— Но у моего хозяина таких проблем нет. Он привез из Болоньи собственное развлечение.
— Ах! — воскликнул Джованни. — Слава Богу за предусмотрительность болонцев. И как же его развлекают?
Бекк понурила голову, притворившись смущенной.
— Ну… его развлекает моя сестра, сударь. Она… э-э… танцовщица… Да, наверное, это лучше всего описывает то, что она делает.
— «Э-э-танцовщица»? — Глаза итальянца вспыхнули. — И у нее есть какой-то «э-э-особый танец»?
— О да, сударь, конечно! Она специализируется на… на…
Бекк пристально смотрела поверх головы управляющего, стараясь поймать одно воспоминание. Оно относилось к тому времени, когда ее отец был еще коллегой Джанкарло Чибо, до ее бегства в Венецию. Одна из служанок архиепископа прониклась симпатией к одинокой девочке-еврейке и разрешила ей играть в тех комнатах дворца, где она прибиралась. В одной из этих комнат Чибо выставил результаты своего меценатства. Статуи изображали по большей части изящные обнаженные фигуры греков и римлян: мужчины и женщины сплетались в плотских ласках. Сюжеты картин были столь же непристойными. Особенно ей запомнилась одна, потому что ей сказали, что на ней изображены евреи.
— Моя сестра танцует как Саломея, — вспомнила наконец Бекк. — Танцует перед Иродом, чтобы получить голову Иоанна Крестителя.
Итальянец нетерпеливо переминался с ноги на ногу, позабыв о том, что испачкал башмаки.
— А она танцует перед кем-то, кроме твоего хозяина?
— Ну… обычно нет. Но сейчас хозяина нет в городе. Она скучает. Ее можно уговорить…
Они быстро договорились относительно вознаграждения. Был выдан аванс и назначена встреча на конец этого дня. Сумма оказалась немалой. Оба понимали, что речь идет не просто о танце.
* * *
— Ты договорился… о чем?! — взвыл Хакон час спустя.
— Послушай, помоги мне расчесать эти волосы, ладно? У нас мало времени.
Бекк купила небольшое зеркало в лавке рядом с той, где продавались парики. На это ушел почти весь аванс, но ей больше почти ничего и не требовалось. Только немного шелка. Семь покрывал, если она правильно помнит ту картину. Семь. Они были брошены на пол, повешены на стулья, на руки наблюдающего за танцовщицей осклабившегося царя…
Хакон был настолько ошеломлен ее безумной идеей, что послушно принял гребень и даже несколько раз провел им по густым прядям парика, и только потом опомнился. Он бросил гребень на пол как раз в тот момент, когда Бекк, повернувшись спиной к нему, начала возиться со шнуровкой своего жилета.
— Ты с ума сошел, парень? И что произойдет, когда ты туда явишься?
— Когда мы туда явимся. Тут еще где-то завалялась маска палача. Примерь ее.
Он протянул руку к маске, а потом, опомнившись, отдернул ее.
— Нет! Я спрашиваю, что будет, когда ты начнешь танцевать? Они же сразу поймут, так ведь?
— Что поймут?
— Что поймут?! Боги, дайте мне силы! Что ты — парень!
— Неужели?
Бекк расстегнула жилет и теперь снимала рубашку. А потом пришел черед повязкам, которыми она стягивала грудь.
— Конечно, поймут. — Хакон вздохнул. — Ты же не сможешь провести… Иисусе веселый!
— В чем дело? — Бекк повернулась к нему лицом, уперев руки в бока. — Никогда прежде не видел сисек?
— На парнишке — нет, — пробормотал совершенно смутившийся скандинав. — На парнишке — никогда.
* * *
Это было… странно. Ну-ка… что это было за слово? То, которым пользовался Фуггер?
Парадокс. Еще один парадокс. Этот парадокс относился к боли. Потому что чем большие муки он испытывал, тем больше была награда, когда потом он приходил в сознание после обморока. Его тело по-прежнему находилось в плену, но разум был совершенно ясен. Его мучители уходили — и тогда являлись другие. Его друзья.
Они все приходили к нему. Иногда все вместе, словно они снова трапезуют, как тогда, в Тоскане, а иногда — порознь. Джанук рассуждал о поединках и саблях и о том, насколько удобнее пользоваться изогнутым клинком. Хакон делился различными мудрыми высказываниями своей матери, причем каждое следующее было еще более непереводимым, чем предыдущие. Фуггер танцевал и шаркал вокруг него, стараясь не встречаться с ним взглядом.
А когда возникала Бекк, все происходило иначе. Ему нужно было сказать ей так много из того, что он не мог сказать раньше. Не успел за то недолгое время, которое они провели вместе. Он всегда предпочитал действовать, а не говорить и теперь жалел об этом, потому что вдруг усомнился: знает ли она, как сильно он ее любит? Он не открыл Бекк, что это неожиданное чувство сняло невыносимый груз, который давил на него с тех пор, как умерли его жена и дочь. Словно от входа в пещеру откатили камень, впустив туда свет. А сейчас Бекк уверяла его, что поняла все без слов. Она сказала ему, что с ней все произошло точно так же: он вошел в дом ее сердца — и все комнаты вдруг поменяли свой цвет.
Этим утром Чибо присоединился к своему телохранителю. Чибо был бесстрастен. Это причиняло куда больше страданий, нежели зверства немца. Когда Жан очнулся от насильственного забытья, он попробовал изогнуть свое связанное тело, и муки снова поглотили его. Поскольку рядом никого не было, он разрешил себе закричать.
И тогда к нему прикоснулась рука — одновременно и знакомая, и чужая. Его успокоила прохлада, то, как пальцы скользнули по контурам его лица, принося облегчение поврежденным костям.
Она стояла перед ним с улыбкой на лице. Седая филигрань, пробегавшая по ее волосам тогда, в Тауэре, исчезла. Они стали сплошь черными, если не считать красных бликов, напоминавших пионы, разбросанные по какому-нибудь склону близ Луары.
Шесть ласковых пальцев прикасались к нему, ощупывая его раны, принося с собой исцеление. Рука, которую ему недавно сломали, снова срослась, и нога тоже. Когда Анна соединила ему ребра, дышать стало легко — впервые за много дней, и он сделал глубокий вдох, ощутив аромат ее тела. От королевы пахло летом.
— Они причинили тебе вред, Жан, — проговорила она, и ее глаза потемнели.
— О, миледи, — ответил он, — это не сравнится с тем вредом, который я причинил вам.
— Какой?
— Моя неудача. Ваши враги отняли то, что вы доверили мне, то, что я поклялся защищать. Ничего уже не исправить.
Она наклонилась над ним и обхватила ладонями его лицо — точно так же, как той ночью.
— Разве ты не говорил: «Пока я жив, я не перестану надеяться»?
И он улыбнулся. Надежда оставила его несколько дней назад, когда он услышал, как ломаются его кости. Анна улыбнулась в ответ:
— Это должно кое о чем сказать тебе, Жан Ромбо. Это должно напомнить тебе о моем обещании. Помнишь, я сказала тебе на эшафоте: «Мы еще встретимся». И не только во сне.
С этим она исчезла, унеся с собой солнечный свет. Возможно, ее прогнали шаги, раздавшиеся на лестнице.
На этот раз кроме жаровни, которую несли на металлических палках тосканцы, в камере появились и две лампы. Одну держал Генрих, вторую — архиепископ. Когда Жан увидел это, его решимость дрогнула. Этот человек слишком хорошо разбирался в боли.
Священнослужитель подошел к нему и поднял лампу, рассматривая результаты своих последних трудов.
— Интересно. — Бархатный голос обволакивал сознание Жана. А потом — кашель и поднесенный к губам платок. — Как это один человек может вынести такое, от чего другой давно уже умер? Порог. Интересное слово. В нем заключается понятие и границ, и того, что через них переходит. Мы с тобой много раз видели, как люди переходят порог между этой жизнью и будущей, не правда ли, палач? И мне никогда не надоедает переживать этот момент. А тебе?
Жан молчал, не уступая своему врагу ничего.
Кашель Чибо и красная отметина на ткани дали Жану еще одно словесное оружие — возможно, последнее. Сквозь обломки зубов он вытолкнул слова, тщательно подбирая каждое:
— Это верно, я кое-что знаю о смерти. Я видел ее написанной на тысяче лиц. Но ни разу еще не видел, чтобы она читалась так ясно, как сейчас на твоем лице. Возможно, я попаду в адское пламя раньше тебя, но скоро ты будешь гореть рядом со мной.
Несколько секунд архиепископ молчал. Его и без того бледное лицо совершенно обескровилось. Он закашлялся и опоздал с платком, так что кровь вытекла ему на подбородок. Чибо отвернулся, чтобы совладать с собой, — и снова повернулся, уже с улыбкой на лице.
— Ты нам больше не нужен, палач. Аполлоний решил, что ему не так уж и важны те сведения, которые ты мог бы ему сообщить. Он считает, что тайна скрывается в самой плоти этой проклятой руки. Я так и подозревал, судя по тому, как на меня действовало ее прикосновение. Так что мы обработаем ее ртутью, вскроем, разрежем на куски. Особенно лишний палец. Аполлоний предполагает, что ядро силы прячется в нем. Когда мы ею овладеем — кто знает? Возможно, в аду у тебя не будет соседа.
Жан рассмеялся. Нелепая реакция для искалеченного человека, подвешенного на стену. Разъярившись, Чибо рявкнул:
— Один раз я ошибся, оставив тебя в живых. И теперь я получу величайшее удовольствие, наблюдая за тем, как ты умираешь. — Повернувшись к своему телохранителю, он добавил: — Давай посмотрим, на сколько ты сможешь это растянуть, Генрих.
Немец обмотал руку тряпкой и взялся за нож, лежавший на угольях жаровни.
— Начинать, милорд?
Кивок — и нож придвинулся к Жану. Он инстинктивно закрыл глаза, поднял голову и постарался думать о Тоскане, о Бекк. Он почувствовал, как жар приближается к его плоти.
В дверь робко постучали. Лезвие немного отодвинулось, и Жан открыл глаза. В дверях стоял Джованни. Управляющий не мог отвести взгляда от окровавленного человека, висящего на стене, — и забыл то, ради чего пришел.
— Ну, дурень? — зарычал на него Генрих.
— Та… та… танцовщица пришла, ми… милорд.
— Какая еще танцовщица? А! А, да. — Чибо повернулся к Генриху. — Джованни уверяет, что отыскал какую-то итальянскую шлюху, которая исполнит мне танец Саломеи с семью покрывалами, а потом меня удовлетворит. Ну что ж, придется ей подождать. Думаю, мы скоро освободимся. — Он замолчал. Джованни неохотно повернулся, чтобы уйти, а нож снова начал приближаться к Жану. — Нет, подождите! — Покрасневшие губы улыбнулись. — Я забыл, Генрих. Растянутое удовольствие бывает вдвое острее. То же самое относится и к боли. Давай оставим нашего друга здесь. Пусть он еще какое-то время предвкушает свои последние муки. Его смерть станет слаще после того, как я испытаю… как бы это выразиться?.. маленькую смерть, которую даст мне эта шлюха. И поскольку Франчетто ушел в ночь со своими людьми, мне даже не придется ею делиться. Разве только тебе самому захочется, милый Генрих?
Немец напряженно выпрямился и отошел, чтобы вернуть нож на уголья.
— Я буду охранять вас, милорд, как всегда. И только.
— Право, Генрих! Неужели ты так никогда и не поймешь? Наслаждение и боль, друг мой. Наслаждение и боль.
Они оставили жаровню, и маленькая камера нагрелась. Впервые за долгий срок Жан чувствовал тепло. Он не мог сказать, как долго мерз. Просто радовался теплому воздуху. И свету. На стены падали тени, и его товарищи были рады устроиться там и ждать его смерти.
* * *
Хакон не мог не глазеть на нее. Прорези маски уменьшили ему поле зрения, так что для того, чтобы разглядеть ее целиком, ему приходилось поворачивать голову из стороны в сторону.
Ее! Вот к чему трудно было привыкнуть. Это был все тот же человек, на которого он смотрел тысячи раз. И в то же время — совершенно другой. Как он мог не заметить, что Бекк — женщина? И притом очаровательная: с небольшой, красивой грудью, тонкой талией и чертами лица, которые в свете ее женственности стали казаться довольно приятными. Не то чтобы он сейчас мог их разглядеть. Они были скрыты под покрывалом розового цвета. Покровы не скрывали ее целиком, они намекали на то, что будет открыто. По одному на каждую грудь, по одному на ногу, нечто вроде юбки на бедрах. Под ними он мог различить более темный лоскут, который лежал над средоточием ее женственности, удерживаемый на месте туго натянутым шелковым шнуром. Седьмой покров.
Ему следует отвернуться. Черные волосы его парика выбивались из-под маски палача, вызывая зуд везде, где прикасались к телу. Бекк сказала, что это поможет ему остаться неузнанным. Пока что это только сильно его раздражало. Он энергично почесался. Его заставили оставить топор в коридоре за дверью, иначе у него были бы заняты руки.
— Прекрати! — зашипела на него Бекк. — Ты похож на медведя на пасеке. Тебе положено оставаться незаметным. Никто не будет смотреть на меня, если ты начнешь исполнять пляску святого Витта.
— Ну, в твоем-то парике блох нет! — прошипел он в ответ, продолжая чесаться.
Бекк вздохнула и переменила позу, выставив вперед ногу так, чтобы из-под шелка выглянула босая стопа. Шелк был в остатках, но все равно на него ушел почти весь аванс Джованни, а материи едва хватило на костюм. Бекк всегда плохо разбиралась в женских нарядах, но, судя по похотливой, а потом и смущенной улыбке Хакона, на этот раз получилось. И тем не менее пока она ждала в этой тесной холодной комнате, тот порыв, который увлекал ее вперед, внезапно исчез, сменившись сомнениями и страхом.
Она неуверенно повернулась, подняв бубен и ударив им о колено. На полукруглую основу была туго натянута кожа, которая вместе с мелкими металлическими звеньями должна была служить единственным аккомпанементом ее танцу — если не считать звона крошечных колокольчиков, закрепленных у нее на лодыжках. Движение получилось неловким, неумелым, совершенно не влекущим, а ведь ей надо быть такой чарующей, как никакому мужчине даже не грезилось! С чего она решила, что способна на такое? Потому что у нее хорошо получались танцы ее народа? Их па были очень сдержанными, а глаза при этом скромно опускались вниз.
Из-за двери послышались голоса. А потом дверь распахнулась, и все мысли о танцах исчезли от потрясенного понимания, что она оказалась в одной комнате со своим врагом. Она инстинктивно потянулась к оружию, которого при ней не было. Бекк увидела, что Хакон перестал чесаться и рука его опустилась вниз, а пальцы зашевелились в поисках топорища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59