Теперь в толпе, окружавшей поле битвы, поднялся оживленный говор, как бывает в наши дни в театре, когда падает наконец занавес после спектакля, приковавшего к себе общее внимание. Рыцари вернулись на места, которые занимали до поединка, и спешились; один сняли шлемы, чтобы освежиться и отереть пот со лба, другие взялись за починку поломанных доспехов и конской сбруи. Лошади мотали головой и жевали губами, израненными натянутой уздой; не чувствуя больше седока, они уже не били копытами, а стояли, понурив голову, и только вздрагивали порой, отчего позвякивала надетая на них броня. Торговцы, теснившиеся вокруг поля, с новыми силами принялись расхваливать свои товары. Оба распорядителя сели на коней и направились к своим рыцарям.
По общему мнению, победа клонилась на сторону итальянцев, так как один из французов был уже взят в плен, а другие почти все изнемогали от полученных ран; поэтому те, кто бился об заклад, что победят французы, начинали хмуриться и волноваться.
Доблестный Баярд был достаточно опытным воином, чтобы не понимать, что обстоятельства складываются неблагоприятно для его соотечественников. Стараясь скрыть свою тревогу, он подбодрял французских рыцарей, выстраивал их в боевом порядке и напоминал каждому правила боя, советуя, какие удары следует наносить и как лучше защищаться.
Просперо Колонна видел зато, что итальянцы не так пострадали в битве и нуждаются в отдыхе меньше, чем французы; поэтому, когда прошло полчаса, он потребовал возобновления боя, и судьи велели протрубить сигнал.
Кони еще тяжело дышали от усталости, но, почувствовав шпоры, вскинули головы и снова бросились навстречу друг другу. Теперь исход боя должен был решиться с минуты на минуту. Все более напряженным становилось молчание зрителей, все более ожесточенной борьба на поле. Нарядные одежды, перья и украшения давно превратились в грязные окровавленные лохмотья. Голубая перевязь Фьерамоски была изрезана, на шлеме уже не красовался высокий султан, но сам он, легко раненный в шею, чувствовал себя еще бодрым и теснил Ламотта, с которым снова завязал бой. Фанфулла бился с Жаком де Гинь. Бранкалеоне опять боролся с Граяно и старался улучить мгновение, чтобы разрубить его шлем; остальные итальянцы попарно сражались с французами то тут, то там с успехом действуя секирой.
Внезапно в рядах зрителей раздался крик. Все даже рыцари, обернулись на этот возглас и увидели, что схватка Бранкалеоне с Граяно пришла к концу. Граяно пригнулся к шее коня, шлем и голова его были рассечены пополам, и кровь ручьями лилась по забралу на его панцирь и на ноги коня, за которым тянулись кровавые следы. Наконец Граяно рухнул на землю с таким грохотом, словно сбросили мешок с железом. Бранкалеоне поднял окровавленную секиру и, потрясая над головой, грозно воскликнул:
— Да здравствует Италия! Да погибнут изменники и предатели!
Упоенный победой, он с секирой в руке ударил на врагов, которые еще пытались защищаться. Но бой тянулся недолго. Гибель Граяно, видимо, перетянула чашу весов на сторону итальянцев.
Фьерамоска, разъяренный длительным и упорным сопротивлением Ламотта, стал вдвое быстрее сыпать удары и совершенно ошеломил француза. У него уже не было щита, меч сломался, латы разлетелись вдребезги; наконец Этторе с такой силой ударил его секирой по шее, что Ламотт, теряя сознание, упал головой на луку седла, и свет померк у него в глазах. Пока он еще не пришел в себя, Фьерамоска, находившийся справа от него, откинул свой щит за плечи, вцепился левой рукой в ремни панциря своего врага и, сжав колени, пришпорил коня. Тот рванулся вперед, и Фьерамоска, таким образом, буквально вырвал французского рыцаря из седла. Едва Ламотт упал, как Этторе спрыгнул с коня и, нагнувшись к поверженному противнику, приставил кинжал к его забралу, почти касаясь лба, и крикнул:
— Сдавайся, или ты погиб!
Рыцарь еще не пришел в себя и не отвечал; это молчание могло стоить ему жизни, но его спас Баярд, который объявил его пленником Фьерамоски.
Слуги Ламотта отвели его к синьору Просперо, а Этторе хотел снова вскочить в седло, но конь его куда-то исчез. Он обвел глазами поле и увидел, что Жиро де Форс, под которым убили лошадь, забрал его коня и теперь вместе со своими соотечественниками отбивается от итальянцев. Этторе, при всей своей доблести понимал, что ему, пешему и в одиночку, ни за что не отнять своего коня у француза. Но конь этот был выкормлен и объезжен им самим и всегда шел на его голос. Поэтому Этторе не растерялся, а подошел возможно ближе к коню и принялся его звать, притопывая ногой, как всегда делал, когда задавал ему корм. Конь рванулся к нему; седок хотел было удержать его, но конь взвился на дыбы, сделал несколько скачков, и так как всадник не мог совладать с ним, он прямо пронес всадника к итальянцам; они же окружили его и взяли в плен без единого взмаха меча. Кляня судьбу, он сошел с лошади, на которую тотчас вскочил Фьерамоска; затем доблестный юноша протянул французу взятый у него меч и сказал:
— Бог с тобой, дружище! Бери свой меч и ступай к своим. Мы берем пленников оружием, а не плутнями.
Французский рыцарь ожидал совсем другого и был донельзя удивлен. Он задумался на мгновение и возразил:
— Я побежден не мечом, а вашим великодушием. — Взяв свой меч за клинок, он положил его на землю перед синьором Просперо. Все отдали должное учтивости Фьерамоски и разумным словам и поступку француза. Впоследствии он был единственным, кого отпустили на свободу без выкупа.
Итак, французы лишились четырех лучших воинов, в то время как все тринадцать итальянцев еще оставались в седле. Нетрудно было угадать, чем кончится дело. Тем не менее пятеро французских рыцарей, потерявшие коней, тесно сомкнулись, а с обеих сторон попарно встали четверо всадников. В таком боевом порядке встретили они новый, третий натиск противника.
Никому и в голову не приходило, что они могут выстоять. Зрители восторгались стойкостью и мастерством французских воинов, но наряду с этим им не терпелось узнать, чем же наконец кончится последняя схватка; и чуть ли не все были взволнованы тем, что эти храбрецы идут на верную смерть, вступая в борьбу на столь неравных условиях. Не страшило это только самих французов: истерзанные, израненные в пыли и в крови, они стояли как воплощение гордости и достоинства и смело ожидали лавину всадников которая, казалось, сейчас сотрет их в прах.
Наконец итальянцы тронулись с места, но без прежнего боевого пыла; у изможденных лошадей на стертых поводьями губах выступила кровавая пена. С громким возгласом «Да здравствует Италия!» всадники вонзили шпоры в бока лошадей, и те пустились тяжелым галопом, гулко стуча копытами.
Несмотря на запрет, оглашенный перед боем, жадное любопытство зрителей толкало их все ближе к полю, и кольцо вокруг ристалища сжималось теснее и теснее. Солдаты, на чьей обязанности было поддержание порядка, сами были так поглощены этим зрелищем, что вместе с остальными постепенно двигались вперед. Так бывает, когда на рыночной площади сорвется с привязи бык: вначале каждый спокойно остается на своем месте, но едва какая-нибудь собака набросится на быка, а другая вцепится ему в ухо, не давая сделать ни шагу, — тут уж сбегутся все зеваки, поднимутся шум и крик, начнется кутерьма, — каждый хочет протиснуться вперед, чтобы лучше все разглядеть.
Посередине заново построившегося ряда итальянцев находился Фьерамоска, у которого был самый резвый конь; ближе всего к центру стояли те всадники, чьи кони были свежей и выносливей, чем у других; таким образом, когда они устремились на врага, середина ряда выклинилась вперед с Этторе во главе. Это построение оказалось настолько удачным, что итальянцы смяли французов, не дав им опомниться. Разгорелось новое сражение, еще более ожесточенное: численности, отваге, опытности итальянцев неприятель противопоставил сверхчеловеческое напряжение сил, исступленное отчаяние перед грозившим ему неминуемым позором.
В клубах пыли, храбрые и несчастные французы, обливаясь кровью, падали под конские копыта, поднимались, цепляясь за стремена и поводья победителей, и снова падали и ползли по земле, обессиленные, израненные, безоружные, в исковерканных латах. И все-таки они еще пытались собраться с силами и подбирали обломки мечей и копий, а подчас просто камни, чтоб только отдалить свое поражение.
Этторе первый закричал им, чтобы они прекратили сопротивление и сдались в плен; но его крик потонул в грохоте боя. А может быть, французы расслышали, но не приняли его предложения и безмолвно сносили сокрушительные удары, исступленно защищаясь.
Из четырех французских всадников, принимавших участие в этой схватке один был выбит из седла и сражался пешим; под двумя были убиты лошади; четвертого окружили и взяли в плен. Невозможно описать все удивительные эпизоды этого боя, безрассудные подвиги, совершенные в последние минуты и запечатлевшиеся на многие годы в памяти зрителей охваченных восхищением и ужасом.
Так, например, де Лиз схватился обеими руками за удила коня римлянина Капоччо, пытаясь разорвать их или завладеть поводьями. Лошадь топтала его копытами, но он все не разжимал рук; она протащила его по всему полю, пока он наконец не оказался перед синьором Просперо, и понадобилось вмешательство нескольких человек, чтобы заставить обезумевшего француза отпустить удила и сдаться в плен.
В конце концов сами итальянцы сочли чрезмерной жестокостью продолжать сражение. Возглас Фьерамоски был подхвачен другими, и все сообща прекратили бой, повторяя оставшимся в живых:
— Сдавайтесь, сдавайтесь! В толпе, окружавшей поле, тоже поднялся все нарастающий ропот: герольды не могли унять зрителей, которые с неистовым шумом и криками требовали окончания поединка, чтоб сохранить жизнь французских воинов. Наконец, прорвав цепь солдат, толпа ринулась на поле и встала кольцом вокруг сражающихся рыцарей в каких-нибудь тридцати-сорока шагах от них; кто кричал, кто махал платком или шапкой, надеясь остановить их таким образом, а кто взывал к судьям и распорядителям. Синьор Просперо пробился вперед, подошел совсем близко, поднял жезл и громким голосом стал убеждать французов сдаться.
Баярд, со своей стороны, скорбя о злой участи своих собратьев, тоже понимал бесполезность дальнейшего сопротивления и видел, что и без того слишком много храбрецов пролило свою кровь и пожертвовало жизнью в этом бою; поэтому он также вышел вперед и крикнул своим, чтобы они сдавались в плен. Но побежденные уже не слышали его голоса и возгласов толпы; они окончательно потеряли человеческий облик и походили скорее на фурий или дьяволов, сорвавшихся с цепи. Наконец судьи покинули свои места, прошли сквозь кольцо зрителей и приказали трубачам и герольдам громко возвестить о победе итальянцев; те хотели уже удалиться с поля, но не тут-то было: их противники, обезумевшие от ярости, скорби и боли, ничего не понимали и не слышали и продолжали бороться с победителями, как борется тигр, сжатый кольцами удава.
Тогда вмешался Диего Гарсиа, видя, что другого выхода нет. Он обхватил сзади Сасэ де Жасэ, который дрался с Бранкалеоне и вырывал у него из рук секиру, в то время как итальянец готов был нанести ему смертоносный удар по голове. Благодаря своей необычайной силе Диего сумел скрутить французу руки и вытащить его из кучки дерущихся. Его примеру последовали многие зрители; они мгновенно высыпали на поле; и хоть иным досталось немало тумаков, а иные поплатились порванной одеждой, они все же после долгих усилий и стараний выволокли с поля этих полуискалеченных людей; те, правда, еще барахтались и бесновались с пеной у рта, но их наконец удалось подтащить к остальным пленным, сидевшим под дубами.
Когда Бранкалеоне нанес свой меткий удар, великодушное сердце Этторе все же испытало в первую минуту радостное волнение. Но это чувство тотчас же сменилось другим, возвышенным и благородным. Теперь он подошел к Граяно, отстранил столпившихся вокруг него людей и склонился над ним. Густая кровь медленно струилась из глубокой раны; Этторе очень осторожно приподнял ему голову, с такой заботливостью, как будто ухаживал за самым близким другом, к стал снимать с него шлем.
Но секира разрубила череп Граяно и на три пальца проникла вглубь: рыцарь был мертв.
У Этторе вырвался глубокий вздох; он снова опустил на землю голову убитого и, поднявшись, сказал, обращаясь к окружившим его товарищам и в особенности к Бранкалеоне:
— Твое оружие, — и он указал на обрызганную кровью секиру, которую держал Бранкалеоне, — совершило сегодня правое дело. Но как нам радоваться такой победе? Разве эта кровь, оросившая землю, не итальянская кровь? Разве этот рыцарь, могучий и отважный в бою, не мог пролить ее, прославив себя и нас в борьбе против общего врага? Тогда могила Граяно была бы окружена почетом и преклонением и память о нем жила бы как пример чести и доблести. Вместо этого он погиб с позором, и над прахом предателя родины будет вечно тяготеть проклятие.
После этих слов все сели на коней в молчании погруженные в глубокую задумчивость. Вечером труп Граяно перевезли в Барлетту, но народ, прослышав что его хотят похоронить на кладбище, воспротивился этому. Могильщики унесли его прочь из города и зарыли в двух милях от Барлетты, в ущелье, пробитом горным потоком.
С тех пор это место зовется Ущельем предателя. Синьор Просперо перед уходом с полк обратился к Баярду и спросил его, не хочет ля он выкупить своих рыцарей. Так за похвальбу Ламотта Баярду пришлось расплачиваться, он не ответил ни слова, и судьи постановили, что в таком случае пленники отправятся со своими победителями в Барлетту. И они поплелись пешком, молчаливые и ошеломленные, окруженные огромной толпой, а за ними следовали итальянцы верхом на конях под крики: «Да здравствует Италия! Да здравствует Колонна!»
Когда шествие вступило в крепость, всех ввели в зал, и тринадцать итальянских рыцарей представили двенадцать пленников Великому Капитану, ожидавшему их среди своих приближенных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42