— Как зовут вас? — спросил он, несколько подумав.
— Коляр. Я живу в отеле г. Кермора, и швейцар поручил мне отнести к вам это письмо.
И при этих словах Коляр состроил преглупую физиономию.
— Где же живет эта особа?
— Улица Сент—Луи.
— Лошадей, — лаконически приказал Арман.
И спустя двадцать минут после этого, карета графа де Кергаца въезжала уже в ворота мрачного, старинного дома. Окна первого и второго этажей этого дома были герметически закрыты так, что сквозь них не пробивалось почти ни малейшего света.
Старый слуга, отворивший ворота, высадил Армана из кареты и почтительно сказал:
— Не угодно ли будет графу следовать за мной?
— Иду, — ответил ему Арман.
Поднявшись по лестнице и пройдя целый ряд мрачных зал и комнат, слуга, наконец, приподнял портьеру, из—за которой блеснул свет.
Арман находился в спальне.
Посредине ее стояла кровать старинной работы, с позолоченными столбиками и шелковым полинялым балдахином. На ней лежал сухой, худенький старичок с пожелтелым лицом и совершенно лысою головой.
Он приветствовал Армана рукою и указал ему на стул, стоявший у изголовья его кровати.
Слуга осторожно вышел и запер за собою дверь.
Арман с удивлением смотрел на этого старика, ему не верилось, чтобы он был так близок к смерти.
— Милостивый государь, — начал старик, как бы угадывая его мысли, — я действительно не похож на умирающего, а между тем мой доктор — человек, вполне знающий свое дело и искусный, сказал мне, что в моей груди уже скоро должна лопнуть одна большая жила и что к девяти часам я не буду больше жить.
— Медицина иногда ведь тоже ошибается, — попробовал было утешить его Арман.
— О, нет, — ответил старик, — мой врач не может ошибиться. Но дело не в том, — продолжал старик, — я — барон Кермор де Кермаруэ и вместе со мною угаснет моя фамилия, по крайней мере, в глазах света; но во мне живет тайное убеждение, что в этом мире есть еще существо моей крови — мужчина или женщина. Я не оставляю по себе ни родных, ни знакомых, и вообще меня Некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не выхожу за порог этого дома. Итак, в последние часы моей жизни мне стало грустно при мысли, что никто, кроме этого старика слуги — моего единственного собеседника этих последних пятнадцати лет, — никто не закроет мне глаз и что все мое громадное состояние за неимением наследников перейдет к государству. Мое же состояние громадно — в полном и точном смысле этого слова, и происхождение его столь же странно, как тягостна и ужасна для меня кара, которую господь бог Наслал за грех моей жизни.
Арман слушал его, не проронив ни одного слова.
— Выслушайте меня, — говорил барон де Кермаруэ, — мне на вид уже около семидесяти лет, а на самом деле мне только пятьдесят три года. В 1824 году, когда я был еще простым гусарским поручиком и когда вся моя будущность заключалась только в шпаге, мне пришлось однажды возвращаться из отпуска в свой корпус в сопровождении двух гусарских офицеров.
В тридцати двух километрах от Тулузы, у самой подошвы Пиренеев, нас застигла ночь, невдалеке от дрянной гостиницы посреди дикой и уединенной местности; о продолжении пути нечего было и думать, а потому мы и покорились необходимости провести ночь под ее кровлей.
В гостинице было уже много посетителей и, между прочим, две дамы с погонщиком ослов, которые возвращались откуда—то с купаний и были тоже застигнуты ночью.
Одна из них была старуха, а другая прехорошенькая двадцатилетняя девушка.
Мы были молоды, милостивый государь, притом же достаточно пьяны и притом считали себя в завоеванной стране.
Один из нас, бельгиец по происхождению и человек без всяких правил, предложил нам такое дело, которое бы мы, будучи в здравом смысле, наверное, с негодованием отвергли бы, — но мы были пьяны и приняли его со смехом.
Я не буду говорить о том, что происходило затем, но скажу только, что наутро мы были уже далеко от этой гостиницы, оставив в ней мать и ее опозоренную дочь, о которой я знал только, что ее зовут Терезой и имел на память от нее только один медальон, который сорвался у нее с шеи.
Мы достигли Барселоны через несколько дней и как раз накануне большого сражения, в котором были убиты оба мои сотоварища по этому гнусному делу.
Но меня бог спас и сохранил, и во мне возникло тогда странное убеждение, что провидение щадило меня для того, что приготовляло мне более страшное возмездие, чем мгновенная смерть.
По окончании войны я поселился в Мадриде у одного старого еврея, торговавшего кожей. Он был французский выходец 1709 года; однажды ночью меня разбудили. Оказалось, что мой хозяин отчаянно болен и что он находится в ужасном бреду. Я знал, что у него нет никого близких и потому немедленно отправился к нему и стал ухаживать за ним. Через несколько времени он пришел в себя; поблагодарив меня за мои хлопоты, спросил, как меня зовут.
— Кермор де Кермаруэ, — был мой ответ.
— Кермаруэ! — закричал тогда он каким—то странным голосом.
— Ну да!
— Перо! перо! — стал он умолять, указывая на свой письменный стол.
Я исполнил его желание, хотя решительно не понимал, что он хочет делать.
Старик написал две строчки и подписался.
В них было сказано: «Завещаю г. Кермаруэ все свое состояние».
Через четверть часа после этого его уже не было больше в живых.
В бумагах его мы нашли разъяснение его поступка. Мой дед — барон де Кермаруэ, эмигрируя из Франции, оставил ему на сохранение двести тысяч ливров.
Террор вынудил еврея удалиться из отечества; он приехал в Испанию, занялся торговлей и при помощи денег моего деда нажил громадное состояние. Дед оставил ему двести тысяч ливров, а он возвратил мне двенадцать МИЛЛИОНОВ; Я немедленно уехал из Испании в Париж и, право, готов был бы перевернуть весь мир, чтобы отыскать Терезу и предложить ей свою руку, но здесь, в Париже, меня ожидало достойное возмездие.
Бог покарал меня.
Двадцать лет уже, как я страдаю этим недугом и не выхожу из этой комнаты, а сегодня, когда мне остается всего несколько часов жизни, я решился обратиться к вам. Кто знает, может быть, опозоренная мной девушка еще жива… может быть, даже я отец… Теперь понимаете ли вы меня?
— Да, — прошептал Арман.
— Я узнал, — добавил умирающий, — что вы посвятили себя на добрые дела.
У вас есть свои агенты и своя полиция; вы отыскиваете самые скрытые бедствия. Я надеялся и думал, что вы можете найти ту, которой я завещаю все свое богатство.
— Но, — заметил скромно Арман, — сумею ли я…
— Постарайтесь.
— А если эта особа умерла и если у нее нет ребенка?
— Тогда я вас делаю своим наследником. Но, милостивый государь, я… Богатство мое пригодится на ваши добрые дела. Вот ключ — когда я умру, снимите его с моей шеи и отворите шкатулку: в ней вы найдете два завещания, составленные в разное время, — одно, делающее вас моим наследником, а другое — Терезу или ее ребенка, если вы их найдете; к этому завещанию приложен медальон, бывший на ней в роковую ночь. В этом медальоне волосы и портрет женщины — по всей вероятности, ее матери, вот что я вам могу дать для указаний.
Голос умирающего слабел, час кончины близился. «К шести часам, — прошептал он, — я пригласил священника».
В эту самую минуту раздался звонок: это был священник.
Спустя два часа после этого барон де Кермаруэ скончался.
Полицейский комиссар немедленно все опечатал, а Арман воротился домой, унося с собой два завещания.
При покойнике остался только один комиссионер, принесший графу де Кергацу письмо от барона де Кермаруэ.
Оставшись один, Коляр улыбнулся.
— Ах ты, старикашка, — пробормотал он, — ты, брат, умер спокойно. Я пришел к тебе нищим и вымолил у тебя позволение пожить для того, чтобы узнать, что можно извлечь из богатого человека, умирающего без наследников.
— Да… мы посмотрим теперь, — продолжал он, — кто из нас скорее найдет Терезу — ваш ли добродетельный граф де Кергац или наш капитан Вильямс. Нам достанутся, старикашка, твои миллионы…
И при этом Коляр расхохотался самым наглым образом.
ВИШНЯ И БАККАРА
Через две недели после свидания капитана Вильямса с Коляром в один солнечный январский день в пятом этаже одного из домов улицы Темпль, у окна, выходившего во двор, прилежно работала молодая девушка. Она была высока, стройна и бела, как лилия, между тем как волосы ее были цвета воронова крыла.
Ее прозвали в магазине, где она училась делать цветы, Вишней.
Вишня открыла окно и, продолжая работать, беззаботно распевала один из модных романсов Альфреда Мюссе.
При последнем куплете хорошенькие ручки молодой девушки докончили стебелек пиона.
— Ну, — заметила она при этом, — через десять минут моя работа будет кончена, и тогда я отнесу ее, а на обратном пути постараюсь побывать и в мастерской господина Гро.
И при этом Вишня улыбнулась.
— Да, наконец—то пришло воскресенье, — мечтала она, — если завтра будет такая же погода, как и сегодня, то я буду одна из самых — счастливейших женщин! Мой жених повезет меня обедать со своею матерью в Бельвиль.
— Бедный Леон, — проговорила девушка, принимаясь снова за работу, — как ему не хочется ехать домой за бумагой для продажи своей маленькой земельки. Ах! Если бы г. Гро не обещал назначить его через месяц в подмастерья, то он уже давно бы уехал.
И при этих словах Вишня полупечально улыбнулась и взглянула на клетку, в которой порхала маленькая синичка.
— У тебя, милочка, будет скоро прехорошенький хозяин, — сказала она при этом и встала со своего места, — мы будем тогда уже вдвоем насыпать тебе корм. Но это будет только через два месяца… А как это долго, когда кого—нибудь любят!..
И Вишня опять вздохнула.
В это время на лестнице раздались чьи—то шаги, и чей—то голос, не менее свежий, но гораздо звучнее, чем у Вишни, запел одну из арий Надо.
— Суббота, — подумала Вишня и подвинулась к двери. — Опять Баккара, зачем это моя важная сестрица повадилась так часто жаловать ко мне?
Дверь Вишниной комнаты отворилась, и вошла женщина.
Это была родная сестра Вишни, она была так же хороша, как и ее сестра, но отличалась от нее только тем, что была блондинка, ее звали Баккара.
За шесть лёт перед этим она бежала от своего отца, резчика на меди, и против его воли сошлась с бароном д'О., который нарочно для нее построил дом; целых пять лет она не виделась со своей сестрой, так как отец проклял ее.
Когда он умирал, она возвратилась к его смертному одру, и он простил ее.
Похоронив отца. Баккара перевезла к себе свою мать и снова зажила своей прежней жизнью.
Вишня же любила честного ремесленника Леона Роллана, по ремеслу столяра—краснодеревщика, и должна была в самом непродолжительном времени сделаться его женою.
Сестры постоянно виделись между собою, но Вишня никогда не была в доме своей сестры.
Сестры поцеловались.
— Здравствуй, Вишенка.
— Здравствуй, Луиза, — ответила молодая девушка, имевшая особенное отвращение к насмешливому прозвищу Баккара, которое дали ее сестре несколько кутил на одном пикнике, где она имела счастье выиграть груды золота в эту игру.
— Неужели это ты все сегодня сработала? — спросила Баккара, садясь около сестры и рассматривая ее работу.
— Да, сегодня, — улыбнулась Вишня, — мне нужно поскорей окончить эту работу. Я хочу сегодня кончить свое платье.
— Вот как, ты, кажется, собираешься нарядиться завтра?
— Конечно, ведь завтра воскресенье.
— Как! Только поэтому? Вишня сконфузилась.
— Леон повезет меня со своей матерью в Бельвиль.
— Следовательно, ты все еще любишь своего Леона?
— Разве ты могла сомневаться в этом? — ответила Вишня.
— Он такой честный и красивый.
— Положим, что и так, — возразила Баккара, — но ведь, выйдя за ремесленника, ты будешь всегда остро нуждаться.
— Что же такого? Леон скоро будет сделан мастером — тогда он будет получать уже целых десять франков в день, а — на эти деньги мы устроимся.
Баккара презрительно улыбнулась.
— Ты хорошо знаешь, — сказала она, — что я могу тебе всегда дать четыре и даже хоть десять тысяч франков.
— Ни за что, — возразила ей Вишня, — честная девушка может брать деньги от отца или мужа.
— Но ведь я тебе родная сестра!
— Я бы и взяла, если бы у тебя был муж.
Баккара нахмурилась и прикусила себе губы.
— Ты можешь возвратить мне их, — добавила она как бы вскользь, — когда выйдешь замуж, ведь у Леона есть деньги.
— Нет, благодарю, — ответила Вишня, — я вообще не люблю занимать деньги.
Молодая девушка, разговаривая с сестрой, снова принялась за работу, между тем как Баккара подошла к окну и бросила мимолетный взгляд на одно окно соседнего дома.
Это окно было заперто и даже закрыто жалюзи.
— Его опять нет дома, — проговорила чуть слышно Баккара и обернулась назад.
Вишня работала, но между прочим потихоньку наблюдала за своей сестрой.
— Скажи мне, милая Луиза, наконец, — спросила она самым простодушным тоном, — к чему следует приписать то, что ты сделалась так любезна ко мне и стала бывать у меня чуть не каждый день?
Баккара вздрогнула.
— Или у тебя дело в нашем квартале? — продолжала Вишня.
— Нет, — ответила старшая сестра, — я бываю у тебя потому, что люблю тебя и имею чересчур много свободного времени.
Вишня улыбнулась:
— Да ведь у тебя всегда было много свободного времени. Однако ты…
— Изволь, душа моя, я тебе выскажусь в таком случае прямо, — перебила ее Баккара. — Я влюблена. Я, которая известна всему Парижу под именем бессердечной, я, про которую говорят, что она смеется над мужчинами, как француз над китайцем.
Вишня невольно приподняла голову и посмотрела на свою сестру.
— Да, — продолжала Баккара, — с месяц тому, когда я была у тебя и увидала там, в окне, молодого человека, который взволновал так мое сердце, что оно, никогда не любившее, сильно забилось… Там, — добавила она, — вон в этом окне.
— Вижу и знаю даже того, о ком ты говоришь, — заметила, улыбаясь, Вишня, — это Фернан Роше.
— Ты знаешь его? — радостно переспросила Баккара.
— Да.
— О, ты не знаешь, как я люблю его, — продолжала Баккара, — я люблю его так, как ты никогда не любила и не будешь любить своего Леона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11