конце концов все, что мы здесь делаем, это ведь для вас. Реальный мир не может баз сказки. Он, не побоюсь сильного выражения, без сказки пропадет, и вот тут нам важно знать ваше мнение: те ли мы делаем, получается ли у нас?
– Получается, – заверил Нури. – То, что нужно. Это не только мое мнение. Вашу деятельность высоко оценивает и секция социологов из акселератов ползунковой группы.
– Приятно слышать, Нури! Так на чем мы остановились? Да, на Василиске…
Случилось это вскоре после конфликта лешего с Кащеем. Надел раз Пан Перунович шапку, подключился, а контакта нет. Змееныш шипит, глазки сузились, поблескивают неприятно, «Может, я не о том думаю?» – решил Пан Перунович и стал вспоминать приятное: как они выводили Жар-птицу. Цыпленок был покрыт редким розовым пухом, светился в темноте и обжигал ладони, когда его брали в руки. Не знали, чем кормить, и зря старалась подсадная мачеха-курица, склевывая рядом пшеничные зерна: цыпленок стучал каменным клювиком по зернам, но не брал их. Все впали в траур. С таким трудом вывели, а чего стоило создание термостойкого белка – о том только Сатон мог бы рассказать, это он координировал деятельность целого куста НИИ, которым была поручена работа над белком! А что вы думаете сотворить сказку без привлечения науки… И подох бы цыпленок Жар-птицы, когда б не Иванушка. Как раз у него был день рождения, заявился он в детскую в новом кафтане. Видит, цыпленок уже на боку лежит – еще, правда, горяченький. Так жалко ему стало… Цыпочка ты моя, говорит Иванушка и берет цыпленка руку, кладет на ладонь, а тот один глаз приоткрыл и последним усилием – хоп, и склюнул манжеты жемчужину! И вторую!!
– Понимаете, Нури, – разволновался, вспоминая, Пан Перунович, – ведь это взрослая Жар-птица и зерно клюет, и сердоликовую гальку ручьях находит, а пока она цыпленок – только мелкий речной жемчуг потребляет! Но мы-то откуда могли это знать, ни в одном же источнике не указано… Сижу перед змеенышем, вспоминаю эти прошлые наши заботы-хлопоты. И тут мне подумалось, вы не поверите, Нури…
Мне вдруг подумалось: ну и пусть, ну и подох бы цыпленок – и черт с ним, возни меньше было бы, а то у всех волдыри на руках от ожогов, тоже мне, забота… Смотрю, а змееныш ощерился, два верхних зубика вперед выступают, и в щелочке между ними капелька такая прозрачная висит. Передернуло меня от отвращения, и злоба в сердце поселялась. Ищу глазами, чем бы змееныша по головке стукнуть, вижу – у соседней камеры мерный стержень стоит, но не дотянуться мне до него. Сдернул шапку, только присоски чмокнули, схватил стержень… Держу его и думаю: чего это я так? страшно мне самого себя стало… Вы, Нури, же поняли – контакт установился. Только в обратном порядке: не я на него, а Василиск на меня своим психополем действовал. Представьте, какова же сила злобы в маленьком змее была, если он на меня из камеры смог подействовать и такие гнусные мысли во мне пробудить!
Пан Перунович помолчал, успокаиваясь. – Ну, а дальше? Что ж, дальше все было, как и должно было быть. Всем коллективом думали, а понять не могли, как это так получилось, что добро змее внушали, а зло выросло. Старик Ромуальдыч за ночь – перемонтаж сделал, пять шапок подключил, а утром мы, уже впятером, стали вокруг камеры, шапки надели… но только ни о чем хорошем не думается, всякая ерунда в голову лезет, и вроде как слышу я нелестные мысли лешего обо мне… а что обо мне Иванушка думает, того и не высказать! Ну, и я… тоже подумал: что там – Иванушка, дурачок – он и есть дурачок, что с него спросишь. Леший первый понял, снял с себя шапку, оглядел нас исподлобья, вздохнул и ушел. Такие дела… Не одолели мы Василиска, он нас одолел. Потом, конечно, мы еще пробовали, чаще – в одиночку и почему-то тайком друг от друга… Ничего не получилось. Да и к камере приближаться стало трудно: поле злобы вокруг нее, и ничто это поле не экранирует. И поняли мы, что пустили на землю зло. Не желая того, но разве это оправдание! А Василиск, видим, растет, пришлось строить вольер – конечно, за территорией поселка. Пока туда камеру с Василиском тащили, все переругались, чуть до драки не дошло. Втащили, отошли подальше, помирились и длинной веревкой, что привязали заранее, открыли крышку… Василиск выполз на зеленую траву, длинный и страшный, как смертный грех. Подполз к сетке, уставился на нас, и мы попятились, охваченные ужасом от нами содеянного, А ведь мы еще не знали тогда, что он растет непрерывно, пока жив… Вольер был открыт сверху, и мы видели, как свалилась пролетавшая птица и как Василиск проглотил ее, не дав упасть…
Тяжко вздохнул Пан Перунович, вытер холодный пот и продолжил рассказ:
– Что нам было делать, как поступить? Убить Василиска? Но кто решится! Мы прекратили работу, Нури. Сейчас это не работа, это мы так, суетимся понемногу. Последним появился тяни-толкай, и мы сразу отдали его вам, поскольку разуверились в собственной способности сотворить добро воспитанием, поскольку, как говорит Иванушка, погрязли в грехах и эгоизьме. Через мягкий знак произносит это слово, чтобы обиднее было, и правильно, если мы до того опустились, что друг друга подозревать стали. А разве не погрязли, а Василиск-то откуда? Мы каждый день смотрели на него издали. Змей наваливался на сетку, она прогибалась, и мы понимали, что ему ничего не стоит порвать ее. Так и случилось… В одно утро вольер оказался разрушенным, и след тянулся через перелески за озеро к болоту. Заметный, скажу вам, след!.. В озере плавала кверху брюхом отравленная рыба, на берегу мы обнаружили останки птицы Рух, разорванной пополам. Олень-золотые рога, у нас их всего два было, валялся бездыханным. Было у нас дерево райское, гордость Леса: на одном боку цветы расцветают, на другом листы опадают, на третьем плоды созревают, на четвертом сучья подсыхают. На нем всегда Жар-птицы гнезда вили. Так это дерево оказалось словно раскаленной железной полосой опоясано и надломлено, потеря невозместимая! А на зеленом островке посреди болота, где обосновался Василиск, деревья усохли. И всю эту беду Василиск натворил между делом, просто так, ведь животные даже не были съедены…
В Заколдованном Лесу к трагедиям не привыкли. Звери в большинстве питались растительной пищей, а хищники промышляли помалу и без явного злодейства. Так, ежели Серый Волк по случаю задирал овечку, то какую похуже и обязательно перед тем безвыходно в лесу заблудившуюся. А чтобы вот так – р-р-раз, и готово! – этого не было, этого себе никто не позволял. Объяснялось это просто. Сказочные формы жизни едва нарождались, и потому еще на стадии предвоспитания творцы внушали всем необходимость сдерживать до поры природные инстинкты.
Злодеяния, учиненные Василиском, привели население Заколдованного Леса в состояние длительного шока. Мирная жизнь была в одночасье сломана, идиллическое течение ее нарушено. Тоскливое ощущение вины нависло над поселком, животные жались поближе к той рощице, где обитали единороги. Даже Яр-Тур, страху не знающий, вылез из чащобы и пасся в пределах видимости. Звери чувствовали, что если кого и опасается Василиск, так это единорогов. И действительно, в свое болото змей заполз не по прямой, он далеко обогнул рощу с единорогами. Это было видно по следу; где он полз, там пожухла трава.
– Я видел такой след, – сказал Нури. – Там, за территорией Леса. Возле памятника единорогу.
– Это не памятник, воспитатель Нури…
В болота было душно и тихо. Совсем недавно в нем кипела жизнь, орали по ночам лягушки, по краям, где рос камыш и вода была прозрачна, бродили цапли; на островке в кроне сыр-дуба куковала кукушка, что подкидышем росла, хлебнула горя и теперь, всех жалея, любому на-куковывала несчетное число лет. Василиск отравил воду, убил цапель, которые не успели улететь, дохнул вверх и спалил кукушку. Болото вскоре стало черным и зловонным, Василиску было в нем уютно.
Он быстро рос, наливаясь силой и злобой, как и положено царю змей Василиску.
Змей смутно помнил что-то светлое и теплое – это было в полузабытом прошлом, когда не было болота и безлистных деревьев; жило в нем и слабое воспоминание о том, как тепло внезапно исчезло и он пробудился в равнодушии и холоде и стал злым – и это сразу стало привычным. Так было, а может, и не было, все едино… Высоко в небе кружился ворон, он все время там кружится. Змей брызнул ядом, достал… Ладно, еще успеется. И он пополз через болото туда, где была жизнь, которую можно убить.
– Так было, Нури. Василиск полз к поселку, а Ворон летел над ним и кричал. Мы могли уйти из поселка, в помещении синтезирующего комплекса всем места хватило бы, но нам стало стыдно – и мы остались… Ворон тревожно кричал в вышине, мы его слышали, и Неотесанный Митяй услышал. И привел к поселку единорогов. А змей уже выползал из леса, и казалось – ему не будет конца. Потом он свернулся кольцами, вытянулся вверх, и голова его раскачивалась на уровне вершины старого кедра. Он увидел всех нас и увидел единорогов, что стояли на склоне заслоняя поселок. И смутились наши души, и6о перед нами было нами порожденное зло – фиолетово-черный Василиск. И нами порожденное чудо – единороги в боевых позах, розовые в предзакатных лучах. Картина была неповторимая, этого нельзя забыть… Василиск, видимо, понял, что здесь ему хода нет. Он страшно зашипел и скрылся в зарослях…
Нури слушал и словно видел Василиска, уползающего в сумрак леса от людей и зверей в одиночество, которое никому не может быть желанным. По следу его потом установили, что он долго кружил вокруг поселка – кусты, в которых он укрывался, засохли, – смотрел, как леший доит драконессу и как возится Иванушка возле котла. Это было ночью, люди ощущали его тревожное присутствие еще и потому, что все время с места на место переходили единороги, заслоняя собою людей и животных, А когда рассвело, Ворон закричал, что Василиск прополз подполз завесу и ушел туда:
– В ми-р-р!
Это было самое плохое, что только могло случиться. Кто допустит, чтобы по его вине увеличилось в мире зло порожденное? Кто возьмет такой грех себе на душу? И леший послал вслед змею единорога.
Говорят – это был единственный случай прямого прохода: единорог не пополз вдоль зарослей разрыв-травы, он кинулся напрямик и проломил защиту. Василиск затаился в кроне дуба – видимо, учуял погоню. И Лес дрогнул, и далеко окрест было слышно, как единорог ударил плечом по дубу и сбросил Василиска вниз. Никто этого не видел, только земля была взрыта там, где Василиск бил шипастым хвостом, и была обгоревшей – там, куда попадал его страшный яд, перед которым ничто живое не могло устоять. Но когда единорог был еще малышом, леший самолично искупал его в воде, взятой от девяти рек. И он устоял… сколько мог. Нет, сражения никто не видел, но рычание единорога, грохот битвы раздавались за пределами Леса, улетели испуганные птицы, и далеко бежали лесные звери, а в городке ИРП этот грохот воспринимался как отдаленные раскаты грома. Потом, когда настала тишина, многие видели, как полз в свое болото Василиск, покрытый ранами. Он не прошел.
А единорог остался по ту сторону завесы, он не упал, он прижался к дереву, цепенея от странной боли и ощущая, как каменеют мышцы и кости. И он, конечно, умер еще до того, как произошло в тканях полное замещение углерода на кремний, ибо именно к такой перестройке клеток приводило глубокое отравление ядом Василиска.
Все это случилось десять дней назад и полностью деморализовало коллектив. Сейчас каждому из создателей кажется, будто это он сам виновник зла, будто чуткий змей воспринял то плохое и темное, что каждый таит от самого себя в недоступных глубинах души. Василиск затаился безвылазно, и что с ним делать – никто не знает…
– Вернемся к началу, – сказал Нури. – Конкретно: что вы от меня хотите?
Пан Перунович долго молчал, наконец проговорил:
– Я знаю, вы можете принимать решения…
– Ничего себе, – невежливо сказал пораженный Нури. Перед ним был муж благостен и добронравен. Из тех, что, ожегшись на молоке, дуют на воду. Белый, как лилия, халат, нет, не халат, хитон! Белые же, хоть и редкие, но волнистые волосы под изящным обручем, глаза – серые, внимательные и до невозможности добрые. В них растерянность, от самого себя скрываемая. Что там темное может быть в его душе, сплошная белизна… Нури крякнул и отвел взор. – За вас, значит, принять решение? Скажите, а может, он уже того, отдал концы? Подох?
Пан Перунович пожевал губами и непривычно кратко ответил:
– Жив.
Ближе к вечеру, когда солнце еще не село, но длинная зубчатая тень от тына уже дотянулась до огородов, Нури сидел на крылечке и ждал. Говорящий котенок по-хозяйски расположился на колене и так упорно молчал, что Нури начал сомневаться; говорящий ли? В отдалении в открытых воротах неподвижно стоял Кащей, опираясь на трость.
1 2 3 4 5 6 7 8