Как не заталкивал вовнутрь, как не душил медленно раскручивающуюся спираль воспоминаний, как не гнал мысли о Крюкове, хоть он и обидел, больше – оскорбил своей интонацией, презрением, черной энергией, опалившей сердце, а перед глазами, как наваждение, стоял Дима – Дим Димыч. Не по годам согбенный, с изрезанным ранними морщинами лицом, улыбавшийся мне жалкой, стыдливой и кривой улыбкой: у него не хватало двух передних зубов. Он был на два года моложе меня, мы когда-то вместе плавали за сборную Украины. Но Дима сошел с дорожки раньше – за год до окончания института физкультуры, стал быстро делать шаги в науке, после получения диплома вскоре защитился. Его заметили, выдвигали, поддерживали. Он был легок на подъем, чтоб встретить очередного столичного гостя, принять его в реабилитационном центре, организовать достойные приезжего шашлыки. Словом, обычная рутинная жизнь функционера в «провинции».
Но, по-видимому, круг полезных знакомых включал в себя и лиц, способных двигать по иерархической лестнице. Дима долго колебался, нервничал, потому как был из коренных киевлян, – а это люди оседлые, привязанные к своему неповторимому Крещатику, к бесподобным золотым куполам Лавры и многоликим картинам, открывающимся с высоких берегов правобережья на заднепровские дали, к «Динамо» и Караваевским баням, верные своим кафе и кладбищам и еще тысяче и одной «мелочи», без которых им не жить.
Со мной Дима провел тоже немало бесед, уговаривая «укатить в столицу» (как раз подоспело такое предложение и мне, в солидный журнал – с перспективой), всякий раз приводя «несокрушимый» довод:
– Старина, ведь дорога за границу начинается из Москвы, усек?
Я остался в Киеве и не жалею об этом. А Дима – Дмитрий Дмитриевич – бросил свою кафедру в институте и ринулся в руководители. Нет, я неплохо знал Диму – он не был карьеристом в худшем значении этого слова. Да, он хотел сделать карьеру, реализовав свои способности и желание работать.
Несколько лет бывший киевлянин процветал, даже поползли слухи, что Дим Димыч, так его звали в Комитете, непременно займет пост заместителя начальника управления. Вид у него был процветающий: эдакий американский деловой человек, знающий себе цену.
Потом он исчез с горизонта, да так внезапно, что я не мог даже толком выяснить, куда он запропастился. Особо спрашивать было не у кого, потому что Крюков, а именно под его началом делал карьеру Дим Димыч, сам уволился из Комитета, занявшись тренерской работой.
Столкнулись мы с Дим Димычем… как вы думаете где?
В Киеве, в новом бассейне на Лесном массиве, куда я однажды в поисках воды («Динамо» закрылся на очередной, из серии бесконечных, ремонт) заехал холодным, дождливым вечером, я не узнал в мелком согбенном старичке еще недавно блестящего и энергичного, всегда подтянутого Диму.
– Не признал или специально нос воротишь, Романько? – с вызовом обратился он ко мне, вытирая ветошью испачканные мазутом руки.
– Дима? Столяров?
– Самый.
– Ты что здесь делаешь? – Глупее вопрос и придумать трудно.
– Работаю.
Мы условились встретиться после плавания, тем более что рабочий день Димы заканчивался.
Когда я вышел из раздевалки, он уже ждал. Худой, неухоженный, в каком-то задрипанном, может, даже с чужого плеча некогда коричневом макинтошике, в разбитых ботинках на микропорке, давно утративших первоначальный цвет. Трясущиеся руки да бегающие, собачьи глаза выдавали в нем профессионального алкоголика.
– Успел, – прочел мои мысли Дима. – Тут особого ума не требуется. Может, посидим где?
Худшее времяпровождение, чем выслушивание стенаний и жалоб пьяного, трудно придумать. Но это был Дима. Дима! Разве мог я пройти мимо, не узнать, что стряслось и чем можно помочь?!
Мы заехали в бар «Братиславы» на Левобережье. Нас, вернее, Диму, поначалу пускать не хотели, довелось пригрозить именем Христо Роглева, директора комплекса – моего давнего доброго знакомого.
Я сидел с бокалом шампанского, Дима пил коньяк.
– Смотришь и думаешь: поплыл Дима, слабак. – Он с глубокой обидой, не обидой, но с горечью, с укором произнес эти слова. – Не суди строго… Поплыл, но не сам – подтолкнули. Понимаю, понимаю, возразишь, отмахнешься – мол, ежели б не был безвольным, куклой-марионеткой в чужих руках, удержался бы… Чего там… мог удержаться, да толкали в спину и в шею гнали, чтоб сгинул с глаз… не могли простить…
– Что простить, Дима? – удивился я.
– Не думай – не пьян. Я теперь сухой вообще не бываю. Но до скотского состояния не дохожу. У меня сейчас мозги так светлы, не дай бог… Отчего спросишь? Жжет, пробирает насквозь обида… Скажешь, еще не поздно вернуться, нет ничего невозможного… слышал, на каких только собраниях не учили уму-разуму. Сломался, старина, Дим Димыч. Сломали… так верняк будет. Кто? Сейчас скажешь: спятил, рехнулся Столяров, нет ему доверия. Нет, Романько, вот здесь, – он стукнул себя в грудь так сильно, что чуть было не свалился со стула, я едва успел его поддержать, – жжет, прожигает насквозь обида. Ясно, на себя, в первую голову, но и на тех, кто живет припеваючи, хоть и столкнул меня в помойку, где мне случается искать, ты уж прости за откровенность, закусь…
Признаюсь, неуютно чувствовал я себя и давно начал жалеть, что согласился на эту ничего не дающую – ни мне, ни Диме – встречу. Он был алкоголик, и никто – это я знаю доподлинно – не спасет его.
– Гены? Слышал и о генах, может, они у меня и впрямь дерьмовые, но пока не толкали меня туда, где я теперь обретаюсь, у меня не было сложностей с этим делом, да ты ведь лучше других знаешь. Крюков меня столкнул сюда, да, Вадь Васильевич, чистюля и респектабельная особа… Что ты на меня уставился, как баран на новые ворота? Прости, жжет, не сдержался. Крюков… Ты спросишь, как же это мы из друзей не разлей вода превратились во врагов? Да проще не бывает, пойми! Заловил я его на некоем бизнесе… На каком? Не-е, он валютой не баловался, на этом другие горели. Он привозил медикаменты, на них ни один таможенник не клюнет. Только медикаменты особые, стимуляторы, то бишь допинги. У нас тогда этим мало кто всерьез интересовался – ни тебе допинг-лабораторий, ни допинг-контролей. А деньги за них платили – тебе и не снилось! Думаешь, зол Столяров на Крюка, вот и лепит, что в голову придет. Доказательства? Доказательств нет. Хотя с них-то все и началось. Плесни, не жалей! Да, так вот. Я выловил у него в столе, случайно, клянусь, он только час назад как из-за бугра прилетел, не успел распределить «подарки». Смотрю, голубые таблетки, название – дианабол, стопроцентный стероид, это ребенку известно…
Столяров выпил, некоторое время просидел молча, закрыв глаза. Потом, все еще не подняв веки, продолжил: – Ничего не сказал я тогда, каюсь, но начал прислеживать за ним: кто приходит, с чем уходит, как расплачиваются. Он-то обнаглел, чуть не в кабинете распродажу устраивал.
Когда Крюк появился с очередным блоком таблеток, я, не долго думая, к Гаврюшкину. Так, мол, и так, Вячеслав Макарович. Тот побледнел, на кнопку жмет, рука пляшет – Столярова ко мне! Является Крюк, интересуется, в чем дело и почему его потревожили, он как раз отчет составляет о победном вояже спортивной делегации за границей…
Гаврюшкин показывает на блок и спрашивает: что это? Тот и бровью не повел – указывает на меня.
– Налей! Полную! – потребовал Столяров. Выпил залпом, не закусывая.
Заговорил поспешно, точно боясь, что не успеет досказать:
«– Я туда-сюда, а Крюк – как скала: давно, говорит, Вячеслав Макарович, хотел вас поставить в известность, да жалость, ложно понятое чувство долга – ведь это я Столярова из Киева вытаскивал, рекомендовал – удерживало. Предупреждал, чтоб бросил, но… Тут я не выдержал и чуть не врезал ему по харе. Но Гаврюшкин удержал меня.
Думаешь, отмазался Столяров? Обернули все против меня! Ты понимаешь? – Дим Димыч заплакал, размазывая слезы по темным худым щекам.
Но все же взял себя в руки, стал говорить, но тише, так что я едва различал отдельные слова. – Выгнали меня из Комитета, сказали, чтоб уходил подобру-поздорову и чтоб спасибо сказал, что не передали дело в прокуратуру. И свидетели у них, понимаешь? – выискались, им якобы продавал я допинги!
Перекрыли мне кислород. Куда ни приду устраиваться, встречают с распростертыми объятиями, но как только с Гаврюшкиным или Крюком поговорят, – от ворот поворот. Больше года без работы тынялся по Москве, проел, но больше пропил все, что имел. Жена за двери выставила, и правильно сделала, кому такой нужен. Последнее место работы – на кладбище, подменным в бригаде олимпийского чемпиона по хоккею отирался, пожалел он меня, потому как еще по Комитету помнил…
А потом рванул в Киев, вот уже второй год здесь, хорошо – маманя еще жива, прописали…
Налей!
Я никому эту историю не рассказываю… Кто поверит… А Крюк вскоре после меня тоже слинял из своего кабинета, в тренеры подался… Слышал, Федька Нестеренко в его ручки золотые попал. Ну, Крюк из него выжмет все… еще как выжмет… попомни мое слово… Да нет, забудь и думать, что мщу Крюку… Жжет… понимаешь, жжет сердце…»
Вот такой печальный разговор припомнился мне в самолете «Аэрофлота», летевшем на высоте почти в десять тысяч метров из Вены в Москву, а Крюк – Вадим Васильевич Крюков – сидел в трех рядах от меня, впереди, и я отчетливо видел его красивые русые волосы, тщательно подстриженные и уложенные кокетливой волной…
13
В тот день я задержался в редакции допоздна.
Когда собрался уходить и уже закрыл в сейф диктофон с венской кассетой, погода окончательно испортилась. Из кабинета на шестом этаже, окнами выходившего на мрачные, закоптелые глухие стены литейного цеха завода «Большевик», было видно, как запузырились лужи на неровном асфальте, как поспешно раскрывались зонтики и торопливо бежали к станции метро люди, застигнутые июньским ливнем. Дождь с короткими перерывами лил со вчерашнего вечера, нагоняя тоску и напоминая об осени. Вот так оно всегда: не успел отцвести, отгреметь яростными и радостными весенними грозами май, как ненастный июнь, теперь все чаще случавшийся в нашей киевской жизни, напоминал, что время неумолимо бежит вперед.
Непогода застала врасплох – обычно крыша машины надежно уберегала от превратностей окружающей среды, да сегодня я отдал «Волгу» в золотые руки Александра Павловича, механика от бога – худого, согбенного, в чем только душа держится, 50-летнего умельца с автобазы легковых автомобилей горисполкома. С ним меня связывала давняя дружба не дружба, но глубокое взаимное уважение. Александр Павлович был холост, одинок, честен, любил свои железки (они у него блестели как новенькие, хотя отмывал он их иной раз часами – бензином да стиральным порошком, не жалея времени), не терпел бездельников и спокойно относился к начальству, знал себе цену. Я был за его спиной как за каменной стеной во всем, что касалось автомобиля…
В редакции уже практически никого, кроме дежурной бригады, не осталось, даже не с кем было сгонять партию-другую в шахматы, чтоб убить дождливое время.
А ливень шумел, гремел орудийными раскатами, небо, черное как уголь, раскалывалось на сотни осколков, когда гривастая молния освещала мрачный пейзаж.
Позвонил домой: Натали отсутствовала, что, впрочем, было обусловлено заранее – ее пригласили знакомые в «Театр на Подоле», что в двух шагах от дома, на Андреевском спуске.
Когда дождь по моим наблюдениям стал стихать, я решительно поднялся – не сахарный же, в конце концов, не размокну, а тут сидеть можно до второго пришествия, – раздался телефонный звонок.
– Привет, как там театр? – спросил я, уверенный, что это Натали возвратилась после спектакля и интересуется, куда это муж запропастился.
– Здравствуйте… Театр?… Вы знаете, что мы были в театре? – услышал я незнакомый и, как мне показалось, растерянный девичий голосок.
– Простите, куда вы звоните?
– Романько, Олегу Ивановичу.
– Это я.
– Меня зовут Елена Игоревна, я из «Интуриста». Вас разыскивает наш гость из Великобритании. Он сегодня прилетел и очень просил связать вас с ним. Его зовут господин Разумовский.
– Алекс?! – Видно, в голосе моем прорвалось столько эмоций, что гид «Интуриста» растерялась.
– Да, да, господин Алекс Разумовский, он приехал на международные соревнования по конному спорту…
– Милая вы моя, Елена Игоревна, давайте-ка вашего господина Алекса побыстрее!
– Пожалуйста, он стоит рядом.
– Хелло, Олег, я рад тебя приветствовать в Киеве! – голос выдавал плохо скрываемое волнение человека на противоположном конце провода.
– Алекс, неужели это ты?
– Я, мой гид Елена Игоревна может подтвердить. – Разумовский обретал спокойствие, и я снова услышал знакомые, не забытые даже через столько лет нотки легкой бравады. – Когда мы можем встретиться?
– Сегодня! Идет?
– Конечно, я не привык спать ложиться с воробьями. Скажи, а гитара у тебя найдется?
– Спроси что-нибудь полегче у человека, которому, как утверждает моя женушка, медведь на ухо наступил еще в младенческом возрасте.
– Жаль… Но где ты находишься?
– Сейчас далеко, а живу в центре. Ты где остановился?
– В «Днепре».
– Это – в двух шагах от моего дома. Сейчас ловлю такси и несусь к тебе.
– Зачем такси? Я отправлюсь к тебе на моем автомобиле, у меня такой большой автомобиль, черный и длинный, а в салоне вполне можно открыть небольшой паб. Елена Игоревна сказала, что на таких ездят у вас министры.
– Дай трубку девушке… – Елена Игоревна, простите, водитель есть у господина Разумовского?
– Конечно, ведь он по классу «люкс».
– Тогда скажите водителю, чтоб он катил к комбинату «Радянська Украина», я выйду через десять минут. Спасибо.
Вот так я увидел человека, который вошел в мою жизнь много лет назад, произведя в моей памяти неизгладимые зарубки, и который, тогда я даже не подозревал этого, окажется рядом в опасной ситуации и будет тем добрым ангелом-спасителем, кто думает в таких ситуациях не о себе, а о друге.
Алекс…
14
С Алексом познакомил меня Дима Зотов в мой первый визит в Лондон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37