Дону Алонсо адмирал строго-настрого запретил обижать по пути индейцев.
– Мы, – сказал он, – явились сюда, чтобы спасти их души и обратить этих детей природы в истинную веру. Поэтому не притесняйте и не разоряйте индейцев, а пропитание для наших людей добывайте мирным образом.
Дон Алонсо бросил на адмирала лукавый взгляд и весело расхохотался.
– Ну, разумеется, сеньор адмирал, я ведь добрый католик. Не знаю, сыты ли будут овцы, но волки, клянусь пресвятой девой, останутся целы.
Адмирал бойко говорил по-кастильски, но разве уловишь тонкости чужого языка. И, не уяснив себе, кто же, собственно, останется цел – овцы или волки, он с миром отпустил дона Алонсо.
Индейцы с распростертыми объятиями встречали голодную рать Алонсо де Охеды и на убой кормили всех христиан печеными клубнями и хлебом касави. На вкус этот хлеб не уступал булке из пшеничной муки тончайшего помола, но готовили его индейцы не из муки, а из толченых корней неведомого в Европе растения. Называли они это растение юккой.
Подкормив отощавших кавалеров индейским хлебом, дон Алонсо привел их в благодатные долины страны Сибао. Там, на одной из переправ, случилось одно, казалось бы, совсем ничтожное происшествие, которое, однако, привело к гибельным последствиям. Несколько индейцев похитили штаны и куртки у трех кастильцев, переправлявшихся через реку. Дон Алонсо поймал озорников, а затем ворвался в ближайшее селение и захватил в плен местного вождя и всю его родню.
Похитителям драных кастильских штанов дон Алонсо отрубил уши, а прочих пленников отослал в Изабеллу.
Адмирал (а дон Алонсо просил его всенародно казнить этих «злоумышленников») отпустил несчастных узников на свободу. На дона Алонсо и его братию он, однако, махнул рукой. Наступало лето, и в конце апреля 1494 года он, желая во что бы то ни стало добраться до азиатского материка, отправился на запад, к берегам Кубы. На Эспаньоле же он оставил в качестве своего наместника родного брата – Диего Колумба.
За пять месяцев трудного плавания, в котором, конечно, участвовал Педро, адмирал открыл южные берега Кубы и большой остров Ямайку. Это были благодатные земли, и омывало их теплое, ласковое море. На много миль тянулись утопающие в зелени берега Кубы, велик был остров Ямайка, и индейцы твердили, что где-то на западе лежат большие и богатые земли. Адмирал был убежден, что они говорят об Индии, но до этой Индии не дошел. Птице, если бы хватило у нее сил, пришлось бы пролететь десять тысяч миль, чтобы из лесов Ямайки попасть на берега Явы и Китая.

Это птице! Но ни один корабль не смог бы пройти из ан-тильских морей в Тихий океан через гористый Панамский перешеек. Прорваться в этот океан ему удалось бы только на крайнем юге южноамериканского материка, и кружной западный путь в Азию оказался бы почти вдвое длиннее прямой птичьей дороги. Но первые земли Южной Америки адмиралу суждено было открыть лишь четыре года спустя, а до Панамской перемычки он добрался только в 1502 году, все еще не подозревая, что перед ним не азиатские мысы и бухты, а берега Нового Света.
А пока адмирал искал Азию на Кубе, дела на Эспаньоле приняли очень скверный оборот. Осатаневшая от лютой жадности рыцарская орда сорвалась с цепи и вырвала узду из слабых рук Диего Колумба.
Педро Маргарит самовольно покинул форт Святого Фомы и сбежал в Кастилию. Его воины и соратники дона Алонсо рассеялись по всей стране Сибао.
Золото! Любой ценой дорваться до золота, ощутить его райскую тяжесть, нагрузиться им до отказа. Просеивать через сито и промывать на лотках речные пески. Исходя соленым потом, вылавливать в них мелкие грязно-желтые зерна, – как бы не так! Благородному рыцарю куда проще ворваться вот в то селение – к нему ведет отличная тропа, – пустить в соломенные кровли красного петуха, переколоть и перерезать беззащитных индейцев и с мертвых рук сорвать или срубить золотые браслеты и золотые кольца.
Старые касики – индейские вожди – знают, где легко добыть золото. Чуть сыроватые щепки дают тихое пламя. Не успеешь до-бормотать «Отче наш», и касик – его ноги поджаривают на костре -готов открыть тебе все свои тайны…
Впрочем, дон Алонсо лишь в редчайших случаях прибегал к пыткам. От одного его взгляда цепенели души старых касиков, его белозубая улыбка приводила их в содрогание. И в переметных сумках оруженосцев дона Алонсо звенело чистое золото, взятое без лишних трудов в лихих и быстрых набегах.
Полтора года назад адмирал писал: «…По природе своей индейцы таковы, что нет средств побороть их боязливость. Правда, после того, как они успокаивались и страх исчезал, они становились столь доверчивыми и с такой щедростью отдавали все им принадлежащее, что, кто этого не видел сам, вряд ли тому поверит. Если у них попросить какую-нибудь вещь, они никогда не откажутся ее отдать. Напротив, они сами предлагают ее, и притом с таким радушием, что кажется, будто они дарят свои сердца».
И надо было довести до отчаяния этих людей, охотно даривших сердца заморским гостям, чтобы они, изменив своему тихому нраву, взялись за оружие.
Вся страна Сибао – тысяч пять воинов могли выставить ее долины, зажатые горными цепями, – поднялась против бородатых «дьяволов». Тростниковые копья против мечей и аркебузов, камни против свинцовых пуль, голые дети мирной земли против до зубов вооруженных головорезов, одетых в стальные доспехи…
Однако страна Сибао занимала лишь ничтожную часть Эспа-ньолы, и, если бы весь остров двинулся на непрошеных гостей, им грозила бы бесславная гибель.
И адмирал, возвратившись в Изабеллу, повел свое войско на мятежников. Зарево занялось над опустошенными селениями Сибао, оно переметнулось через высокие горы, дымные хвосты пожарищ потянулись в соседние края…
А королева требовала золота, она приказывала адмиралу загнать всех индейцев в несуществующие золотые копи, она упрекала его в излишней мягкости.
Между тем из Кастилии прибывали новые искатели наживы, и теперь уже не полторы тысячи, а пять или шесть тысяч добрых христиан бродили по истерзанному острову. Индейцев травили, как диких зверей, их топили в реках, сжигали на кострах, душили на виселицах. На Эспаньолу изобретательные душегубы завезли сотни три псов и всю эту свору обучили охоте за краснокожими. Ни в горах, ни в лесах не могли индейцы укрыться от псов-людоедов, которые преследовали по пятам несчастных беглецов и, настигая свою добычу, разрывали ее на части.
Золота же на острове оказалось мало, и наиболее предприимчивые кавалеры нашли иные способы обогащения. Захватив самые лучшие угодья на Эспаньоле, они прикрепили уцелевших индейцев к земле, и бедные невольники стали в поте лица возделывать плантации «заморских дьяволов». Люди, которые так охотно дарили свои сердца адмиралу и его спутникам, гибли повсюду и везде либо от собачьих клыков, либо от свинцовых пуль, либо от непосильного труда.
А солнце по-прежнему сияло над благодатными землями Эспа-ньолы; как и раньше, весело щебетали птицы в ее дремучих лесах, но некогда райский остров стал сущим адом. До поры до времени королева держала адмирала в привратниках этого ада. Она заставляла его гасить индейские мятежи, добывать золото для ненасытной казны и проведывать пути к еще не открытым заморским землям…
Безногое и безголовое посольство
Изабелла и Фердинанд с великой радостью прочли донесение севильского архидиакона об отплытии большой флотилии Колумба.
И почти одновременно дон Хосе-Мария Галан-и-Родригес привез отличные вести из Рима. Папа Александр VI преподнес королевской чете два приятных сюрприза: буллу «Совсем недавно» и грамоту, которой он жаловал Изабелле и Фердинанду титул «католических королей» за их усердие в делах веры.
Но королевское счастье подобно бочке меда, оскверненной ложкой дегтя. Все было бы хорошо, если бы не пришли в Барселону пренеприятнейшие вести из Лисабона. Король Жуан, о котором открыто говорили как о живом покойнике, с первыми осенними днями воспрял духом и обрел былые силы. И хотя придворные лекари католических королей и утверждали, будто это улучшение кратковременно и за ним обязательно последует резкий спад, их высочества были ужасно раздосадованы.
Король и королева решили, пока суд да дело, возобновить с Лисабоном никчемные переговоры.
Надо, говорила Изабелла, выиграть время. Авось королю Жуану – не приведи господь! – станет хуже, а до той поры можно будет занять его беседами с нашими новыми послами. И пожалуй, нам лучше всего направить к кузену Жуану не слишком толковых послов. Важно ведь сейчас только одно – как можно дольше затянуть переговоры.
– На этот раз, моя дорогая, – сказал король, – вам пригодятся мои избранники. Поверьте мне: они те люди, которые вам нужны.
И в начале ноября королеве представились новые послы к королю Жуану: сеньоры Педро де Айяла и Гарсиа Лопес де Карвахаль.
Педро де Айяла еще в юности оставил на поле брани ногу, и об этой утерянной ноге он готов был говорить день и ночь. Поэтому стук его костыля обращал в бегство всех кавалеров с достаточно острым слухом.
Гарсиа де Карвахаль как собеседник был гораздо хуже дона Педро. Повесть о потерянной ноге казалась «Илиадой» в сравнении с монологами сеньора Карвахаля. «Этот старый павлин, -говорили о нем при дворе, – опасен, как чума. Бойтесь его: если уж вы попадетесь в его когти, он вам докажет, что Карвахали – это прямые потомки Кая Юлия Цезаря…»
Павлины – птицы не только глупые, но и обидчивые. Оба эти качества сеньора Карвахаля были отлично известны при дворе католических королей.
И, заранее зная, на какие испытания она обрекает короля Жуана, Изабелла очень ловко внушила своим послам, как они должны будут держать себя во время переговоров.
– Вам, сеньоры, – сказала она, – я доверяю честь Кастилии. Берегите ее, не допускайте, чтобы сан посла нашего королевства был умален и унижен кем бы то ни было…
Послы клятвенно обещали беречь кастильскую честь и, распаленные призывами королевы, во весь опор помчались в Лисабон.
Тем временем в португальскую столицу явился из долгих странствований бывший аптекарь Прадо. Ночной прыжок в Гвадалквивир не обошелся ему даром: на лбу подживал кровавый рубец, а шрамы на подбородке еще не очень надежно прикрывала трехнедельная борода.
В Лисабон дон Дуарте прибыл дня на два позже дона Руи да Пины, которого поездка в Барселону состарила на десять лет. Как это ни удивительно, но прежние неудачи мало огорчили короля. Король действительно чувствовал себя весьма бодро, ум его был ясен, и, не щадя себя, он винился перед доном Дуарте и доном Руи в былых своих ошибках и просчетах.
– Я действовал нерешительно и непоследовательно, – говорил дон Жуан. – Мне ни в чем не следовало уступать королеве Изабелле и королю Фердинанду. Наш флот был и остается сильнейшим в Европе, наши моряки в любое время могут нанести сокрушительный удар по кораблям и гаваням Кастилии. И самое главное, мы всегда можем перерезать путь, открытый Колумбом, – ведь и туда, и обратно его суда должны идти через наши воды. Скверно другое: донья Изабелла и дон Фердинанд нанесли нам серьезный удар в Риме. К сожалению, я не могу ссориться с папой Александром. Стало быть, надо, не отвергая его линию раздела, переместить ее выгодным для нас образом. Вот для этого, сеньоры, мне скоро понадобится ваша помощь. А пока подождем. К нам едут новые послы из Барселоны. Посмотрим, что они привезут в Лисабон. И встретим их так, чтобы донье Изабелле и дону Фердинанду стало ясно: король Португалии не вассал королей Кастилии и Арагона.
Введение Богоматери не самый большой христианский праздник. Но лисабонца хлебом не корми, а дай лишний раз показать себя во всей красе, в праздничных одеждах и в новых башмаках из мягкого сафьяна. К тому же в 1493 году (бывает же такое счастье!) Введение – а оно празднуется 21 ноября – пришлось на воскресенье. И вдобавок именно на этот день назначена была торжественная встреча кастильских послов.
Встречать их должны были вскоре после полудня у ворот Сан-Висенти, и по городу прошел слух, будто к этим воротам выедет сам король. Такое редкое событие, конечно, не мог пропустить ни один сколько-нибудь себя уважающий лисабонец.
В день праздника утро выдалось бархатное. Такие деньки не редкость в пору золотой португальской осени. Нежаркое солнце тихо плывет в небе, воздух удивительно звонкий, и, как вино, ударяют в голову желтые запахи палого листа и золотистый аромат дозревающих лимонов. А быть может, сильнее бьется кровь в жилах от суховатого и чуточку хмельного запаха виноградной листвы: не так-то уж далеки одетые осенним багрянцем виноградники Синтры…
И до чего хорош был этот ноябрьский Лисабон! Право, не так уж далек был от истины лисабонский хвастунишка, пустивший в оборот поговорку «Кэн нан вэ Лишбоа, нан вэ коуза боа» («Кто не видел Лисабона, не знает, что такое красота»).
Широкими уступами поднимался город от царь-реки Тэжу к холму Коллина-ду-Кастеллу. А на самой вершине этого холма чуть набекрень сидела каменная корона замка Сан-Жоржи.
В синеву лисабонского неба вонзались его зубчатые башни, легкие и стройные. Впрочем, такими они казались лишь издали. Вблизи же Сан-Жоржи – этот замок-оборотень – подавлял своим угрюмым величием. Время порядком изъело его массивные стены, в оплывших рвах тухла подернутая зеленоватой ряской вода, а внутри, за обводом многобашенных стен, жались друг к другу дворцовые палаты, мрачные, как склепы.
Под замком гнездился верхний город. По крутым склонам стекали кривые улочки. Узкоплечие дома с высокими крышами из красной и желтой черепицы стояли лесенкой, на радость всем котам, которые, перескакивая с кровли на кровлю, с ленивой грацией разгуливали в лисабонском поднебесье. Котам никто не вел счет, но их, во всяком случае, было гораздо меньше, чем монахов и священников. Черные, белые, серые и коричневые сутаны и в будни и в праздники бродили по горбатым закоулкам, с кошачьей сноровкой обходя непросыхающие лужи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24