— Надо бы мне купить такую же заколку для волос, как у Нэнни Кори. Мне будет к лицу, правда?
— Да, но знаешь, Айрин, зачем ты все об одном, пока он… пока не объяснился. Очень уж ты размечталась… — Но девушка так побледнела и с таким укором взглянула на нее, что мать поспешно добавила: — Да, купи себе заколку, она будет тебе очень к лицу. Только не беспокой Пенелопу, не входи к ней, пока я не вернусь. Я сейчас поеду прокатиться с отцом. Он здесь будет через полчаса. Ты кончила? Тогда позвони служанке. И купи себе веер, что на днях присмотрела. Отец слова не скажет. Он любит, когда ты нарядная. Он в тот вечер глаз с тебя не спускал.
— Пусть бы и Пэн пошла со мной, — сказала Айрин, которую эта лесть вернула к ее обычному невинному эгоизму. — Думаешь, она встанет вовремя? А почему она не спала?
— Не знаю. Лучше оставь ее в покое.
— Хорошо, — подчинилась Айрин.
18
Миссис Лэфем отправилась надеть шляпу и накидку и ждала у окна, когда подъехал ее муж. Она открыла дверь и сбежала по ступеням.
— Не слезай! Я сама, — и села рядом с ним, а он голосом и вожжами удерживал неспокойную кобылу.
— Куда ты хочешь поехать? — спросил он, поворачивая экипаж.
— Все равно. Пожалуй, в сторону Бруклина. Зря ты поехал на этой дурацкой лошади, — сказала она раздраженно. — Мне поговорить с тобой надо.
— Когда я не смогу править кобылой и разговаривать, пора будет на покой, — сказал Лэфем, — ей только пробежаться, а потом она будет смирная.
— Ладно, — сказала жена; и пока они ехали через город к Мельничной Плотине, она ответила на некоторые его вопросы, касавшиеся нового дома.
— Хорошо бы туда заехать, — начал он, но она так быстро ответила: — Не сегодня, — что он отступился и, доехав до Бикон-стрит, повернул на запад.
Он дал лошади пробежаться и не сдерживал ее, пока не съехал с Брайтон-роуд в одну из тихих улочек Бруклина, осененных низкими ветвями деревьев; каменные коттеджи, кое-где увитые плющом, который решительно взбирался по северной стене, всячески старались казаться английскими на фоне яркой осенней листвы. Мягкая земляная дорога под копытами лошади была усеяна хлопьями красного и желтого золота, освещавшими все вокруг; множество тонов и оттенков осени веселили взгляд.
— А недурен вид, — сказал Лэфем, удовлетворенно вздохнув и свободно отпуская вожжи на бдительную руку, которой он целиком вверял лошадь. — Я хочу поговорить с тобой насчет Роджерса, Персис. Я все больше с ним связываюсь, а вчера он мне до смерти надоел, все уговаривал участвовать в каком-то его деле. Никого осуждать не хочу, а только Роджерсу я не очень доверяю. Так я ему вчера и сказал.
— Будет тебе о Роджерсе, — прервала жена. — Есть вещи куда важнее Роджерса, да и твоего дела тоже. Словно больше тебе не о чем думать, как о Роджерсе и о новом доме. Думаешь, я с тобой поехала обсуждать Роджерса? — спросила она, повинуясь потребности жены вымещать свои муки на муже, даже если он в них неповинен.
— Ладно, — сказал Лэфем. — Что же ты хочешь обсуждать? Я слушаю.
Миссис Лэфем начала:
— А вот что, Сайлас Лэфем, — и прервала себя. — Подождешь теперь! Сбил меня, а мне и без того нелегко.
Лэфем вертел в руках хлыст и ждал.
— Ты считал, — спросила она наконец, — что молодой Кори ходил к нам ради Айрин?
— Не знаю, что я считал, — угрюмо ответил Лэфем. — Это ты всегда так говорила. — Он зорко взглянул на нее из-под нахмуренных бровей.
— А выходит, что и нет, — сказала миссис Лэфем, но, видя тучу, сбиравшуюся на лбу мужа, добавила: — Ты вот что, если ты так это принимаешь, я больше не скажу ни слова.
— Кто принимает? Как принимает? — спросил Лэфем, свирепея. — Ты к чему клонишь?
— Обещай, что выслушаешь меня спокойно.
— Выслушаю, если ты наконец скажешь. Я еще и слова не вымолвил.
— Я не хочу, чтобы ты сразу рассвирепел. Мне пришлось это вынести, придется и тебе.
— Так говори же, в чем дело!
— Винить тут некого, как я погляжу, надо только решить, что нам лучше сделать. А сделать мы можем одно, раз он не любит девочку, никто его принуждать не будет. Раз он не к ней ходил, значит, не к ней, и все тут.
— Нет, не все! — крикнул Лэфем.
— Вот видишь, как ты, — упрекнула жена.
— Если он не к ней ходил, тогда зачем он ходил?
— Он ходил ради Пэн! — крикнула жена. — Ну как, доволен ты теперь? — По тону ее было ясно, что все эти беды навлек на них именно он. Однако увидев, как страшно меняется он в лице по мере осознания случившегося, она задрожала, и все притворное негодование исчезло из ее тона. — Ох, Сайлас, что нам делать? Я боюсь, что это убьет Айрин.
Лэфем стянул кучерскую перчатку с правой руки пальцами левой, державшей вожжи. Он провел ею по лбу, стряхнув с него капли пота. Он раз или два перевел дух, как человек, который приготовился сразиться с превосходящими его силами, и вдруг оцепенел, оказавшись в их власти.
Теперь жене захотелось утешить его, как перед тем хотелось огорчить.
— Глядишь, все еще и уладится. Только не вижу пока, как нам из всего этого выпутаться.
— Откуда ты взяла, что ему нравится Пэн? — спросил он спокойно.
— Он ей вчера вечером объяснился, а она мне нынче сказала. А в конторе он сегодня был?
— Да, был. Я сам сегодня пробыл там недолго. Мне он ничего не сказал. А Айрин знает?
— Нет. Когда я уходила, она собиралась за покупками. Хочет купить такую же заколку, как у Нэнни Кори.
— О господи! — простонал Лэфем.
— Пэн ему понравилась с самого начала или почти что с самого начала. Я не говорю, и Айрин, может, сперва ему приглянулась немного; но, похоже, как он увидел Пэн, то уж смотрел только на нее; а мы себе что вбили в голову, на том и уперлись и ничего не замечали. Я, правда, иной раз сомневалась, нравится ли ему Айрин; но он все ходил и ходил, а я, видит Бог, про Пэн и не подумала, и как тут было не поверить, что он ходит ради Айрин? А тебе самому-то ни разу не пришло в голову, что, может быть, ради Пэн?
— Нет. Я на тебя положился, думал, тебе виднее.
— Ты осуждаешь меня, Сайлас? — спросила она робко.
— Нет. К чему? Нам ведь обоим ничего не нужно, как только счастье детей. А что еще, если не это? Для этого мы и гнули спины всю жизнь.
— Да, знаю. А многие и вовсе теряют детей, — сказала она.
— Мне от этого не легче. Никогда я не радовался чужой беде. Каково тебе показалось бы, если бы кто порадовался, что его сын жив, а наш умер? Нет, так я не могу. А это, пожалуй, хуже смерти. Та придет и уйдет, а такие дела надолго. Как мне думается, тут всем плохо. — Если мы не позволим Пэн за него выйти, что в этом толку для Айрин, раз он ее не хочет? Не дадим ему ни ту, ни другую, ну и что?
— Ты говоришь, — воскликнула миссис Лэфем, — точно все только в нашей воле. Неужели Пенелопа Лэфем позволит себе выйти за человека, в которого влюблена ее сестра, который, она считала, тоже влюблен в ее сестру? Выйдет и будет с ним счастлива? Да она, пока жива, не забудет, как дразнила им сестру, я сама слышала; как внушала ей, что он в нее влюблен, потому что и сама была в этом уверена. Да мыслимо ли такое?
Лэфем был, видимо, сражен этими доводами. Он свесил на грудь свою крупную голову; вожжи лежали в его недвижной руке; лошадь шла как ей вздумается. Наконец он поднял голову и стиснул тяжелые челюсти.
— Ну? — пролепетала жена.
— Ну так вот, — ответил он, — если он любит ее, а она — его, все остальное, как я разумею, ни при чем. — Но смотрел он не на жену, а прямо перед собой.
Она положила руку на вожжи.
— Погоди, Сайлас Лэфем! Неужели мне думать, что ты готов разбить сердце бедной девочки, а Пэн позволишь осрамиться и выйти за человека, который, можно сказать, едва не убил ее сестру; и все ради того, чтобы взять в зятья сына Бромфилда Кори…
Тут Лэфем обернулся и взглянул ей в лицо.
— Вот этого лучше не думай, Персис! Пошла! — крикнул он лошади, и та рванулась вперед. — Вижу, что больше с тобой говорить об этом бесполезно.
— Эй! — послышался впереди голос. — Куда вас к черту несет?
— Не хватает еще, чтоб ты кого задавил! — крикнула жена.
Раздался треск, лошадь подалась назад и высвободила колеса, застрявшие в колесах открытого экипажа, на который наехал Лэфем. Он извинился перед седоком. Это происшествие ослабило напряженность и увело их от взаимного раздражения, вызванного общей бедой и бескорыстной заботой о благе детей.
Первым заговорил Лэфем.
— Сдается мне, что мы не в силах взглянуть на это дело правильно. Слишком оно близко к сердцу. Посоветоваться бы с кем-нибудь.
— Да, — сказала жена. — Но не с кем.
— Не знаю, — сказал через минуту Лэфем, — почему бы нам не поговорить с твоим пастором? Может, он придумает какой-то выход.
Миссис Лэфем безнадежно покачала головой.
— Нет. Я от церкви отошла, и думается, что прав на него не имею.
— Если он стоящий человек и стоящий пастор, то права ты имеешь , — настаивал Лэфем, но все испортил, добавив: — Мало я денег жертвовал на его церковь?
— Это к делу не относится, — сказала миссис Лэфем. — Я не очень-то хорошо знаю доктора Лэнгуорти или, наоборот, слишком хорошо его знаю. Нет, по мне, если советоваться, то совсем с посторонним человеком. Да только к чему, Сай? Никто не убедит нас взглянуть на все это иначе, чем мы понимаем, да я бы даже и не хотела.
Беда заслонила для них всю нежную прелесть осеннего дня и еще тяжелее легла им на сердце. Много раз они прекращали разговор и снова к нему возвращались. И все ехали и ехали. Начинало смеркаться.
— Пожалуй, пора домой, Сай, — сказала жена; он молча повернул лошадь, а миссис Лэфем опустила вуаль и тихо заплакала.
Лэфем подгонял лошадь и быстро ехал к дому. Наконец жена его перестала плакать и попыталась попасть рукой в карман.
— На, возьми мой, Персис, — сказал он ласково, протягивая ей платок, и она взяла его и вытерла глаза. — На том обеде, — заговорил он, а жена в тихом отчаянии откинулась на сиденье, — один человек мне понравился, как редко кто нравился. Он, по-моему, человек очень хороший. Мистер Сьюэлл. — Он взглянул на жену, но та молчала. — Персис, — закончил он, — не могу я вернуться домой, ничего не решив. И ты не можешь.
— Что нам остается делать, Сай, — сказала жена ласково и благодарно. Лэфем застонал. — Где же он живет? — спросила она.
— На Болингброк-стрит. Он дал мне адрес.
— Ни к чему это. Что он нам может сказать?
— Не знаю, что он может сказать, — произнес Лэфем безнадежно. Оба молчали, пока не проехали Мельничную Плотину и не оказались между рядами домов.
— Не надо ехать мимо нового дома, Сай, — умоляюще сказала жена. — Видеть его не могу. Поезжай по Болингброк-стрит. Почему не поглядеть, где он живет?
— Ладно, — сказал Лэфем. Он поехал медленнее. — Вон его дом, — сказал он наконец, остановив лошадь и указывая хлыстом.
— Ни к чему все это, — повторила жена, и он уловил ее тон так же хорошо, как ее слова. Он направил лошадь к тротуару.
— Подержи минутку вожжи, — сказал он, передавая их жене.
А сам слез и позвонил у двери и дождался, пока дверь открыли; потом вернулся и помог жене выйти из экипажа.
— Он дома, — сказал он.
Он достал из-под сиденья грузило и привязал его к узде.
— Думаешь, это ее удержит? — спросила миссис Лэфем.
— Должно удержать. Если и нет, не беда.
— А не боишься, что она прозябнет? — настаивала она, пытаясь оттянуть время.
— Пусть себе, — сказал Лэфем. Он продел дрожащую руку жены в свою и повел ее к двери.
— Он нас примет за сумасшедших, — прошептала она; ее гордость была сломлена.
— А мы и есть сумасшедшие, — сказал Лэфем. — Доложите, что мы хотели бы увидеться с ним наедине, — сказал он служанке, открывшей им дверь; она провела их в приемную, которая уже много раз служила протестантской исповедальней для отягощенных горем душ, приходивших, как и они, в уверенности, что тяжелее их горя нет на свете; ибо каждый из нас должен много страдать, прежде чем поймет, что он всего лишь один из бесчисленных братьев по страданию, которое безжалостно повторяется вновь и вновь с сотворения мира.
Когда пастор вошел, им было так трудно заговорить о своей беде, словно она была позором; но Лэфем решился. Просто и с достоинством, которого ему явно недостало при неловких вступительных извинениях, он представил суть дела сочувственно глядевшему на него пастору. Имени Кори он не назвал, но не скрыл, что речь идет о нем самом, его жене и дочерях.
— Не знаю, вправе ли я вас тревожить по такому делу, — добавил он, когда Сьюэлл задумался над услышанным. — Но я уже говорил жене: что-то в вас есть такое, и даже не в словах ваших, отчего я подумал, что вы сумеете нам помочь. Может, я всего этого ей и не сказал, но такое было у меня чувство. Вот мы и пришли. И если что не так…
— Все именно так, — сказал Сьюэлл. — Спасибо, что пришли и что доверили мне свою беду. Для каждого из нас приходит время, когда мы не можем помочь себе сами, значит, надо, чтобы помогли другие. Когда в такое время люди обращаются ко мне, я чувствую, что не напрасно живу на свете, даже если могу предложить им только свое сострадание и сочувствие.
Слова братского участия, такие простые и такие искренние, дошли до их отягощенных горем сердец.
— Да, — сказал Лэфем хрипло, а жена его снова стала вытирать под вуалью слезы.
Сьюэлл помолчал, и они ждали, чтобы он заговорил.
— Мы можем помочь друг другу, потому что всегда решаем за других разумнее, чем за себя. Чужие грехи и заблуждения мы видим в более милосердном, а значит, и более правильном свете, чем собственные; а на чужое горе смотрим более трезво. — Это он сказал Лэфему, а теперь повернулся к его жене. — Если бы кто-либо, миссис Лэфем, пришел к вам с такими же сомнениями, что бы вы подумали?
— Что-то я не пойму вас, — пролепетала миссис Лэфем.
Сьюэлл повторил свои слова и добавил:
— Я хочу сказать: как, по-вашему, должен был поступить другой человек на вашем месте?
— Неужели еще какой несчастный был в такой беде? — спросила она с недоверием.
— Нет на свете горя, какого еще не бывало, — сказал пастор.
— Если такое приключилось у кого другого, я бы… я бы сказала… да, конечно… Сказала бы, пусть уж лучше… — Она остановилась.
— Страдает один, а не трое, если никто из них не виноват, — подсказал Сьюэлл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44