Мейси выписывала кучу журналов и постоянно требовала все новых покупок — пианолу, электрическую плиту, холодильник. Ее братья хорошо зарабатывали в Лос-Анджелесе по перепродаже домов, и родные ее выходили в люди. Каждый раз, как она получала от них письма, она приставала к Маку, чтобы он потребовал у хозяина прибавки или перешел на более выгодную работу.
Когда случалось, что кто-нибудь из уоббли в городе нуждался в деньгах или собирали деньги на стачечный фонд или еще на что-нибудь, он с радостью помог бы долларом-другим, но не решался дать много из боязни, что Мейси узнает. Каждый раз, как она находила в доме «Эппил ту ризн» или другую какую-нибудь революционную газету, она сейчас же сжигала их, и они ссорились и ходили надутые и несколько дней отравляли друг другу жизнь, пока Мак не решил, что протестовать напрасно, и ничего уж не говорил ей. Но это так отчуждало их, как если бы она ревновала его к другой женщине.
Как-то в субботу, оставив детей на попечение соседки, Мак и Мейси отправились в театр; по дороге они заметил и толпу, собравшуюся на перекрестке у аптеки Маршалла. Мак протискался в середину. Худой юноша в куртке из синей парусины стоял, плотно прижавшись спиной к фонарному столбу с пожарным сигналом, и читал Декларацию независимости: «Когда в историческом ходе событий…» Сквозь толпу протолкался полисмен и велел ему уходить. «Неотъемлемое право… свободной жизни и всеобщего благополучия…»
Теперь уже было два полисмена. Один держал юношу за плечи и пытался оторвать его от столба.
— Пойдем, Фейни, мы опоздаем к началу спектакля, — твердила Мейси.
Мак слышал, как один полисмен говорил другому:
— Эй, сбегай, достань напильник. Выдумал тоже, мерзавец этакий, приковать себя к столбу.
В это время Мейси удалось оттеснить его к театральной кассе. В конце концов, он ведь обещал сводить ее в театр, и она всю зиму нигде не была. Уходя, он увидел, как полисмен размахнулся и ударил юношу кулаком по челюсти.
Мак весь вечер просидел в темном душном театре. Он не видел того, что происходило на сцене. Он не раз
говаривал с Мейси. Он сидел, и под ложечкой у него сосало. Ребята, должно быть, ведут борьбу за свободу слова в этом городе.
Время от времени он вглядывался в лицо Мейси, освещенное тусклым отсветом сцены. Оно слегка расплылось и своей сытой округлостью напоминало сидящую у теплой печки кошку, но она и сейчас еще была хороша, Она уже все забыла и, безмятежно счастливая, глядела на сцену; рот ее был полуоткрыт, глаза горели, как у девочки, попавшей на вечеринку. «Да, я уже продался сукину отродью», — про себя повторял он.
Последним номером было выступление Евы Тонгу, эй. Гнусавый голос, певший: «Я — Ева Тонгуэй, мне все равно», вывел его из угрюмого оцепенения. Все вдруг стало ему понятно и ясно: аляповатая позолота авансцены, лица публики в ложах, ряды голов перед ним, назойливое смешение янтарных и голубых бликов на сцене, костлявая женщина, мечущаяся в радужном кольце прожекторов…
В газетах пишут — я безумна,
А… мне… все равно.
Мак встал.
— Мейси, я пойду домой. Ты досмотри до конца. Мне что-то нехорошо.
Не дожидаясь ответа, он протиснулся мимо соседей и выскользнул в проход к двери. На улице было обычное субботнее оживление. Мак все ходил и ходил кругом по портовым кварталам. Он не знал даже, где помещается комитет ИРМ. Ему надо было с кем-нибудь поговорить. Проходя мимо отеля «Брюстер», он почуял запах пива. Надо выпить, вот что, а не то и рехнуться недолго.
На следующем перекрестке он зашел в бар и залпом выпил четыре рюмки виски. Бар был битком набит; здесь пили, ссорились, говорили о бейсболе, чемпионах, матчах, Еве Тонгуэй и ее танце Саломеи. Рядом с ним стоял высокий краснолицый детина в широкополой, сбитой на затылок фетровой шляпе. Когда Мак потянулся за 122 пятым стаканом, тот тронул его за руку и сказал:
— Если ничего не имеете против, приятель, считайте этот за мной… Я сегодня гуляю.
— Спасибо, а вот этот глядит на вас.
— У вас такой, если позволите сказать, вид, приятель, словно вы хотите сразу проглотить весь бочонок и не оставить ни капли никому из нас. А не хватить ли нам для разнообразия по кружке пива?
— Ладно, — сказал Мак. — Пиво так пиво.
— Меня зовут Мак-Крири, — сказал рослый детина, — только что, знаете, продал весь свой урожай фруктов. Я, знаете, из-под Сан-Джесинто.
— А ведь меня тоже зовут Мак-Крири, — сказал Мак.
Они горячо пожали друг другу руки.
— Вот, клянусь Богом, совпадение… Мы, должно быть, в родстве или вроде того… Вы, приятель, откуда?
— Я сам из Чикаго, но родственники мои — ирландцы.
— Мы с Востока, из штата Делавэр… Но они из старой шотландско-ирландской семьи.
Выпили и за родство. Потом пошли в другой бар, где уселись в уголке за столом и разговорились. Рослый детина рассказывал о своем ранчо, об урожае абрикосов и что жена его болеет — так и не встает, бедняжка, с кровати с самых родов.
— Я к ней очень привязан, к своей старухе, но что же тут поделать здоровому парню? Нельзя же, в самом деле, оскопиться, только чтоб быть верным жене.
— Я свою очень люблю, — сказал Мак, — у нас чудесные детишки. Розе четыре, и она уже пробует читать, а Эд — тот еще только начинает ходить… Но, черт, раньше, пока я не был женат, я думал, что чего-нибудь стою. Не то чтобы я считал себя чем-нибудь особенным… Ну да вы понимаете.
— Знаю, приятель, я и сам то же чувствовал, когда был молод.
— Мейси — славная женка, и я с каждым днем ее все больше люблю, — сказал Мак, чувствуя, как теплая неодолимая волна нежности захлестывает его, как это бывало иногда субботними вечерами, когда он помогал Мейси купать и укладывать ребят, и комната бывала полна пару от детской ванночки, и глаза его ненароком встречались с ее глазами, и никуда им не надо было идти, и только и было на свете что их двое. Фермер из-под Сан-Джесинто начал петь:
Жена к родным уехала —
Ур-ра! Ур-ра!
Люблю жену, но без нее
Как с плеч гора.
— А ну его к черту! — сказал Мак. — Чтоб совесть была спокойна, надо работать не только на себя да на жену с ребятами.
— Вот совершенно с вами согласен, приятель, до точки, каждый за себя, а кому не везет — тех к чертовой матери.
— А, черт, — сказал Мак. — Я бы хотел снова стать бродягой или быть с ребятами в Голдфилде.
Они все пили и пили, и закусывали, и снова пили — все время виски вперемежку с пивом, и фермер из-под Сан-Джесинто отыскал номер телефона, по которому он вызвал девочек, и они купили бутылку виски и отправились к ним на квартиру, и фермер из-под Сан-Джесинто посадил по девице на каждое колено и распевал: «Жена, к родным уехала».
Мак сидел в углу, рыгая, и голова у него бессильно моталась; потом вдруг его охватила жгучая злоба — он вскочил, опрокинув столик со стеклянной вазой.
— Мак-Крири, — сказал он. — Не место здесь рабочему и революционеру… Я — уоббли, черт побери. Я пойду и вместе с ними буду драться за свободу слова.
Его тезка распевал, не обращая на него внимания. Мак вышел, хлопнув дверью. Одна из девиц побежала за ним, тараторя о разбитой вазе, но он двинул ее по лицу и вышел на пустую и тихую улицу. Светила луна. Он пропустил последний поезд, и ему пришлось возвращаться пешком.
Придя домой, он нашел Мейси на крылечке. Она сидела и плакала.
— А я тебе приготовила такой вкусный ужин, — твердила она, и глаза ее смотрели едко и холодно, совсем как в тот раз перед женитьбой, когда он вернулся из Голдфилда.
На следующий день его несло, и голову разламывало отболи. Он подсчитал, что израсходовал пятнадцать долларов, чего он никак не мог себе позволить. Мейси с ним не разговаривала. Он не вставал с постели, ворочался с боку на бок, чувствуя себя несчастным и желая одного — спать и не просыпаться больше.
Вечером к ужину пришел Билл, брат Мейси. Как только он вошел в дом, Мейси стала разговаривать с Маком как ни в чем не бывало. Ему было неприятно, он чувствовал, что это она делает только для того, чтобы Билл не догадался, что они поссорились.
Брат Мейси был крепко скроенный светловолосый мужчина с налитой кровью шеей, уже слегка оплывавшей жирком. Он сидел за столом, поглощал тушеное мясо и маисовые лепешки, приготовленные Мейси, и разглагольствовал о строительной горячке в Лос-Анджелесе. Он раньше был машинистом, пострадал при крушении, и ему посчастливилось несколько раз сорвать знатные куши за участки, которые он купил на свое пособие по инвалидности. Он старался убедить Мака бросить службу в Сан-Диего и переехать к нему.
— Ради Мейси я тебя, так и быть, поставлю на ноги, — без устали твердил он. — И через десять лет ты будешь богатым человеком, каким и я собираюсь стать, только в гораздо меньший срок… Теперь как раз самая пора для вас с Мейси пробиваться в люди, пока вы еще молоды, а то будет поздно и Мак так и останется рабочим на всю жизнь.
Глаза у Мейси разгорелись. Она принесла слоеный шоколадный торт и бутылку сладкого вина. Щеки у нее пылали, и она все время смеялась, показывая мелкие жемчужные зубы. Никогда еще со времени первых родов не была она так привлекательна. Рассказы Билла о деньгах, видимо, опьяняли ее.
— Ну а если я не хочу богатеть… Ты знаешь, что говорил Джин Дебс: «Хочу подыматься в рядах, а не из рядов», — сказал Мак.
Мейси и Билл захохотали.
— Тому, кто такую чушь мелет, одна дорога — в сумасшедший дом, уж поверь ты мне, — сказал Билл.
Мак вспыхнул и промолчал.
Брат Билл отодвинул кресло, прочистил глотку и начал важным тоном:
— Слушай, Мак… Я еще побуду у вас, чтобы приглядеться к положению дел в городе, но только кажется мне, что место у вас гиблое… Вот что я предлагаю… Ты знаешь мое мнение о Мейси… По-моему, она самая очаровательная женушка на свете. Моя жена ей в подметки не годится… Так вот… предложение мое такое. На Приморской авеню я купил несколько чудеснейших домиков в колониальном стиле: на самой шикарной улице, двадцать пять футов по фасаду и футах в ста от тротуара. Я их еще не пристроил, а выложил я за них пять тысчонок чистоганом. Через год или два туда никто из нас и носу не покажет. Это будет улица миллионеров… Ну так вот, если ты хочешь такой дом для Мейси, слушай, что я могу сделать… Я с тобой обменяюсь участками, взяв на себя все расходы по оформлению сделки и по закладным, которые я придержу у себя, чтобы они не уходили из семьи, так что тебе вряд ли придется делать взносы значительно больше теперешних, но зато ты будешь на дороге к успеху.
— О Билл, голубчик! — вскрикнула Мейси, обежала стол и поцеловала его в макушку, потом уселась на ручку кресла и принялась болтать ногами.
— Ну, это дело надо обмозговать, — сказал Мак. — Чертовски мило с твоей стороны.
— Фейни, я не ожидала от тебя такой неблагодарности к Биллу, — огрызнулась Мейси. — Ну конечно, мы согласны.
Нет, он совершенно прав, — возразил Билл, — такое предложение надо обдумать. Но только не забывайте при этом всех выгод: хорошая школа для детишек, более утонченная среда и растущий, как на опаре, живой город вместо этой дыры и, главное, перспектива выйти в люди, вместо того чтоб оставаться ничтожным поденщиком.
И месяц спустя Мак переехал в Лос-Анджелес. На издержки по переезду и меблировке Маку пришлось занять пятьсот долларов. К довершению всего Роза подхватила корь, и счета докторов все росли. Мак не мог найти работы ни в одной из газет. В местном комитете, куда он перевелся, и без него было десять безработных печатников.
Озабоченный, он целыми днями бродил по городу. Ему больше не хотелось сидеть дома. С Мейси они теперь никак не могли поладить. Мейси только и думала о том, как все хорошо у брата Билла, какие платья шьет себе его жена Мэри-Вирджиния, как они воспитывают детей, какую чудесную пианолу они купили. А Мак сидел где-нибудь на скамейке в городском парке и читал «Эппил ту ризн», «Индастриал уоркер» и местные газеты.
Однажды он заметил, что из кармана у соседа торчит тоже «Индастриал уоркер». Они долго сидели на скамейке рядом, потом вдруг его осенило.
— Послушай, да ты не Бен Эванс?
— Он самый, Мак, будь я проклят… Что с тобой, парень, ты мне что-то не нравишься.
— Пустяки, попал в переделку.
— Ну и меня сейчас тоже, как говорится, поприжало.
Они долго разговаривали. Потом пошли выпить кофе в мексиканский ресторанчик, где бывали свои ребята. К ним подсел белокурый юноша с голубыми глазами, который говорил по-английски с акцентом. Мак с изумлением узнал, что он мексиканец. Вокруг только и говорили о Мексике. Мадеро поднял восстание. Со дня на день ожидалось падение Диаса. Повсюду пеоны уходили в горы, сгоняя богатых помещиков с их земель. Среди городских рабочих ширилась анархистская пропаганда. В ресторане стоял теплый запах чили и пережженного кофе. На каждом столе были ярко-красные и ярко-розовые бумажные цветы, и из-за них то и дело сверкали белые зубы перешептывающихся бронзовых и коричневых лиц. Кое-кто из мексиканцев входил в ИРЦ но большинство были анархисты. Толки о революции, странно звучащие названия — все пробуждало в нем радость и жажду приключений, возвращало цель жизни, как во время скитаний с Айком.
— Слышь, Мак, а не двинуть ли нам в Мексику, поглядеть, правда ли, что толкуют про эту revolucidn, — подзадоривал его Бен.
— Эх, если б не детишки… Черт! Прав был Фред Хофф, когда ругал меня, говоря, что революционер не должен жениться.
Случайно Мак получил работу на линотипе в «Таймсе», и дела дома пошли как будто лучше, но у него никогда не было ни цента в кармане, так как все шло на уплату долгов и процентов по закладной. Работа была ночная, и он почти не видел Мейси и детей. По воскресеньям Мейси обычно уходила в гости к брату Биллу, а он с Розой ходил гулять пешком или же возил ее за город на трамвае. Это были лучшие часы недели. В субботу вечером он изредка ходил послушать лекцию или потолковать с товарищами по комитету ИРМ, но не рисковал часто встречаться с революционерами из опасения потерять работу. Ребята считали его ненадежным, но уважали его как старого работника.
Изредка из писем Милли он узнавал о здоровье Дяди Тима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51