- Хелло, Олег, я чертовски надрался, но ты не спеши ругать меня, это
все ради тебя и твоего дела, чтобы мне провалиться вместе с этим проклятым
креслом, из коего я не могу выбраться, считай, полдня, и пью, хоть ты и
осуждаешь меня, знаю, но ты не прав, когда старый Казанкини, впрочем, не
такой уж старый, как тебе хотелось бы, женщины так просто заглядываются на
меня, когда... когда... - Серж замолк, словно в кожухе "максима" враз
испарилась вода и он захлебнулся в собственной пене. - Олег, это ты, Олег?
- Голос и скороговорка выдавали, что мой друг изрядно "нарушил режим" и
что ожидать чего-то толкового от него не приходится. Но я ошибся - Серж
умел пить и оставаться трезвым, когда надо было быть трезвым. - Олег, черт
побери, я действительно пил потому, что нужно было кое с кем поговорить по
душам, а души у них раскрываются только после изрядного набора...
Прости... - Язык его снова стал заплетаться, и я подумал, что он положит
трубку, а если не сделает этого сам, то положу трубку я здесь, в
Лейк-Плэсиде. Однако после короткого передыха Серж уже четко сказал: - Я
тут действительно кое-что раскопал, отчего можно сразу протрезветь, Олег.
Вот тебе мой совет: держись от этой истории подальше. Подальше! Ты понял
меня?
- Понял, Серж. Когда ты вернешься в Лейк-Плэсид?
- Послезавтра, а может, если не успею выполнить срочное задание шефа,
через три-четыре дня. Но, послушай, заруби у себя на носу: держись
подальше от этого дела, а от того парня - ты догадываешься, о ком я
говорю, - еще дальше!
- Будь здоров, Серж. Спасибо и спокойной ночи. Ты тоже... ну, словом,
не лезь куда не следует. - Мне хотелось добавить: "Помни Дика Грегори", но
я сдержался - не телефонный это разговор, хотя и маловероятно, чтоб
Казанкини подслушивали. Да береженого и бог бережет...
- Что намереваешься делать? - не унимался Серж.
- Сейчас - спать, завтра - работать на соревнованиях.
- Хорошо тебе, - искренне позавидовал Серж, - а мне еще торчать в
кресле до утра - эти ребята не любят, когда в бутылках остается хоть капля
спиртного... Нет, ты не бойся, их здесь нет - они сбежали перекусить, а я,
ты знаешь, не закусываю, у нас во Франции это не принято. О ля-ля, Олег,
пусть тебе приснится Мэрилин Монро или... Жан Габен...
Серж Казанкини бросил трубку, и в комнате воцарилась тревожная
пустота. Что раскопал этот пронырливый толстячок, и почему мне следует
опасаться Микитюка? Вряд ли Серж сгущал краски, это не в его правилах, а
уж трусливым никак не назовешь, это тоже не подлежит сомнению. Значит...
Впрочем, нечего ломать голову в догадках, когда через несколько дней Серж
сам расскажет подробности. Вот только как мне быть с Микитюком, ведь с
минуты на минуту должен позвонить Джон?
Я не успел собраться с мыслями, когда снова мягко зазвонил телефон.
Розовая трубка притягивала к себе, звала взять, вернее, обнять ее пальцами
нежно и страстно, так совершенно изваял ее неизвестный дизайнер, но я
колебался. Как и что скажу Джону? Врать и темнить никогда не умел, и
потому врагов и недоброжелателей у меня всегда было больше, чем можно было
иметь при разумном, взвешенном отношении к разным людям и их поступкам. Не
хотелось двоедушничать с парнем, тем более что он мне приглянулся, вызвал
доверие после первой нашей встречи.
"Может, просто не поднимать трубку, и баста? Нет дома, что тут
поделаешь?" - мелькнула предательская мыслишка.
- Да, - твердо сказал я в следующую секунду. - Я слушаю вас.
- Это мистер Олех Романько?
- Я.
- Здесь Джон Микитюк. Я разыскиваю вас два дня.
- Я слушаю вас, Джон.
- Мне есть что вам рассказать новое, и я хочу встретиться с вами.
- Мы же уславливались - я буду в Монреале, и вы знаете, где найти мои
координаты.
- Нет, это может быть поздно! Очень поздно.
- Увы, ничем помочь не могу ни вам, Джон, ни себе. С завтрашнего дня
я буду полностью привязан к соревнованиям.
- Вы... вы не можете свободно говорить, мистер Романько? -
встревожился Микитюк, уловив в моем голосе сдержанность, если не сказать -
ледяное равнодушие.
- Отчего же, я один в комнате...
- Тогда... тогда я не понимаю вас... Разве та история вас больше не
интересует? Ведь вы высказали такую озабоченность при встрече...
- Джон, - сказал я как можно доброжелательнее, - помню, но, право же,
закрутился - интервью, тренировки, знакомства, старые друзья и тому
подобное. Давайте перенесем разговор на позже, когда встретимся в
Монреале. К тому времени, верно, многое прояснится.
- Прояснится, что прояснится? Вы тоже что-то узнали?
- Джон, вы прекрасный боксер и человек, вызывающий у меня уважение, и
я благодарен вам за доброе содействие, но, право же, у меня как-то пропал
интерес к этой истории. Забудем, а? - Я с ужасом ловил себя на том, что
вольно или невольно веду себя так, как рекомендовал мне Казанкини, а ведь
это не мой стиль, я никогда не предпринимаю никаких действий, прежде чем
сам не удостоверюсь в истинности того или иного факта. Неужто я испугался
скрытой угрозы, содержавшейся в словах Казанкини?
- Мистер Романько, - голос Микитюка заметно посуровел, и я представил
лицо парня - черные глаза вспыхнули яростным огнем, челюсти сжались до
зубовного скрежета, - то, что я намерен рассказать, нужно прежде всего
вам. По крайней мере ваша воля распорядиться информацией по своему
усмотрению.
Извините, Джон. Мы договорились встретиться в Монреале. Благодарю вас
за звонок. Прощайте.
Да, Серж Казанкини, будь он рядом со мной, потирал бы руки от
удовлетворения: я вел себя, как послушный мальчишка-пятиклассник,
застигнутый учителем за списыванием уроков и беспрекословно соглашавшийся
со всем, что ему твердили...
Не всегда в жизни удается уберечься от неожиданных даже для тебя
самого решений.

7
Не всегда...
Это случилось накануне чемпионата Европы.
Мне прежде не доводилось выступать в Италии, и Рим виделся не одной
лишь счастливой возможностью восстановить престиж, подупавший в глазах
тренеров сборной, да и осмелевших до дерзости соперников после трех
обиднейших проигрышей, в том числе и на чемпионате страны; я спал и видел
себя под стенами древнего Коллизея, где некогда сражался Спартак; я
мысленно бродил по Форуму и опускал разгоряченные ладони в прохладные
струи фонтана Треви, стоял на площади перед собором Святого Павла, словом,
помимо спортивного интереса, предстоявший чемпионат континента обещал
массу неповторимых впечатлений. Масла в огонь подлил и сам Захарий - так
между собой величали мы в сборной генерала Захария Павловича Фирсова,
бессменного председателя Всесоюзной федерации плавания и непременного
руководителя команды в зарубежных поездках. Прямой и длинный - настоящая
коломенская верста, в своем неизменном форменном блайзере члена
руководства ФИНА, уверенный в себе и потому чуть-чуть напыщенный, он
бросил фразу, заставившую кандидатов в сборную, в том числе и меня,
буквально задрожать: "А затем, ребятки, коли золотыми медалями не
поступитесь, обещаю вам Везувий и Помпеи. Помните: "И был последний день
Помпеи для русской кисти первым днем"? Но-но, только при условии отличного
выступления в целом, командой!"
"Я покорю тебя, Рим!" - твердил я себе, когда плыть было уже
невмоготу, а новый тренер (моя постоянная наставница Ольга Федоровна, как
и положено периферийному специалисту, осталась дома), как надсмотрщик (ему
только хлыста для полного сходства не хватало), наотмашь хлестал и хлестал
меня словами. "Вы что, молодой человек, всерьез рассчитываете с такими
результатами попасть на Европу?" Или: "Работать нужно так, чтоб соленый
пот в воде глаза ел!" Или еще похлеще: "Боже, и как там на Украине пловцов
тренируют?" Меня раздирала злость, я взрывался, как перегретый чайник, а
секунды становились все хуже, все безнадежнее, и шансы мои убывали
быстрее, чем шагреневая кожа у скупца. Чего только не делал: пил настойку
лимонника (в те славные времена мы не ведали никаких "ускорителей" - ни
запрещенных, ни официально рекомендованных лабораторией какого-то там
авиационного НИИ и предназначенных для летчиков-высотников), давился
аскорбинкой с витамином С, через день вылеживал часами под ловкими руками
Жоры, массажиста сборной (а Жоре перевалило за 40), до изнеможения парился
и на ночь принимал элениум. Врач составлял картину по тестам и разводил
руками: по показателям я был чуть ли не лучше всех в сборной подготовлен
физически.
Он однажды заикнулся моему наставнику, что нужно бы Романько, в его
же интересах, дать передышку, эдакий незапланированный тайм-аут в
тренинге. Нужно было видеть зверское выражение тренера, услышавшего такую
беспардонную крамолу. "Да ему и спать в воде нужно, он ведь расходует одну
тысячную энергии, а вы - отдых!" - рявкнул он, чем поверг
тихоню-интеллигента, без году неделя в сборной, в такую панику, что, если
не ошибаюсь, врач ни ко мне, ни к кому другому несколько дней подступиться
не решался.
Что и говорить, такая обстановка не способствовала творчеству. Я
видеть не мог своего непрошеного наставника и ежедневно писал длиннейшие
письма-исповеди Ольге Федоровне, изливая душу, и это было единственное,
что еще как-то поддерживало меня на поверхности.
Чем ближе придвигался Рим, тем труднее становилось заставлять себя
дважды в день прыгать в прохладную голубую воду и крутиться от бортика к
бортику, не поднимая головы, чтоб не видеть и не слышать тренера. Он,
однако, не остался в долгу: явился в бассейн с мощным мегафоном, и теперь
его сентенции стали слышны едва ль не в противоположном конце маленького
уютного Ужгорода, где отаборилась наша команда.
Я стал избегать даже ребят.
За два дня до отъезда в Москву мы вышли на старты официальной
международной встречи СССР - ГДР.
Не стоит говорить, что в первый день я едва добрался до финиша, а
результат был таким оглушающе низким, что, без сомнений, вопрос о поездке
в Рим отпал сам собой. Заметно приободрились мои постоянные конкуренты -
Сашка Головченко, талантливый молодой крепыш с мертвой хваткой на
последних метрах дистанции, из которой мне и прежде удавалось вырываться с
невероятнейшим напряжением, и Харис Абдулов, жгучий красавец, молчун, себе
на уме, с мощными просто-таки ногами-пружинами, буквально выталкивавшими
его вперед (Харис родился в ауле под Сочи и в детстве лето напролет пас
коз в горах, вот оттуда и его знаменитый жим). Был еще парнишка из
Ленинграда, но он не шел в счет - совсем зеленый, его время наступит не
раньше, чем через два-три года, да и то, если к тому времени Абдулов с
Головченко сойдут с голубой дорожки.
И выбрался из воды, буквально отполз в сторонку и плюхнулся навзничь
на густую, теплую траву, подставив лицо солнцу. Хоть убей, я не знал,
почему не плыву.
- Олежек, привет, - услышал я, но глаза не открыл: мне никого не
хотелось видеть в ту минуту. Но человек не исчез. - Олежек, это я,
Ласло...
Теперь я узнал: местный парень, тоже пловец-брассист, как и я, но
дальше первого разряда не дошел и бросил спорт. Внутри в нем, однако, жило
неудовлетворенное желание плавать, и он тянулся к нам и проводил время в
бассейне с нами, дисциплинированно являясь на утренние и вечерние занятия.
Мы с ним быстро сошлись, он пригласил однажды к себе домой - его родители,
занимавшие не последнее место в местной административной иерархии, владели
огромным, мне до того не приходилось видеть ничего подобного, особняком в
три этажа с десятком комнат на пятерых. Плюс собственный виноградник и
замшелый подвал с дубовыми бочками, ухоженный сад и огород, куры, свиньи и
овцы, пасшиеся на Верховине у дальнего родственника. Цветной телевизор,
японская стереосистема (видео тогда еще не нашло распространения среди
наших зажиточных граждан), беспредельное поклонение единственному сыну -
надежде и опоре. Не это ли стало причиной, почему парень так рано забросил
спорт: слишком много существовало соблазнов, не требовавших никаких
усилий...
Но Ласло оказался добрым, покладистым и необидчивым. За мной он ходил
по пятам с первого появления сборной в бассейне. Я привык к нему, он стал
моей тенью и был к тому же полезен - был аборигеном и умел самозабвенно
слушать, о чем бы я не болтал.
- Видел, как плыл?
- Видел... - Голос Ласло прозвучал так грустно, что это неожиданно
рассмешило меня: я был зол на весь мир, на себя, в первую очередь,
конечно, а тут человек убит горем... моим горем.
- Концы. Завтра скажу, что болен, и - айда домой. Отдыхать.
- Не выйдешь на старт? - Мое откровение совсем раздавило Ласло.
- Не-е... - Я все еще лежал с закрытыми глазами.
- А как же... тут ходят, чтоб увидеть тебя, как ты плывешь...
- Смотреть не на что, разве тебе не ясно!
- Видел... А может, еще рискнешь?
- Не-е...
- Жаль.
- Ласло, а, Ласло, что если нам нынче куда-нибудь закатиться и
поплясать под скрипочку цыгана Миши? - Я открыл глаза, приподнялся на
локтях. - Знакомые девушки у тебя, надеюсь, есть?
- С этим без проблем. А что? - У Ласло плохое настроение долго не
гостило. - Не век же вкалывать человеку? Я понял его перемену и не осудил:
показаться в ресторане в обществе чемпиона и рекордсмена, знакомые от
зависти завянут... Мне же было все равно.
Я понимал, что совершаю непоправимую ошибку, и тот же мой нынешний
наставник будет прав, тысячу раз прав, когда скажет, что Романько - не
спортсмен, ему место на трибуне среди зрителей. Многолетний опыт
тренировок и самоограничений, мое второе "я", действовавшее и рассуждавшее
примитивнее с точки зрения обычной человеческой логики (ведь Николай
Михайлович Амосов однажды высказал твердое убеждение, что поступками
человека руководят две силы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35