Она была рождена не только и даже не столько просветительской литературой XVIII века, на которой воспитывалось все современное ему поколение, но и прямым соприкосновением с действительностью, с теми настроениями всеобщего недовольства, атмосферой приближающейся грозы, которые не мог не чувствовать любой внимательный наблюдатель. Мирабо был из их числа. Он умел замечать приметы своего времени. Человек образованный, умный и, несомненно, талантливый, он был восприимчив к неодинаковым, во многом различным, но при разном звучании всегда чем-т© встревоженным голосам эпохи. Он был одним из тех, кто раньше других почувствовал приближение грозы.
Конечно, его недолгий еще жизненный опыт способствовал его идейному созреванию. Он видел вблизи, совсем рядом, короля, его окружение, версальский двор, и они вызвали у него чувство отвращения. Он хорошо знал людей своего сословия, своего круга — высшую, родовитую знать Франции — отца, мать, тестя, своих сверстников; все, что он знал, говорило не в их пользу. Он видел, как тяжело живется во Франции простым людям — хлебопашцам, крестьянам, тем, кто кормит своим трудом привилегированные сословия. Все эти личные наблюдения укрепляли его критические суждения о существующем порядке. Этот мир насилия, бесправия, беззакония, несправедливый, жестокий мир должен быть изменен. Руссо был прав: существующие общественные институты противоречат естественным правам человека. Главный источник зла — деспотизм, и против него должны быть направлены разящие удары.
Так обобщенно, схематично и наивно представлялись Мирабо задачи храброго бойца, вышедшего в рыцарских доспехах, с мечом в руках на смертельный поединок с могущественным противником.
Следует избегать, само собой разумеется, и всяких преувеличений. «Опыт о деспотизме» при некоторых чертах сходства с «Цепями рабства» имел и существенные отличия. Хотя в этом раннем произведении Марата его общественно-политические взгляды еще не достигли полной зрелости (что было вполне понятно), тем не менее, прочитав это анонимно опубликованное произведение, можно безошибочно утверждать, что оно было написано революционером-демократом. Сочинение было как бы озарено отблеском далеких пожарищ народного мятежа. В прошлом или будущем? То были отголоски минувших восстаний или предвосхищение будущих? На такие вопросы трудно ответить. Но, читая «Цепи рабства», нельзя не ощутить дыхание-буйных ветров, несущихся над миром.
В книге Мирабо, посвященной в сущности той же теме, это не чувствуется. Ее писал не революционер и не демократ. Какие-то неуловимые нюансы, не поддающиеся точному определению оттенки — обороты ли речи, склонность ли говорить от первого лица, порою прорывающиеся барственные нотки — все это дает вам почувствовать, что это мятежное, проникнутое искренними чувствами произведение умного, хорошо разбирающегося в обстановке человека написано гран-сеньором. Это критика зоркого наблюдателя, принадлежащего, несомненно, к верхам. Подобно тому как, читая «Мемуары» герцога Сен-Симона или «Афоризмы и максимы» Ларошфуко, вы не можете ошибиться в сословной принадлежности их авторов, так и, читая превосходный, злой «Опыт о деспотизме» Мирабо, вы сразу же ощущаете, что это произведение написано человеком не из народа.
Это сказано здесь, конечно, не в осуждение Мирабо; этические оценки были бы неуместны и смешны. И дело в данном случае не в сословной принадлежности и не в происхождении и воспитании. Эта констатация, свободная от любой формы морализирования, тем более от попыток резонерствовать, важна сама по себе. Это своеобразие Мирабо как личности и как политического деятеля в дальнейшем должно быть замечено, принято во внимание.
Позже, когда Мирабо будет совершать — до 1789 года — свою эволюцию влево, и с началом революции, выдвинувшей его (до каких-то пор) в первые ряды, это внутреннее противоречие, или раздвоенность, как угодно, политического лидера, сражавшегося против абсолютизма, за свободу, и «дикого барина», аристократа, избалованного и распущенного, не способного преодолеть склонности к мотовству, всех впитанных с молоком матери, как бы прирожденных привычек главенствовать, быть первым, позже эта внутренняя раздвоенность станет трагической, фатальной в его судьбе.
Мы обозначили здесь пунктиром или самыми общими штрихами, когда речь зашла об «Опыте о деспотизме», лишь зарождение, первые симптомы этих опасных тенденций.
Но все это обозначится в полной мере позже. А пока пора вернуться от общих рассуждений к реальным событиям непростой биографии нашего героя.
VIII
Маноск, представлявшийся возбужденному воображению Мирабо чуть ли не местом ссылки на краю света, оказался прелестным городком, где несколько хороших, просвещенных в духе века дворянских семей приняли с величайшим радушием прибывших не по своей воле пришельцев.
Громкое имя графа де Мирабо открывало перед молодой четой двери любой дворянской усадьбы или особняка. В Маноске был дом родственников, довольно близких, Эмили — гостеприимная семья господ де Гассо. Родственные семьи сблизились. После приезда супругов Мирабо в родительский дом все чаще стал наведываться их сын кавалер Лоран де Гассо, командовавший отрядом мушкетеров в гарнизоне, расположенном недалеко от города. В раннем детстве Лоран и Эмили играли "вместе в песочек; стоит ли удивляться тому, что кузен и кузина теперь охотно вспоминали в оживленной беседе такое близкое и такое далекое детство?
В Грассе, недалеко от Маноска, было расположено имение маркиза де Кабри. Этот выродок, этот всегда тихо посмеивающийся молодой маркиз, сумасшедший или притворяющийся сумасшедшим, играющий какую-то странную, а может, и страшную роль, был безразличен, а вернее, антипатичен Мирабо. Но маркиза де Кабри, его сестра, всегда притягивала к себе Опоре. Вместе им никогда не бывало скучно.
Правда, о маркизе Луизе де Кабри порою, как бы мимоходом, замечали, что последнее время ее часто встречают в костюме амазонки в обществе капитана де Бриансона, совершающими верхом на лошадях дальние путешествия по живописным предгорьям Альп.
Мирабо это отнюдь не смущало. Он одобрял образ действий Луизы, Не оставаться же ей в одной клетке с этим высохшим орангутангом — маркизом де Кабри! И подумать только, как испортил жизнь своим детям — сыну, дочери — их отец, которого доверчивые французы продолжают прославлять как Друга людей!
Оноре тем охотнее хотел встретиться с Луизой, что он снова чувствовал себя одиноким. Он порвал столь затянувшуюся связь с госпожой де Лиме-Кориолис. Эта дама родила сына, поражавшего удивительным портретным сходством с графом Мирабо. В провинции ничто не остается незамеченным. Об этом мальчике с большой головой, так поразительно похожем на "всем известного знатного молодого человека, заговорили во всех гостиных дворянских усадеб.
Оноре-Габриэль, понятно, не мог возражать ни против самого факта, ни против данного ему истолкования. Но когда дама, в которой он до сих пор находил больше достоинств, чем недостатков, проявила склонность придать излишне большое значение сходству между отцом и сыном, Оноре без труда нашел повод, чтобы рассориться с ней навсегда.
Мирабо о мадам де Лиме-Кориолис никогда больше не вспоминал.
Это оказалось для него тем легче, что в собственном доме его подстерегали неожиданные осложнения. Случайно из письма к Эмили, на которую со времени переезда в Маноск он перестал обращать внимание, из подвернувшегося ему под руку письма, написанного незнакомым почерком, письма Лорана де Гассо, как это выяснилось из текста, он узнал, что жена, эта тихая, незаметная Эмили, ему неверна. Как, когда это произошло? Он не мог на это ответить, не мог ничего припомнить, хотя бы потому, что он действительно всю весну и лето в Маноске попросту не замечал своей жены. Он ее видел каждый день, говорил ей, очевидно, какие-то слова, слушал ее ответы — иначе быть не могло, — но он скользил по ней взглядом, не задерживаясь. Так, вероятно, смотрят па привычную дверь, на пол, на чашку, из которой каждое утро пьют кофе. Графиня де Мирабо, Эмили, его жена, не занимала никакого места ни в его мыслях, ни в его чувствах.
Менее всего он был склонен осуждать или винить в чем-то себя. Он не был верен жене, и это в порядке вещей. Но чтобы жена ему изменяла!.. Оноре был в бешенстве. Он бросился в ярости, чтобы избить, уничтожить этого прикидывавшегося тихоней кавалера де Гассо. По счастью для обоих, он его не застал: мушкетер короля был в своей воинской части. Застигнутая врасплох неистовым негодованием мужа, Эмили чистосердечно призналась и затем в слезах смиренно просила у мужа прощения. Она каялась в грехе, давала клятвенные заверения, что больше это никогда не повторится. Она проявила столько супружеской покорности, столько раскаяния, скорбного смирения, столько выплакала слез, что наконец была прощена мужем, и мир, по крайней мере по видимости, в семье был восстановлен13.
Чтобы погасить в зародыше скандал, не дать сплетне разойтись по всей округе, старшие де Гассо, умудренные жизненным опытом, спешно женили Лорана-Мари де Гассо. Невеста давно уже была на примете: то была дочь маркиза де Туретт — наследница крупного состояния. В XVIII столетии согласия молодых, вступавших в брак, не требовалось. За них все решали родители. Летом 1774 года без промедления свадьба кавалера де Гассо и мадемуазель де Туретт была сыграна.
Честь графини и графа де Мирабо была полностью восстановлена. Кто посмеет теперь, после торжественно отпразднованной свадьбы молодого де Гассо, повторять вздорные, лживые сплетни?
Но расколотый фарфор плохо склеивается. После недавнего потрясения мир в доме супругов Мирабо непрочен. Между мужем и женой все чаще возникают ссоры. Вряд ли свадьба молодого до Гассо могла доставить радость Эмили. Она вовсе не была такой простушкой, какой воображал ее муж. Она все видела, ничто не ускользало от ее внимания. Во время одной из ссор она холодно и сухо сообщила мужу, что давно осведомлена о том, что говорят по поводу странного сходства сына госпожи де Лимс-Кориолис с ее, графини де Мирабо, законным супругом. У него не хватило решимости опровергать всем известное, и он должен был признать, что жена день ото дня все более выходит из узды. Смиренный тон покаяния был предан забвению. Если она в чем и готова была раскаяться, то лишь в том, что тогда, после того злосчастного письма, так унижалась, так покорно просила прощения у ее недостойного мужа. Теперь жена все чаще, все смелее контратаковала супруга; неизвестно каким путем, но она была превосходно осведомлена о всех его прегрешениях.
Во время одной из ссор, становившихся все более резкими и грубыми, Эмили в запальчивости бросила ему обвинение в супружеской неверности. Он дал ей пощечину; рука у него была тяжелая. Эмили запомнила на всю жизнь этот удар по лицу.
Мир в доме Мирабо был сорван, снова началась война.
Не желая считаться с тем, что он находится в Манос-ке под надзором полиции, что ему запрещен выезд из города, Мирабо самовольно выехал в Грасс; ему не терпелось встретиться с Луизой.
Почти целый месяц, позабыв о всех невзгодах, заботах, обо всем этом страшном, сумеречном мире, он коротал часы с Луизой де Кабри и капитаном де Бри-ансоном в веселых, беспечных верховых прогулках по глухим сказочным горным дорогам отрогов Альп, Днем они совершали долгие утомительные путешествия по узким дорогам и горным тропам. Нередко приходилось ездить осторожно, по одному, гуськом. Когда вечерело и опускалась быстро, почти мгновенно, густая непроницаемая, черно-чернильная темнота, они находили какой-нибудь маленький отель, тускло светивший издалека, и тут начиналась упоительная пирушка.
Дни остановившегося-времени, дни без вчера и без завтра, без раздумий, счастливые, блаженные часы, когда никто не замечает отсчета уходящих минут.
Но всему приходит конец. Эта блестящая кавалькада — позади господ на почтительном расстоянии следовали берейторы, — так беспечно и весело путешествующая по дорогам провинции, была замечена и привлекла внимание старых, чопорных дам — владелиц поместий, свято чтущих все правила церкви; кумушек помоложе, всегда готовых посплетничать на чужой счет; старых строгих господ, следящих за поддержанием порядка; моралистов, охотников до всяких происшествий, искателей приключений — словом, всех любителей совать свой нос в чужие дела. Какая провинция королевства испытывает недостаток в великосветских сплетниках?
Начались пересуды. Затем в один из воскресных дней на дверях лавочек, магазинов, отелей, официальных учреждений, даже в церквах оказались расклеенными на видном месте небольшие, но броские своего рода плакаты. В них сообщалось в намеренно напыщенном, но не лишенном злобного остроумия тоне о бесстыдных похождениях высокопоставленной дамы в обществе двух мужчин — своего брата, безбожника и распутника, и кавалера, втроем, напоказ, глумящихся над священными законами господа бога, церкви и короля.
Пасквиль был сочинен опытным, набившим руку в литературном ремесле дворянином; в том не могло быть сомнения. Но кто же был автором гнусного пасквиля? Все три участника компании, осмеянные в памфлете (они не могли его не прочесть: он им повсюду попадался на глаза), терялись в догадках. Впрочем, сам пасквиль на них не произвел большого впечатления: молодые люди пренебрегали мнением этих заскорузлых обитателей провинциальных, медвежьих углов.
Случилось так, что в один из прекрасных, беспечно веселых дней им повстречался на дороге знатный местный сеньор, владелец поместий Муана господин Жиль-бер де Вильнев-Муан. Компания возвращалась навеселе. Старый строгий господин не слыл почитателем маркизы де Кабри и ее свободного образа жизни. Но бог весть почему Мирабо заподозрил в нем автора пасквиля и в вызывающе грубом тоне стал требовать извинений или дуэли. Де Вильнев-Муан не проявил ни малейшей склонности удовлетворить ни первое, ни второе требование грубияна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62