Пожав плечами, я вошел в ночной клуб, хотя ничего из того, что он мог предложить, мне было не надо.Кое-кто, пожалуй, удивится: пришел по поручению своего клиента искать его возлюбленную, а сам клиент — в розыске по подозрению в убийстве. Но так может рассуждать только тот, кто совсем не понимает, как я зарабатываю себе на жизнь. Мне платят за работу, и се надо сделать, если хочешь, чтоб заплатили еще. Надо сделать то, о чем просит клиент. Оттого, что полиция хочет повесить на Миллера убийство, он еще не становится убийцей. Я почти на сто процентов уверен, что он и не убийца.Впрочем, сейчас не до того. Выкинув Миллера, Рэя, Джорджа и всех прочих из головы, я вошел внутрь и возблагодарил небеса за то, что там работали кондиционеры. Я тут ненадолго — с Хьюбертом мы должны встретиться у меня в офисе от полуночи до половины первого — но какое блаженство хоть на несколько минут опомниться от удушливой жары, мучившей меня с утра, где бы я ни был.Вытирая пот, который теперь приятно охлаждал лицо и шею, я заметил, что ко мне двинулся некто в наимоднейшем и наишикарнейшем вечернем костюме, обрисовывавшем вполне мускулистую, стройную фигуру. Он смотрел на меня, как смотрит усталый отец на ухажера своей четырнадцатилетней дочери, у которого задний карман оттопыривается бутылкой, а руки по известной причине трясутся.Держа меню перед собой наподобие щита, он спросил:— Вы один... — самим тоном отвергая возможность того, что я умею считать хотя бы до двух.— Благодарю, не беспокойтесь, я — в бар.Он выразительно закатил глаза под веки, издав одновременно с этим презрительный вздох, и потерял ко мне всякий интерес, обратив его в сторону открывающейся двери. Когда он направился навстречу новому посетителю, мне захотелось учинить с ним какую-нибудь детскую пакость — вылить ему на голову бокал, или отрезать полгалстука, или сделать что-то подобное в стиле лихих киногероев конца сороковых, Но я подумал, что это никогда не поздно, Успеется и на обратном пути, если запал не пропадет.Усевшись у стойки и оглядевшись, я понял, почему тот парень, с которым я говорил по телефону, так настойчиво советовал мне сначала побывать в заведении, а потом уже снимать его под вечеринку сотрудников моей компании. «Страус» был баром-рестораном для педерастов — одним из тех, какими некогда был полон манхэттенский Ист-Сайд. В пятидесятые годы их все вместе именовали «птичником»: в названии каждого присутствовала какая-нибудь птичка. Все эти «Красные Попугаи», «Воробышки» и «Павлины» понимающим людям указывали верный путь к оазису наслаждения.Разумеется, так было в те времена, когда однополую любовь скрывали или хотя бы не выставляли напоказ. В конце шестидесятых или в самом начале семидесятых, когда борцы за права секс-меньшинств вынырнули на поверхность и — по крайней мере, в крупных городах — сделали свои пристрастия всеобщим достоянием, «птичник» захирел. И долго еще владельцы клубов «Туалет», «Уоллиз», «Шахта», как с цепи сорвавшись, открыто объявляли, для кого и для чего они предназначены, благо рекламы — и забавной, и не очень — хватало. Но пришли восьмидесятые, а с ними — СПИД, и все эти «турецкие бани» и секс-клубы, входившие в группу риска, городские власти закрыли. Хорошенького понемножку.Очевидно, Стерлинг принял все это в расчет, сделав заведение в высшей степени благопристойное и тихое, куда не было доступа парням в клетчатых шерстяных куртках, джинсах и грубых башмаках. Здешние посетители носили шелковые галстуки и костюмы явно не из магазина готового платья. Сюда приходили люди высшего разбора, самые, так сказать, сливки, любовники, которым хотелось поворковать вне дома и обсудить, кто чью бритву взял, в какой цвет перекрасить этой осенью гостиную, кому после веселой ночи обязаны они моднейшей болезнью, а также то, умрут они от нее или нет.Я положил шляпу на стойку и свистнул. Бармен, крепыш лет двадцати, с усами как на рекламе сигарет, осведомился, что мне угодно.— "Джилби", льду побольше.— Понял.Через полминуты он пододвинул ко мне стакан, не проявив и доли того высокомерие, с которым встретил меня метрдотель, Молодой еще, все впереди. И опять же, наверно, решил, что раз я пришел, значит, из этих... Логика его меня не повергла в ужас, но подтвердить ее я при всем желании не мог. Хотя иные доктора считают, что все мы — из этих. Ну и черт с ним: я решил выпить за здоровье медицинского сословия и больше на эту тему не размышлять.Джин покатился по предназначенному ему пути, а я осмотрел бар. Ничего похожего на кабинет Стерлинга, даже намека на что-то подобное. А мне хотелось попробовать отыскать его самому и никого не спрашивать. Что-то мне подсказывало: мистер Стерлинг пустил дело на самотек, и за него все делают его служащие. Но в данном случае никто его заменить не может, как это ни прискорбно для босса.Посетители, которых в ресторане было значительно больше, чем за стойкой, ни на какую мысль меня не наводили, однако по лицам своих соседей я понял, что кто-то тут явно пришелся не ко двору. Костюм каждого из них был от ста до трехсот долларов дороже моего, и тогда меня осенило: выпадал из ансамбля я. Лица и взгляды подтвердили эту ошеломительную догадку. Юноша, выглядевший как герой киноутренников, — лет на десять моложе меня, — подсел поближе.— Вы в первый раз тут?— Угу, — ответствовал я.— Ну, и как вам? Недурное местечко, и совсем недавно открылось.— Да, я слышал. А кто ж его содержит?— Понятия не имею. А что? Вы слышали что-нибудь забавное?— Ничего, так просто.Юнец снова оглядел меня, и по лицу его я понял, что он пытается понять, кто же я такой. Он чувствовал какой-то подвох, но не знал, в чем он. Пришел. Сидит. Пьет. Все вроде правильно, но вот он подсел, а я никак не отреагировал. В чем же дело? Что, он — я то есть — не видит, как хорош его собеседник?Парень начинал меня раздражать. Я не нуждался в прикрытии: ничего особенного в том, что я сидел в этом баре, не было, никто не собирался ко мне привязываться, обнаружив, что я не «голубой», и выставлять вон. Однако больше привлекать к себе внимание я не хотел — хватит и того, что сделал мой костюм, — а потому не собирался оскорблять нового знакомого в его лучших чувствах. Пока.— Меня зовут Джек, — полуобернувшись к нему, сказал я.— Привет, Джек. Бад. Вообще-то я — Юджин, для родителей и прочих, но ты можешь называть меня Бад.— Ну, спасибо, Бад. Послушай-ка... Можно с тобой быть откровенным?— Что за вопрос! — ответил он так искренне и убежденно, что я решил по возможности не вести себя с ним совсем уж бессовестно.— Понимаешь, какое дело... Я не только тут в первый раз. Я вообще — в первый раз. Понимаешь, что я хочу сказать?— У-у-у! — протянул он, вложив в этот звук и понимание, и сочувствие, и поощрение. Он дотронулся до моего запястья в доказательство того, что проникся, и прикосновение это было хоть и беглым, но достаточно ощутимым, однако ничего такого не означало. Почувствовав, что я внутренне напрягся, он отдернул руку и чуть-чуть — на несколько дюймов — подался в сторону.— Ничего страшного. В первый лучше, чем в последний. Но я так понимаю, потанцевать ты еще не хочешь?Я промолвил «нет» учтиво и застенчиво, как барышня на первом балу. Самое смешное, что ни учтивость, ни застенчивость не были напускными. Бад тепло улыбнулся мне:— Конечно, это тебе внове. Ладно, можешь не объяснять, я все понимаю. Вон мой столик, возле самой сцены, я там с друзьями — отличные ребята, они тебе наверняка понравятся. Они тоже все понимают. Если хочешь — осваивайся дальше, никто тебе слова не скажет и не прихватит. Идет?Я кивнул — быть может, поспешней, чем следовало бы. Я не знал, что ему ответить. С одной стороны, хорошо, что этот парень поможет мне «внедриться». С другой же — мне, вполне нормальному тридцатилетнему мужчине, оказавшемуся среди сплошных педерастов, было не по себе, и трудно было видеть в них людей, а не бешеных собак. Я что-то заблеял, но Бад прижал пальчик к моим губам, напомнив:— Нет-нет, ни слова. Ни слова, пока не почувствуешь, что готов. Я буду за тобой присматривать и скажу тебе, когда этот момент наступит.Я снова кивнул, одной рукой — дрожащей рукой — помахивая ему вслед, а другой — вцепившись а стакан. Странно, как это я его не раздавил. Мгновение мысли мои в панике неслись врассыпную, но я их собрал и выстроил. Я чувствовал злость, тревогу, и одновременно — облегчение. Все, кроме него, я отбросил и поднес стакан к губам. В ту минуту я увидел, как медленно плывет вверх ободок стакана, я вспомнил палец Бада, которым он прикоснулся к моему рту и испугался — не попадет ли вместе с джином ко мне в нутро какая-нибудь зараза?Минута прошла, я выпил до дна, послав свой испуг подальше и мысленно провозгласив второй тост за здоровье медицинского сословия. * * * Убив без толку порядочно времени, я решил покинуть бар и заняться делом, то есть поискать Стерлинга. Однако на моем пути стали некоторые обстоятельства. Прежде чем я успел оставить свой пост, всюду, за исключением эстрады в зале ресторана, притушили свет. Я сделал движение, которое усатый бармен истолковал совершенно правильно, прислав мне вторую порцию джина. Я пригубил и повернулся к дугообразному проему между баром и рестораном: интересно же, как в наши дни развлекают посетителей таких мест, как «Голубой Страус».Оказывается, сентиментальными песенками. Я это понял по фортепианному выступлению — еще до того, как на сцену медленно выплыла певица. Она была высока, может быть, даже слишком высока ростом, слишком гибкая, слишком совершенная. Она была похожа на молодую Бетт Дэвис или Джуди Гарленд, чудом вырвавшуюся из своего времени, остриженную и причесанную по нашей моде, надевшую современный костюм, вставшую на высокие каблуки.К тому времени, когда она допела, половина публики заливалась слезами, половина — громогласно требовала еще выпить. Я входил в обе фракции. Усач уже наполнил чистый стакан, я перелил его в свой опустевший и швырнул на стойку пригоршню однодолларовых банкнот: знай наших. Когда рукоплескания начали стихать, я опорожнил полстакана.Свет под потолком стал ярче, начался второй номер. Его я решил не слушать. В конце концов, я тут по службе. Допивая остатки джина за здоровье певицы, я пригляделся и вдруг понял, что это, пожалуй, не столько певица, сколько певец. Вот он, шоу-бизнес. Ну и ладно. Если это радует парней в шикарных «тройках» и заставляет их швырять на эстраду розы, я тем более не в претензии.Хватит, подумал я, пить на Миллеровы деньги, пора заняться Миллеровым делом. И без всяких околичностей спросил усача, где босс.— Ральфи?— Нет. Билл Стерлинг.— Его еще нет, сэр. Он так рано здесь не бывает.Интересную жизнь ведут люди, для которых половина двенадцатого — «рано». Должно быть, эта мысль отразилась у меня на лице, ибо усач попросил минутку обождать и направился к телефону в глубине бара, с кем-то поговорил, поглядывая на меня, помолчал и снова залопотал. Не знаю, может, он описывал Стерлингу или еще кому-нибудь мою наружность. Молодой еще: по лицу нельзя пока определить, что он врет. Громким шепотом он спросил:— Простите, сэр, ваше имя?.. — Да, молодой еще, все впереди.— Джек Хейджи. Это я звонил днем, но добиться Стерлинга не смог.Я старательно делал вид, что эти телефонные переговоры меня абсолютно не интересуют и что я увлеченно слушаю «Это должен быть ты». Усач наконец положил трубку, но сразу посыпались заказы, и, лишь смешав несколько коктейлей, он приблизился ко мне:— К сожалению, сэр, Ральфи сказал, что мистера Стерлинга все еще нет. Он помнит, что вы звонили сегодня, но, к сожалению, ничем не может помочь. Он не знает, где сейчас мистер Стерлинг.Я выдал ему самую широкую улыбку из серии «конечно-конечно-я-верю-в-твою-брехню», пожал плечами, развел руками и, всем видом своим выражая покорность судьбе, направился к туалетным комнатам. Я надеялся, что усач уже забыл про меня, отвлекшись на других посетителей, и медленно шел через полутемный бар — шел и поглядывал на окружающих. Арка, под которую удалялись парочки, привела бы меня явно не туда. Я побрел в другую сторону, огибая по периметру зал ресторана и шаря глазами в поисках хотя бы намека на кабинет Стерлинга. Ничего похожего.Судя по словам Беллард, Стерлинг не был гомосексуалистом. То есть не был в Плейнтоне. Известно ведь, что Нью-Йорк заставляет людей менять свои вкусы и привычки.Но если вдуматься — он, городок этот, где никому ни до кого нет дела, просто-напросто дает людям возможность вольготно чувствовать себя такими, какие они есть, не оглядываться на мнение соседей. Короче говоря, все сваливать на Нью-Йорк — несправедливо.Интересно, в какой тихой заводи обретается после переезда Мара? Что-то мне не верится в то, что ее голубые глазки наполняются слезами при мысли о всех тех неприятностях, которые она причинила. Это было бы слишком просто.Оставив на время абстрактные рассуждения, я окидывал каждого встречного беглым, но внимательным взглядом, но никто не был похож на того «первого ученика», каким представал передо мной Стерлинг по рассказам Хью. Обойдя зал ресторана, я направился к туалетным комнатам. При этом я делал вид, что так увлечен пением, что не замечаю стрелок-указателей. Вот и еще один коридор. Аплодируя и улыбаясь, как и все вокруг, я решил свернуть туда — главным образом, для очистки совести. А вдруг? Подойдя поближе к скрытой за портьерой двери, я заметил под отошедшей кое-где фанерой стальной лист. Это добрый знак — какую попало дверь не станут специально укреплять. Если это не вход в офис Стерлинга, то что-то подобное. Я зашарил, ища ручку, но прежде чем успел повернуть ее, передо мной возник какой-то парень с крысиной мордочкой. Обтрепанная шелковая портьера задернулась, заглушив все звуки.— Далеко собрался?— Ищу туалет, — ответил я, улыбкой показывая, что не вру.Продолжая глядеть на меня недоверчиво, он крепко взял меня за плечо и развернул в обратную сторону:— Вон там, красавчик.Я обернулся, «заметил» указатель, который так тщательно старался не замечать три минуты назад, и рассыпался в благодарностях, гадая, откуда он свалился мне на голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30