– закричал Красин и бросился вниз по лестнице.
– Куда вы, сэр? – заорал О’Флаэрти.
– Туда! Хотите со мной? Я слышал, что ирландцы смелые ребята!
– Вас не обманули! – бешено захохотал инженер и, выпятив для храбрости подбородок, последовал за Красиным.
ПОЛИЦИЯ
...
Особый отдел Департамента полиции.
Директору Департамента полиции
от инженера-технолога Л. Б. Красина
прошение от 29 июля 1902:
В июле месяце 1897 г. в г. Иркутске мне было объявлено о снятии с меня гласного надзора полиции с воспрещением, однако, выезда в гг. Москву, Петербург и Петербургскую губернию до особого разрешения.
В течение пяти лет, истекших с этого времени, я окончил курс Харьковского технологического института… и теперь уже третий год работаю в области техники, управляя отделом крупной электрической фирмы в г. Баку.
О снятии запрещения проживать в столицах мне до сих пор не было объявлено, из чего я должен заключить, что оно остается в силе. Между тем мне по служебному моему положению нередко представляется надобность бывать в Петербурге и Москве, так как в первом из них находится Правление акционерного общества… Москва же с ее торговыми складами и техническими представительствами всех сколько-нибудь крупных русских и заграничных фирм является для нас постоянным поставщиком различных материалов и машин. …Поэтому я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство снять с меня упомянутое запрещение и разрешить мне въезд в обе столицы.
...
22 августа 1902 года Департамент полиции сообщил московскому генерал-губернатору и СПб-му градоначальнику о разрешении Л. Б. Красину проживать в столицах.
* * *
Бакинское «общество», промышленники и финансовые тузы, было приятно взбудоражено гастролями Комиссаржевской. Казалось, что знаменитая актриса принесла с собой дыхание непонятной манящей жизни беспокойного Севера, тревожный ветерок столиц. Знаменитость чествовали непрерывно, приемы и обеды следовали один за другим.
Провинциальная роскошь стола забавляла Комиссаржевскую, смешили долетавшие из-за хрусталя разговоры, в которых либеральные восклицания сменялись гастрономическими восторгами:
– Господа, сегодня в газетах – суд приговорил кишиневских печатников-эсдеков к пожизненной ссылке! Какое варварство!
– Рыбы, господа! Попробуйте рыбы!
– Дикость! Когда это наконец кончится?!
– А по-вашему, государство должно орденами заговорщиков награждать?
– Да почему орденами?! Варварски свирепый приговор! Азия неистребимая!
– А вы как считаете, Леонид Борисович?
– Конечно, чересчур суровый приговор.
– Ох, либералы, либералы, всех бы… пардон…
– Внимание, господа, гвоздь программы – индейка с орехами!
Перед Верой Федоровной на столе лежал невероятный букет, преподнесенный купечеством, букет из сторублевых кредитных билетов. Иногда актриса поднимала букет и смешно морщила нос, словно нюхая столь необычные цветы, чем вызывала вокруг умиление. Ай да мы, ай да бакинцы! Знайте, милостивая государыня, это вам не какой-нибудь Тамбов!
Лишь один человек словно бы совсем не обращал внимания на именитую гостью, а если и взглядывал иногда, то во взгляде его Вере Федоровне чудилась быстрая лукавая усмешка. Она прислушивалась к разговору на том конце стола, где сидел он.
– Значит, Леонид Борисович, вы считаете, что приговор бунтовщикам слишком строг?
– Я считаю, что индейка бесподобна, сударь.
…Ночью Комиссаржевская тихо вышла на веранду и положила свой букет на балюстраду. То ли от каменных плит, то ли от близкого фонтана повеяло сыростью. В глубине сада скрипнули петли железной калитки, и по узкой аллее, испещренной тенями крупных южных листьев, быстрой легкой походкой прошел некто таинственный в ночи… Вот он взбежал по ступеням на веранду. Комиссаржевская зябко закуталась в шаль, стараясь унять волнение.
– Ваши цветы пахнут типографской краской… Дивный подарок для Нины, – сказал он.
...
Сведения, полученные при наблюдении
к декабрю 1903 г.
…Л. Б. Красин ни в чем предосудительном не замечен. Неблагоприятных указаний на его политическую неблагонадежность не получено…
Хлопья снега летели в окно и покрывали стекло так быстро и ловко, словно занималась этим не ранняя капризная зима, а расторопный дворник.
Андреева, Горький и Морозов ужинали втроем после очередного спектакля «На дне». Савва Тимофеевич много ел, много пил и много говорил о горьковской драматургии, о перспективах МХТа и был весьма удивлен, чуть ли не испуган неожиданным вопросом Андреевой:
– Савва Тимофеевич, как у вас подвигаются электрические дела в Орехове?
– Ничего, подвигаются… – пробормотал он. – Нашими расейскими темпами.
– А я вам нашла случайно великолепную кандидатуру, – оживленно заговорила Андреева. – Талантливый молодой инженер, настоящий европеец…
– Кто же это? – хитренько сощурился Морозов.
– Леонид Красин. Он…
– Он уже дважды рекомендован мне вами, сударыня, – усмехнулся Морозов. – Максимыч, вас не волнует этот неожиданный интерес Марии Федоровны к электричеству?
– Не волнует, – прогудел Горький. – Я сам интересуюсь электричеством.
Морозов промолчал. Он прекрасно понимал, чем занимается этот «настоящий европеец» помимо электричества и почему за него так рьяно хлопочет Андреева.
Два крупных жандармских чина – полковник Караев и прибывший третьего дня из Петербурга подполковник Ехно-Егерн тихо беседовали в ложе бакинского театра.
– Прекрасный певец, не так ли, Александр Стефанович?
– На мой вкус, сладковат, Михаил Константинович.
– Э, батенька, это в вас столичная пресыщенность говорит…
– О, нет!
Полковник Караев был чуть ли не в два раза старше подполковника Ехно-Егерна, этого пшюта столичного, занюханного полячишки с моноклем, французика квелого, паркетного шаркуна, которому, видите ли, певец замечательный не нравится, солист его величества, преотличнейший широкогрудый певец.
…Мое сердце любовью трепещет,
Но не знает любовных цепей, —
спел певец и сделал рукой энергичный и как бы вдохновенно-сумасбродный жест. Певец был усат, носил прилизанный пробор и походил скорее на гвардейского офицера, чем на певца, что не было удивительно: всей музыкально грамотной публике, включая государя, было известно, что кровей певец отменных. В антракте чины могущественного ведомства продолжали мирную и вроде бы не лишенную приятности, во всяком случае вежливую, беседу.
– Рискуя показаться неразвитой натурой, Михаил Константинович, я все же должен вам сказать, что отношусь к опере критически, – говоря это, Ехно-Егерн пустынно поблескивал моноклем, наблюдая ловкие движения капельдинера, откупоривающего бутылку. – Концерты еще куда ни шло. В них можно, закрыв глаза, представить, что на сцене юный стройный герцог, да еще и с чудным голосом. Но опера! По мне, Михаил Константинович, нынешние певцы должны петь оперы, как в концертах, но ни в коем случае не разыгрывать сцен. Порой при разыгрывании оперных сцен современными певцами случаются нелепейшие конфузы.
Вот, например, этот самый господин, наш сегодняшний кумир, в Мариинском театре разыгрывал с одной итальянской дурой пудов эдак семи «Похищение из сераля»…
«Что ты тут бормочешь, что ты тут лепечешь, датчанин несчастный, – думал полковник, ласково щуря глазки, кивая носом. – Меломан, видите ли, знаток! Опера ему нехороша, концерты подавай! Чухонец проклятый!»
Молодой подполковник прибыл из Санкт-Петербурга с поручением вроде бы незначительным и не особо спешным, но все местное начальство, а Караев в первую голову, понимало, что вояж этот инспекционного свойства, что выскочке этому предписано составить мнение о закавказских слугах порядка, об их рвении, умении, гибкости.
Караев был натурой властной, самолюбивой. Перед шаркуном столичным гнуться он не собирался, однако и не выказывал провинциального чванства, беседовал ласково, отечески, каждое словечко подвешивал и осматривал как бы со стороны – подойдет ли. «Полячишка» тоже, надо отдать должное, искусно вел игру – держался скромно, почтительно перед старшим по званию и возрасту, лишь моноклем напоминая, кто он таков.
Так вот они и беседовали третий день, прощупывая друг друга, проясняя, примериваясь. Вопрос ведь так еще стоял – кто на кого первым напишет.
– Я вам не надоел, Михаил Константинович?
– Помилуйте, Александр Стефанович, с преогромным любопытством слушаю вас.
– Ну-с, итальянку, кряхтя, уносит со сцены в замок десяток янычар, и она из замка поет божественным голосом. Прекрасно! На этом бы и кончить, но пылкий влюбленный, распевая арию, лезет по лестнице, башня скрипит, качается. Влюбленный прыгает на башню, башня рушится, а за нею и весь сераль, и перед изумленной публикой предстает итальянская примадонна в распущенном корсаже…
Полковник гулко похохотал, гулко, но умеренно:
– И все же согласитесь, Александр Стефанович, верхнее до у нашего гастролера великолепное…
– Согласен, Михаил Константинович. Слава этого артиста вполне закономерна. Я ведь только о своем личном вкусе говорил, о своих взглядах на вокальное искусство…
– Говорят, государь всем тенорам предпочитает этого. Так ли это? – Полковник чуть прищурился от удовольствия – вроде бы малость подловил паршивца.
– Да-да, – небрежно подтвердил Ехно-Егерн и этой небрежностью весьма полковника ущемил. – Кстати, Михаил Константинович, вам известно, что певец этот родной брат государственной преступницы?
– За что же мне жалованье платит имперская канцелярия, позвольте спросить? – в тоне Караева впервые что-то раздраженно звякнуло.
Ехно-Егерн весело рассмеялся.
– Простите, ваше высокоблагородие, за этой беседой я совсем и позабыл, что мы с вами одного ведомства. Я просто лишний раз подумал, как разно порой складываются судьбы столь самых близких людей. Старшая сестра вот уж два десятка лет в Шлиссельбурге, а брат – благоухающий талант, любимец государя… Что же остановило молодого человека, что помешало ему вступить на опасный путь сестры?
– Вовремя понесенное сестрицей суровое наказание, – сказал полковник, – вот что остановило его. Может, что-нибудь еще и иное, но это прежде всего…
– Помилуйте, Михаил Константинович, мы-то с вами знаем множество противоположных примеров. Ну, вот вам… брат одного из казненных в 1887 году сейчас виднейший социал-демократ, вы знаете, о ком я говорю…
– Я бы предусмотрел какую-то степень наказания для членов семей государственных преступников, – с неожиданной мрачностью сказал полковник.
– Михаил Константинович! – воскликнул искренне изумленный Ехно-Егерн.
– Ну, не наказания, но какого-то пресечения, – поправился полковник. – В столицах должны понять – наш либерализм до хорошего не доведет. Тайно организованные силы ведут разрушительную работу в государстве.
Ехно-Егерн поставил свой бокал на инкрустированный столик и внимательно посмотрел на чуть покрасневшего полковника, с лица которого сползла наконец защитная маска добродушного хозяина. Вот наконец они и набрели на серьезную тему. Именно в этом направлении поручено было подполковнику прощупать настроения в провинциях. В Петербурге лучше, чем в Баку, было известно о силах, подтачивающих империю. Что делать, как обуздать крамолу? Искоренить ли одним решительным ударом или направить в другое русло, завести в трясину?
– Должно быть, вам известно, Михаил Константинович, что паровая машина снабжена обязательным клапаном, через который отходят излишки пара? – тихо заговорил он. – Такие клапаны предохраняют машину от взрыва…
– Понимаю, к чему вы ведете, Александр Стефанович… – начал было полковник, но молокосос мягким нажатием длинной нерусской руки остановил его.
– Я ничего не утверждаю, Михаил Константинович, я пытаюсь размышлять. Не ожесточаем ли мы молодежь неумеренными порой репрессиями? Возьмите позапрошлогоднюю историю с манифестацией у Казанского собора. Ну, пошумели бы студенты, покричали, в конце концов, во всех цивилизованных странах вполне спокойно относятся к таким эксцессам. Англичане даже считают, что демонстрации оживляют повседневность.
Кстати, один из резидентов нашей заграничной агентуры рассказал мне интересный случай. В Лондон приехал какой-то русский революционер. Как раз в это время проходила демонстрация докеров. Наш бомбист, конечно, не выдержал и вылез с речью перед «братьями по классу». Долой, кричит, всех лордов и капиталистов, да здравствует власть рабочих!
Прямо перед ним цепочка английских полицейских, «бобби». Наш борец только раскаляется – он уже английские кандалы как бы примеривает… Все ему нипочем!
Ну-с, докеры ему аплодируют, а «бобби» молчат.
– В чем дело, – спрашивает бунтарь у своего товарища, опытного эмигранта, – почему они не заковывают меня в железо, не тянут в Тауэр?
– Вот если бы ты вздумал мять цветы на ближайшем лауне, – отвечает ему тот, – тогда бы тебя поволокли в кутузку. А так – сотрясай на здоровье воздух сколько твоей душе угодно…
Монокль взлетел и запрыгал под трель молодого здорового смеха. Караев еле выдавил из себя улыбку.
– В том-то и дело, голубчик, что русский мужик первым делом на лаун ваш… сами знаете что сделает, не говоря уже о наших азиатах. Ну а что касается англичанцев, – он нарочно, от злости сказал «англичанцев», – то они в Индиях своих не особенно-то церемонятся. Давно ли бурам-то кишки выпускали?
– Много справедливого есть и в ваших словах, Михаил Константинович, – продолжал провоцировать Ехно-Егерн, – но… – он наморщил лобик, изображая напряженную работу мысли, – но, понимаете ли, в среде молодежи формируется новый тип, тип разрушителя, бомбиста, фанатика… Это как бы каратель карателей. Суд на суд, расправа на расправу… В ответ на репрессию у Казанского собора Карпович смертельно ранит министра Боголепова, а Лаговский покушается на жизнь обер-прокурора Синода.
1 2 3 4 5 6 7