– спросил Фаррелл. – Чего тебе захотелось сильнее, чем быть богиней?Зия спустила с волос серебряное кольцо и принялась неторопливо распускать тугую, немного растрепавшуюся косу, как в ту ночь, когда она изогнула вселенную ради Мики Виллоуза. Фаррелл думал: Примерно то же, только наоборот, делают финские моряки. Они связывают ветра кусками веревки, вяжут магию в узлы. А она развязывает ее, у меня на глазах. – Расчеши мне, пожалуйста, волосы, – сказала она. – Бен прошлой ночью не вспомнил об этом. Щетка вон там, на столике.И Фаррелл встал за спинкой ее странного текучего кресла в комнате, которой не существовало, и принялся за то, о чем он давно мечтал – стал расчесывать ее волосы, ощущая, как черные с серым тяжелые, будто морские, волны что-то мурлыкают, обжигая ему ладони, как потягиваются, точно проснувшиеся кошки, получившие свободу ветра. Один раз, показывая ему, как правильно держать щетку, Зия коснулась его лица, и он вспомнил, летний день, который провел на лугу, наблюдая за рождением бабочки, монарха.– Мне нравится здесь, – негромко говорила она. – Из всех миров этот словно бы создан для меня, с его бестолковостью и жестокостью, с его прекрасными деревьями. Здесь ничто никогда не меняется. Каждому новому знанию сопутствует новый страх, и на каждую глупость, которую все-таки удается выкорчевать, расцветает три новых нелепицы. Столько беспорядка, столько красоты, столько безнадежности. Я разговариваю с моими клиентами и не могу понять, как они ухитряются вставать по утрам, почему хоть кто-то из вас дает себе труд вылезти из постели. Рано или поздно настанет день, когда все махнут на это рукой.Она откинула голову чуть дальше назад и закрыла глаза, а он продолжал расчесывать волосы и смотрел, как морщины и складки ее шеи расправляются почти неприметными, кокетливыми движениями, становясь и мягкими, и упругими сразу, будто русло потока под первым дождем. Теперь волосы в его руках дышали спокойно.– И вы все еще продолжаете желать друг друга, – говорила она. – Вы продолжаете снова и снова выдумывать самих себя, созидаете целые вселенные, столь же реальные и обреченные, как эта, и все для того, чтобы иметь повод на мгновение приткнуться друг к другу. Я знаю богов, которые появились на свет лишь потому, что двоим из вас понадобилась причина для того, чем они собирались заняться под вечер. Послушай, истинно говорю тебе, что даже там, на звездах слышен аромат вашего желания, и существуют уши такой формы, для обозначения которой у вас и слова не найдется, предназначение которых – слушать ваши сны и ваше вранье, ваши слезы и ваше кряхтенье. Ничего, подобного вам, не существует средь всех самоцветов неба, сознаешь ли ты это? Вы – чудо космоса, народившееся, быть может, ему на беду, но все-таки чудо. Вы – вместилище скуки и голода, и я катаюсь по вам, как собака по травке.Она неожиданно обернулась, крепко взяла его за плечи и поцеловала в губы, одновременно вставая. Фаррелл, достаточно часто гадавший, на что может походить ее поцелуй, и слегка съежившийся перед воображаемым прикосновением сухого, точно сброшенная змеей кожа, мускулистого рта, обнаружил, что дыхание ее шумно, таинственно и веет ароматом цветов, а сам поцелуй несет в себе такое же потрясение и погибель, как первая съеденная им в своей жизни шоколадка. Кресло, растекаясь по полу, заурчало под ними. Сквозь платье цвета ночи Фаррелл нырнул и поплыл в ее радостном и полном приятии с пугающей легкостью и нетерпением четвероногой сухопутной зверушки, вспомнившей море и ставшей прародителем китов. Груди ее были такими мягкими и бесформенными, какими он их себе представлял, таким же неровно крапчатым казался живот, и Фаррелл целовал ее и рыскал по ней, и вместе с нею смеялся, ослепленный блеском ее щедрости, пока она не обвила его шею руками и не сказала:– Теперь смотри на меня, смотри, не отрываясь.Это оказалось нелегкой задачей, но они держали друг дружку крепко, и Фаррелл ни разу не отвел взгляда – даже увидев черный камень и то, что перед ним лежало. Он закрыл глаза лишь в самом конце, когда лицо ее стало таким прекрасным и печальным, что вынести этого было уже невозможно. Но улыбка Зии все равно проникала в него, как та, другая, и весь его остов пронизывал солнечный свет.Едва овладев способностью говорить, он сказал:– Никлас Боннер – твой сын.Они оставались еще сопряженными, еще содрогались, распластанные, как существа, принесенные в жертву, и она молчала так долго, что Фаррелл уже задремал, когда прозвучал ответ:– Ляг со смертным и простись со своими секретами. Бен каждое утро просыпается, зная больше того, что я ему рассказала.– О господи, – сказал Фаррелл. – Бен. Ох, Бен. Не диво, что он так выглядит.Он начал ощупывать свое лицо и оглядывать себя, так что Зия, в конце концов, рассмеялась, сказав:– Не будь идиотом. Позволь мне помнить об этом, пожалуйста, позволь мне помнить, когда забудется все остальное, богиню, смеющуюся после любви. – Ты не изменился, – говорила она. – Я не вирус, чтобы мной заразиться. Для этого нужно войти в мою жизнь так, как вошел в нее Бен, и оставаться в ней долго.Она выскользнула из-под него и села, обхватив руками колени.– Ты прав, Никлас Боннер мой сын, во всяком случае, так было задумано. Нет, отца у него не было, никакого. Существует еще что-нибудь, о чем ты хотел бы узнать?– Я очень хотел бы узнать, почему это ты так и осталась одетой, а я нет, – на сине-серебряном платье не было видно ни пуговиц, ни молний, не было также на нем ни пятнышка, ни морщинки. – Я ни разу не видел, чтобы ты его надевала.– А я и не снимала его никогда. Смертным не следует видеть богов обнаженными, это очень опасно. Нет-нет, ты не видел меня, Джо, слишком уж ты волновался. Успокойся и слушай.Кресло поднялось под ней, вывалив Фаррелла на пол, едва он потянулся за своими одеждами. Зия шагнула мимо него к окну, и он на лету поцеловал ее ногу. Брисеида подошла и обнюхала его, не поскуливая и не виляя хвостом. Фаррелл сказал ей:– Мы это после обсудим.– Я была одинока, – начала рассказывать Зия. – Это обычное наше профессиональное заболевание, всякий справляется с ним по-своему. Кто-то из богов создает миры, целые галактики, единственно ради того, чтобы обзавестись разумным и участливым собеседником. Как правило, их ждет разочарование. Другие заводят детей – совокупляясь друг с другом, с людьми, с животными, с деревьями, с океанами, даже со стихиями. Все это очень утомительно и занимает у них большую часть времени. Но в итоге дети у них появляются. У некоторых богов детей многие тысячи.– И представляете, хоть бы один из этих ублюдков сел и черкнул родителю письмецо.Зия обернулась к нему, и он сказал:– Извини. Не знаю, каков в такие минуты Бен, но я себя ощущаю не то Сентрал-парком, не то птичьей купальней. Да. Так ты захотела ребенка.– Теперь я уже не знаю, чего я хотела. Это было давно, и я была иной. Ваш мир, сколько я помню, уже существовал, но не вмещал ничего, кроме огня и воды. Я и думать не могла, что так сильно его полюблю, – она помолчала. – Знаешь, у нас нет слова, обозначающего любовь. Голод , разные степени голода, вот, пожалуй, самое близкое, чем мы обладаем. Если бы ты был богом, мы бы с тобой занимались минуту назад утолением голода.– И ты завела мебе Никласа Боннера, – негромко сказал Фаррелл. – Зачатого в голоде, от одиночества. А он знает, что он твой сын?– Он знает, что я его не завела , – ответила Зия. – Он знает, что я его сотворила . Ты понимаешь, о чем я?Голос ее звучал жестоко и жалостно, будто ветер, завивающийся вкруг углов дома.– Он знает, что я создала его из себя, в себе, и даже не от одиночества, а от презрения, презрения к таинствам, оракулам, храмам – ко всему, в чем нуждается этот заповедник полу – и четверть-божков, беспомощных кровопийц, к преклонению перед иллюзиями. Я хотела создать дитя, которое сможет существовать без обмана, которое останется богом, даже если никто во вселенной не будет ему поклоняться. Презрение и тщеславие, понимаешь? Даже для богини я всегда была чрезмерно тщеславной.Фаррелл хотел подойти к Зие, стоявшей спиной к нему у окна, но, подобно Брисеиде, не решился вторгнуться в пределы ее боли и только сказал:– Он, конечно, напугал меня едва ли не до смерти, но он не бог. То есть, если ты – богиня.– Он ничто. Кем бы ты ни был, сотворить что-либо полезное из презрения и тщеславия тебе все равно не удастся. Никлас Боннер не бог, не человек, не дух силы – он ничто, но ничто бессмертное и навек возненавидевшее меня. И поделом. Можешь ты хотя бы отдаленно представить, что я с ним сделала? – она обернулась, чтобы взглянуть на Фаррелла, и он увидел ее лицо, посеревшее, ставшее маленьким. – Можешь ли ты вообразить, каково это – точно знать, что твое существование никому и нигде не нужно, что во всей вселенной, с одного ее конца до другого, для тебя не отыщется места? Представь, что бы ты чувствовал, Джо? Зная, что ты даже умереть никогда не сможешь, что ты никогда не избавишься от этой страшной нежизни? Вот что я сделала с моим сыном, Никласом Боннером.Фаррелл сказал:– Ты должна была попытаться… ну, я не знаю – развоплотить его. Ты же была сильнее тогда, надо было попробовать.Она сердито кивнула:– Я не смогла. Настолько сильна я не была никогда. Я походила на вашу ведьмочку – баловалась с разными силами, хватаясь для этого за любой жалкий предлог, пока не нарвалась на нечто такое, что можно поправить только чудом. Самое большее, что мне удавалось, это услать его подальше, в место, которое вы могли бы назвать лимбом. Мне не хочется распространяться о нем. Делать там решительно нечего – только стараться заснуть, да ждать, пока кто-нибудь вызовет тебя по ошибке. И кто-нибудь обязательно вызывает, – она усмехнулась, неожиданно и мрачно, и добавила: – Он, кстати, всегда выглядел точь в точь, как сейчас. Мои тела с каждым разом становятся уродливее и старше, но Никласу Боннеру навеки четырнадцать лет.– Ему здесь все ненавистно, – сказал Фаррелл, вспомнив первый долгий крик ужаса в рощице мамонтовых деревьев: Поспеши же сюда, ко мне, поспеши, ибо мне холодно, холодно! Глядя в сторону, Зия кивнула. Фаррелл продолжал:– Что-то сжимает дом, будто щипцами для орехов. Здесь это не чувствуется, но в остальных комнатах ощущение тяжкое. Что происходит?– То самое, – она говорила мирным, почти безразличным тоном. – Со временем, может быть, через несколько дней, они еще раз попытаются войти в мой дом и отправить меня туда, куда я прежде отсылала его. Не знаю, достаточно ли у девочки силы, чтобы проникнуть сюда, в эту комнату. В дом она, я думаю, войдет, но сюда, может быть, не сумеет.Она сжала ладонь Фаррелла между своими – квадратными, короткопалыми – и улыбнулась ему, не прилагая, однако, усилий, чтобы втянуть его к себе через невидимую границу.– Господи, Джо, – сказала она, – не смотри на меня так. Все, на что способен Никлас Боннер, это уничтожить меня во имя некоей справедливости. Самое-то печальное, что ничего другого он не может.Однако Фаррелл по-прежнему молча смотрел на нее, и она, легко вздохнув, отпустила его ладонь.– Ладно, Джо, иди. Я просто нуждалась в собеседнике, ненадолго. Теперь мне будет хорошо здесь, спасибо тебе, – произнося это, она выглядела совсем молоденькой девушкой, трепещущей после первой в ее жизни серьезной лжи. Фарреллу захотелось обнять ее, но она опять отвернулась, и он обнаружил, что уже приближается к двери, пытаясь оглянуться назад. Кто-то в комнате подвывал тоненько и безутешно, Фаррелл решил – Брисеида, тут же, впрочем, поняв, что это он сам.Он уже открывал дверь, чувствуя, как заждавшиеся снаружи эфирные челюсти без спешки смыкаются на нем, когда Зия сказала:– Останься, Джо. Ничего мне не хорошо. Побудь со мной, пока не вернется Бен.Фаррелл встал рядом с ней у окна, они держались за руки, а дом похныкивал, пел и стонал вокруг воображаемого пузырька ее комнаты. Фарреллу не хотелось снова выглядывать в окно, но Зия сказала:– Все в порядке, ты ничего кроме Авиценны не увидишь, обещаю тебе. Случается, что и я ничего другого не вижу.И она сдержала слово: высокие окна глядели на памятные крыши и улицы, на запаркованные машины, на голубую дымку Залива, и люди, знакомые Фарреллу, копались в садах, выглядя неподвижными, как видимые издали волны.– Вот и этого будет мне не хватать, – произнесла она, стоя с ним рядом. – Что за место, Джо, и как же я буду скучать по нему! Это жирное тело, ходячая грязная лужа, обманутая всем на свете, этот невероятный мир, не мир, а несчастный случай, эти люди, которые калечат друг друга куда охотнее, чем утоляют голод, – о, не существует ничего, ничего, ничего, с чем бы я не рассталась, чтобы пробыть здесь на десять минут дольше. Вот увидишь, я оставлю после себя следы когтей, и когда меня выволокут отсюда, я леса и горы унесу под ногтями. Совершенно идиотское чувство. Я буду вся в грязи оттого, что цеплялась за вашу глупую планету, и боги станут смеяться надо мной.Фаррелл спросил:– Когда мы любили друг друга, это ведь был не я, верно?Она не ответила, только прижала к груди его руку.– Цеплялась за нашу глупую планету?Зия кивнула, и Фаррелл сказал:– Я польщен.И после этого они ждали молча, покуда Бен не вернулся домой. XVIII Джулия не позвонила, вместо этого она как-то под вечер пришла к нему прямо в мастерскую. Фаррелл унюхал ее еще до того, как увидел и, старательно изобразив на лице сдержанное удовлетворение, выбрался из машины, в которой он заново обтягивал откидное сиденье. Джулия остановилась, сохранив между ним и собой расстояние, равное длине автомобиля, и объявила:– Я злюсь на тебя не меньше прежнего, но я соскучилась. Нам нужно поговорить, так что, я думаю, тебе следует прямо сейчас пойти ко мне домой и приготовить устрицы в марсале. С молодой картошкой и, пожалуйста, с той замечательной зеленой фасолью под арахисовым соусом. Но злюсь я не тебя по-прежнему.Фаррелл ответил:– А я думаю, что ты чересчур впечатлительна и неблагоразумна. И прическа у тебя дурацкая. Дай мне десять минут.Следует отдать Джулии должное, она сказала ему о Мике Виллоузе до того, как он приступил к готовке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49