— Моя вина, зачем я говорил с этим негодяем!
А после долгих и утомительных поездок и визитов де Кюстин записывал: «Роскошь цветов и ливрей в домах петербургской знати меня сначала забавляла. Теперь она меня возмущает, и я считаю удовольствие, которое эта роскошь мне доставляла, почти преступлением. Благосостояние каждого дворянина здесь исчисляется по количеству душ, ему принадлежащих. Каждый несвободный человек здесь — деньги. Он приносит своему господину, которого называют свободным только потому, что он сам имеет рабов, в среднем до 10 рублей в год, а в некоторых местностях втрое и вчетверо больше. Я невольно все время высчитываю, сколько нужно семей, чтобы оплатить какую-нибудь шляпку или шаль. Когда я вхожу в какой-нибудь дом, кусты роз и гортензий кажутся мне не такими, какими они бывают в других местах. Мне чудится, что они покрыты кровью. Я всюду вижу оборотную сторону медали. Количество человеческих душ, обреченных страдать до самой смерти для того лишь, чтобы окупить материю, требующуюся знатной даме для меблировки или нарядов, занимают меня гораздо больше, чем ее драгоценности или красота.
Наступил для Кюстина один из интереснейших моментов — аудиенция в Зимнем дворце. Предстояла первая его встреча с императором с глазу на глаз. По личному решению русского царя француз был представлен во дворце не французским посланником, а обер-церемониймейстером дворца. Это была особая, подчеркнутая честь.
Состоялась галантная беседа между гостем и императрицей. Императрица старалась укрепить в этом иностранце наилучшее мнение о России, чтобы он остался довольным своим путешествием, с похвалой отзывался о русском дворе.
— Я знаю, что Вы любознательны.
— Да, государыня, любознательность привела меня в Россию.
Оба стоят посреди великолепного зала, вокруг сотни оживленно разговаривающих людей, с украдкой, внимательно и с любопытством следящих за происходящим.
— Мне кажется, что в этой стране так много удивительного, что для того, чтобы поверить этому, надо все видеть собственными глазами.
— Я желала бы, — говорит с исключительной благосклонностью русская императрица, — чтобы Вы много здесь увидели и хорошо все осмотрели.
— Желание Вашего Величества является для меня большим поощрением.
Банальная, спокойная, светская беседа. Но вот что только и хотела сказать императрица, думая об этом весь вечер:
— Если Вы составите себе хорошее мнение о России, Вы, наверное, выскажете его. Но это будет бесполезно — Вам не поверят, ибо нас плохо знают и не хотят знать лучше.
Француз поражен. Он внимательно посмотрел на императрицу и понял, что ее слова высказаны с определенной целью. Ему мир должен поверить!
Разговор с Николаем носил другой характер. Император — непревзойденный актер, который, когда ему необходимо, может прикинуться доверительным, любезным и милым. Император наклонил голову к иностранцу и заявил:
— Я говорю с Вами так, потому что уверен, что Вы поймете меня: мы продолжаем дело Петра Великого.
Но и иностранец умел, когда нужно было, ответить любезностью:
— Он не умер, государь, его гений и воля властвуют и сейчас над Россией.
И оба продолжали разговор, пытаясь предугадать, какая будет следующая фраза. Николай первым решил заговорить о декабристах.
Но оставим в стороне подробности того разговора. Прискорбно, что де Кюстин называл восстание декабристов «мятежом в гвардии». Он путал и не понимал многого, собирая в голове целый букет всяких вымыслов и небылиц, сочиненных и рассказанных ему приближенными двора. Так, он писал, что когда солдаты на Сенатской площади кричали «Да здравствует конституция!», то они якобы считали, что это имя… супруги великого князя и престолонаследника Константина.
Слепое следование «услышанному и виденному» доходит иногда у де Кюстина до повторения официозных, заботливо подброшенных специально для него сведений. Император рассказывал ему, что первое сделанное им перед тем как явиться к восставшим солдатам на Сенатской площади, было… то, что он пошел в церковь и на коленях молился. До него, также на коленях, молилась и искала божьей помощи русская императрица. Не правда ли, трогательно? На самом же деле никаких молитв не произносилось в тот день. Не к богу, а к пушкам обратился Николай.
Тем не менее де Кюстин писал, что якобы при первом же сообщении о восстании в войсках император и императрица отправились в придворную церковь и там, на коленях у ступеней алтаря, поклялись перед господом умереть на престоле, если им не удастся восторжествовать над мятежниками.
— Государь, Вы черпали свою силу из надежного источника, — говорил де Кюстин.
— Я не знал, что буду делать и что говорить; я следовал лишь высшему внушению, — отвечал ему император.
— Чтобы иметь подобные внушения, должно заслужить их, — последовал любезный комплимент.
— Я не совершил ничего сверхъестественного. Я сказал лишь солдатам: «Вернитесь в ваши ряды!» И, объезжая полк, крикнул: «На колени!» Все повиновались. Сильным меня сделало то, что за несколько мгновений до этого я вполне примирился с мыслию о смерти. Я рад успеху, но не горжусь им, так как в нем нет моей заслуги.
Вот как рассказывал Николай иностранцу о событиях 14 декабря. Просто и легко: выехал на коне перед взбунтовавшимися солдатами и повелительным царским голосом скомандовал: «На колени!» И они покорно встали на колени на заснеженной площади, все до единого, целыми выстроенными квадратами полков… И ни слова о стрельбе, о трупах в Неве, о пяти виселицах. Ни слова, что все еще в Петропавловской крепости в своей сырой камере еле дышит декабрист Батеньков. Ни слова о том, что император жестоко, с дикой личной местью уже многие годы глумится над заточенными декабристами. Целых 14 лет после восстания!
Но к чести де Кюстина, он не обманулся любезностями и доверительными разговорами с Николаем I. Он нашел в себе достаточно гражданского мужества, чтобы написать следующие строки сразу же после изложения беседы с Николаем: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора».
Николай жестоко, безжалостно заклеймен этим иностранцем: тюремщик целого народа.
Но это еще не все. В конце концов де Кюстин сумел добраться до Шлиссельбургской крепости. Разумеется, ему показали не казематы, а… как работают шлюзы, как регулируется вся водная система, и любезно пригласили пить горячий шоколад и на беседу в богатый дом коменданта.
Де Кюстина не так-то просто было ввести в заблуждение светскими беседами и показной мишурой. Он внимательно рассматривал через окно тихого, уютного салона каменные стены Шлиссельбургской крепости…
«Русская крепость. Какие ужасные слова! — пишет он. И сразу же вспоминает „государственных преступников“, брошенных в ее подземелья: — Ничто не может оправдать подобную жестокость! — восклицает де Кюстин. — Если бы эти страдальцы вышли теперь из-под земли, они поднялись бы, как мстящие призраки, и привели бы в оцепенение самого деспота, а здание деспотизма было бы потрясено до основания. Все можно защищать красивыми фразами и убедительными доводами. Но что бы там ни говорили, режим, который нужно поддерживать подобными средствами, глубоко порочный».
Суждение де Кюстина окончательно сложилось. Он набрасывает свои беглые заметки о разговорах, приемах, званых вечерах. Тщательно закрывает при этом дверь своего номера в отеле, а когда нежданный посетитель или лакей постучит в нее, он быстро прячет свои записи. Однажды, отправляясь в карете в путь, он сунул свои записи в шляпу, которую важно водрузил на голову.

Книга де Кюстина вышла из печати и была переведена на многие языки. Ее жадно читали в Европе. Читали ее и в России. Описания балов, царских празднеств имели горький и печальный оттенок. Описания встреч с высокопоставленными лицами, бесед с русским императором вызывают у читателя чувство негодования. Со всей силой своего убеждения французский путешественник называет Россию тюрьмой! И первую роль тюремщика и душителя народа он отвел Николаю I.
Книгу многие восприняли как «снаряд», пробивший броню царского благолепия. Ее называли также выстрелом, на который следует дать ответный залп.
Удивительно, но первым поднял голос в защиту николаевской России поэт Тютчев. Из-под пера Ф. И. Тютчева вышли строки, которые не имеют ничего общего с его проникновенной, изумительной лирикой: «Так называемые защитники России — люди, которые в избытке усердия в состоянии поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного зноя вершину Монблана».
Сам император России на официальном ужине заявил во всеуслышание:
— Я прочел только что статью де Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что император напрасно носит корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить невозможно.
За столами разразились хохотом. Это надо было понимать так: сколь невероятные вещи пишет в своей книге де Кюстин! Сочинял глупости, собирал сплетни, нет в ней ни одной серьезной строчки, на которую следует обратить внимание.
Граф М. Бутурлин объявил в печати, что книга французского путешественника не что иное, как сборник «пасквилей и клеветы».
Многие повторяли слова Тютчева из его статьи «Россия и Германия»: «Книга г-на де Кюстина служит новым доказательством того умственного бесстыдства и духовного растления (отличительные черты нашего времени, особенно во Франции), благодаря которым дозволяют себе относиться к самым важным и возвышенным вопросам более нервами, чем рассудком; дерзают судить весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля».
Увы, наряду с многими достоинствами в книге действительно немало непозволительных «ошибок». Так, весьма часто на ее страницах можно встретить строки, исполненные открытой неприязни к дворянству и вельможам; но автор не отделял аристократов от огромного понятия русский народ. Когда он осмеивал царский двор, когда он с гневом и иронией бичевал его окружение, то для читателей на Западе, для коих и предназначалась эта книга, исчезала граница между народом и вельможами. Ирония де Кюстина оказывалась направленной против вообще России и ее народа. А этого уже не могли ему простить и представители «мыслящей России»!
По-разному отнеслись к книге де Кюстина в России. Князь П. Вяземский взорвался гневом. Была задета его национальная гордость, и он сел было писать в ответ полемическую статью. Но… подумал и не написал ее. Большой поэт и друг Пушкина Жуковский в личном письме к А. Булгакову назвал ее автора ругательным словом.
Узнав о начатой, но незаконченной статье Вяземского, Жуковский писал в Париж к Тургеневу: «Жаль, что не докончил он статьи против де Кюстина: если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще можно будет Вяземскому придраться и отвечать; но ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на де Кюстина».
Эти письма чрезвычайно любопытны, так как отражают настроения известной части «мыслящей России». Ведь сам Жуковский не отрицал, что в книге де Кюстина содержится много правды… Тогда к чему же отвечать, зачем выступать? Нападать?
Тургенев пишет шутливое и вместе с тем ворчливое письмо князю Вяземскому. Он тщательно приводит все доводы Жуковского, сообщает, что Жуковский хочет дать де Кюстину «пощечину», и добавляет с иронией: «Не за правду ли, добрый Жуковский?» Далее Тургенев подробно объяснял, что не сожалеет об отказе князя Вяземского написать ответ, «ибо люблю Вяземского более, нежели его минутный пыл, который принимает он за мнения… Не смею делать замечаний Жуковскому, но, пожалуйста, не следуй его совету».
Тем временем некий Варнхаген фон Ензе в своем дневнике записал 29 сентября 1843 года свой разговор с поэтом Тютчевым. «О Кюстине, — писал немецкий аристократ, — отзывается он довольно спокойно; поправляет, где требуется, и не отрицает достоинств книги. По его словам, она произвела в России огромное впечатление; вся образованная и дельная часть публики согласна с мнением автора; книгу почти вовсе не бранят, напротив, еще хвалят ее тон».
Вот как спустя десятилетия, когда эта запись была опубликована, перед удивленным взором последовавших поколений возникло… совсем иное, «неофициальное» мнение Тютчева о книге французского путешественника. Откуда такое разночтение?
Но есть ли на самом деле разночтение? Тютчев был царским сановником. В отличие от того, с чем он выступал в печати, он позволял себе по-другому трактовать в приватной беседе. Увы, к сожалению, немного было искренних и смелых людей, как молодой Герцен, который во всеуслышание заявил перед всем миром: «Без сомнения, это самая занимательная и умная книга, написанная о России иностранцем».
Но Герцен написал это «на другом берегу».
Но откуда же идет гнев князя Вяземского? Почему негодовал Жуковский?
Горькие факты, отмеченные иностранцем, были более чем неприятны. Одно дело с болью в душе рассказывать близким своим о недугах собственной страны, и совсем другое — прочитать об этом в книге французского путешественника…
Кроме того, «мыслящая Россия» ожидала гораздо большего от де Кюстина. Он прекрасно, как дома, чувствовал себя во всех дворцах. Он видел и понимал лицемерие богатых, чувствовал фальшь и жестокость двора. Но он не понял и не смог объяснить восстания декабристов, хотя много и тепло написал о заживо погребенных жертвах. Его гнев против крепостного права был всего лишь эмоциональным отрицанием одной очевиднейшей несправедливости. Путешествуя по России, он не видел даже ее чарующей природы. Ибо приехал сюда с тяготевшим, «отштампованным» мировоззрением французского аристократа. Чужды ему были и русские песни, быт этой страны, чужд ему был и русский народ.
Русская интеллигенция была ему благодарна за удары, за «залпы» по Зимнему дворцу и деспотизму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61