Но если наказывать за злоупотребление дарами Бахуса, то почему же все остальные монахи, сам отец корреджидор и, наконец, сам настоятель ходят на свободе?
Должно быть, корреджидор так и истолковал взгляд Жака; по крайней мере он продолжал в пояснение:
— Но это еще не большая вина. Скверно то, что вы допустили пострадать монастырские интересы! Это непростительно!
— Но в чем же я нарушил интересы монастыря?
— Разве вы вчера ровно ничего не насбирали?
— Как ничего? Наоборот, сбор был довольно удачен.
— Ну, так куда же девался весь сбор?
— Как «куда девался»? Но ведь отец Амвросий отвел в монастырь осла и захватил суму…
— Постыдитесь! Осла привели вы сами вчера ночью! Но, конечно, вы были так пьяны, что еле держались на ногах и не можете теперь вспомнить происшедшее!
— Но это невозможно! Я отлично помню…
— А, так вы еще упорствуете? Ну хорошо же! Пусть сам отец Григорий разберет ваше дело! — и корреджидор повлек растерявшегося монаха к отцу-настоятелю.
О. Григорий встретил Жака чрезвычайно сурово и с места в карьер принялся отчитывать его за потерю монастырской сумы. Жак стал энергично защищаться; он рассказал все происшедшее с ним и в заключение воззвал к самому о. Григорию, который тоже был в таинственном доме и, следовательно…
— В каком таинственном доме? — сурово перебил его настоятель. — Вы бредите? Но ведь я целую неделю не выходил из монастыря? Малый еще не протрезвился и несет с похмелья чушь, — обратился он к корреджидору. — Отведите его в темницу, пусть он там проспит хмель!
Жака тут же повлекли в узилище, кинув ему связку соломы вместо ложа и поставив кружку воды да ломоть хлеба для пропитания на сутки. Воде Жак очень обрадовался: известно, что после неумеренного пьянства на следующий день бывает страшная жажда. Поэтому он первым делом накинулся на воду и залпом опорожнил всю кружку, не обращая внимания на какой-то странный привкус воды. Затем он улегся на солому и принялся мечтать о таинственной красавице, обещанной ему вчерашним чародеем.
Но скоро усталость и остатки хмеля сделали свое дело — Жаком овладела сонливость, и он заснул.
Вдруг в лицо ему ударил яркий свет, заставивший его проснуться. Перед ним с факелом в руках был паж Амедей, под мышкой у него был пакет. Развернув этот пакет и достав оттуда богатое пажеское одеяние, Амедей сказал:
— Да ну же, проснись, друг мой! Ты опять видишь во сне, будто ты монах! Одевайся скорее и проспись!
Х
Жак, окончательно подавленный всем тем таинственным, что ворвалось в его судьбу, покорно стал одеваться. Тогда паж взял его за руку и повел к выходу. Когда они проходили по монастырскому двору, Жак сказал:
— Как тихо сегодня в монастыре!
— Это доказывает, что ты все еще спишь глубоким сном! — ответил ему Амедей.
— Я сплю? Но как же я могу ходить, разговаривать?
— Это тебе только кажется, а на самом деле этого нет! — Как странно! — прошептал растерянный монах.
— О, да, сны порой бывают очень странными! — согласился Амедей. — Вот, например, как, по-твоему, зовут тебя и кто ты?
— Я? Жак Клеман, монах ордена доминиканцев!
— Полно, друг мой! Это тебе лишь во сне представляется! На самом деле тебя зовут Амори, ты — сын сира де Понтарлье и состоишь на службе у герцогини Монпансье!
Они вышли из монастыря и углубились в сеть темных улиц. Жак жадно вдыхал свежий воздух. Вдруг паж Амедей оглянулся и испуганно вскрикнул. Жак тоже оглянулся, но не увидел ровно ничего. Зато и пажа Амедея он тоже не увидел больше: юноша исчез, словно растаял в воздухе!
Напрасно Жак звал, кричал — никто не отзывался. Пошатываясь побрел он по улице. Наконец силы изменили ему, голова окончательно отяжелела, и он без чувств опустился прямо на мостовую, ухватился руками за тумбу и так заснул.
Проснулся он от резкого толчка: перед ним стоял отец корреджидор и звал к настоятелю. Пошатываясь вышел Жак из кельи и был принужден выслушать суровую отповедь настоятеля. Затем ему было приказано отправиться за сбором подаяний и постараться возместить убыток, нанесенный им накануне монастырской казне.
Жак влез на осла, целый день собирал подаяния, к вечеру вернулся, сдал собранное казначею и был опять отправлен в тюрьму, так как ему предстояло еще целый месяц отбывать это наказание.
Но Жак уже не протестовал и не сопротивлялся: он был во власти каких-то таинственных сил, бороться с которыми ему было не под силу. Он философски утолил голод куском грубого хлеба, жадно опорожнил кружку с водой и улегся на солому, чтобы забыться крепким сном.
Проснулся он оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Жак вскочил: он был на улице, а перед ним стоял полицейский, который с добродушной улыбкой сказал:
— Ну и мастер же вы спать на улице, господин Амори!
— Амори? — воскликнул монах и изумленно посмотрел — себя: он опять был в нарядном костюме Амори!
— Господи! — простодушно ответил полицейский. — Кажется, я не ошибаюсь и имею дело с господином Амори! Жак не выдержал и со слезами в голосе крикнул:
— Да что же это такое? Кто я, наконец: паж я или монах? В своем уме я или нет?
— Уж не знаю, — ответил полицейский, — в своем ли вы уме теперь, но что еще недавно были рехнувшись, так уж это так! Да, милый господин Амори, любовь до добра не доводит! Вы неосторожно влюбились в свою госпожу, прекрасную герцогиню
Монпансье, и эта любовь так повлияла на ваш мозг, что вы вдруг стали воображать себя монахом!
— Значит, я не монах? — спросил Жак.
— Господи! Да разве к тому растил сир де Понтерлье своего любимого Амори, чтобы сделать из него черноризца?
— Как это странно!..
— Чего тут странного? Мало ли, что в голову взбредет, раз человек не в своем уме?
— Но вот еще что я не могу понять: прошлой ночью я все-таки был в монастыре, потому что туда ко мне приходил Амедей.
— Ваш товарищ по службе у герцогини, паж?
— Да.
— Ну, так вам это приснилось! Господин Амедей уже две недели тому назад уехал в Нанси и вернется только сегодня или завтра.
Несчастный монах схватился за голову и пошатнулся. Полицейский бережно поддержал его под руку и сказал:
— Вам надо подкрепиться, господин Амори! Позвольте мне довести вас до ближайшего кабачка, где вы отдохнете от неудобно проведенной ночи.
Кабачок, о котором говорил полицейский, был в двух шагах от них. Там они застали четырех солдат — лотарингцев, игравших в кости.
— Ба! — воскликнул один из них. — Да ведь это — мессир Амори! — и он приветливо поклонился Жаку.
— Доброго здоровья, мессир Амори, — сказал другой. — А вы ловко вчера насвистались!
— Да вы-то почем знаете? — спросил Жак-Амори.
— Да ведь на моих глазах, чай, вы напились-то! Когда вы вчера уходили отсюда, то почти на ногах не держались!
— Но… это… непостижимо…
Когда Жак растерянно произносил эти слова, он подметил, как один из солдат подмигнул полицейскому и вполголоса сказал:
— Бедный парень! У него еще не все дома!
В этот момент послышался стук копыт, и к кабачку подъехал всадник. Это был паж Амедей; он был покрыт пылью и, по-видимому, возвращался из дальнего путешествия.
XI
Увидав Жака, Амедей, сейчас же подбежал к нему, ласково обнял и воскликнул:
— Здравствуй, милочка Амори! Сколько времени мы уже не виделись с тобою!
— Ничего не понимаю! — растерянно пробормотал монах. — Я готов биться о заклад, что прошлой ночью мы шли с тобою по
Парижу и что на мне опять была монашеская ряса! Неужели можно назвать сном то, что видишь и чувствуешь с такой яркостью?
— Друг мой, — грустно ответил Амедей, — сумасшествие не сон, к сожалению! От сна обыкновенно просыпаются, а от безумия редко! Но ты представляешь собою счастливое исключение, так как, насколько я вижу, начинаешь рассуждать довольно разумно.
— Значит, я был сумасшедшим?
— Еще бы!
— А сколько времени?
— Но… почти год! А что ты делаешь здесь в такую раннюю пору!
— Господи, да ведь мессир Амори провел ночь на улице в объятьях тумбы! — ответил за него полицейский.
— Бедный Амори! — пробормотал Амедей, — Вот до чего доводит любовь!
При этих словах Жак вздрогнул, и ему ярко представился пленительный образ белокурой женщины. Этот образ как-то осмысливал все бессмысленное, все фантасмагорическое в переживаниях несчастного монашка.
Амедей предложил Жаку-Амори позавтракать с ним, заказал еды и вина, пригласил к столу четырех солдат и полицейского, и все дружно принялись за дело. Конечно, они много пили. Но вино, в которое не подсыпано наркотиков, — сущий пустяк для доминиканца, а поэтому обильные возлияния не отяжелили головы Жака, а лишь сделали его более общительным и окончательно отогнали черные думы.
Между прочим, Жак-Амори захотел узнать какие-либо подробности относительно предмета своей страсти и навел на это разговор. Амедей охотно подхватил эту тему и, прищуривая глаза, сказал:
— Женщины сводят с ума лишь тех мужчин, которые не умеют заставить полюбить себя.
— То есть как это? — спросил Жак.
— Ведь ты — маленький дворянчик?
— Да.
— А герцогиня Монпансье — влиятельная принцесса?
— Увы! — вздохнул Амори-Жак.
— Иначе говоря, ты стоишь у подножия лестницы, тогда как она находится на самой верхней ступени ее.
— Ну-с?
— Ну-с, значит, ты не сумел подняться на несколько ступеней вверх, чтобы сблизить отделяющее вас расстояние!
Монах хотел спросить объяснений такому утверждению, но тут его внимание отвлек новый посетитель кабачка. Это был человек лет пятидесяти, лысый, пузатый, и обильно обливавшийся потом под кожаными доспехами. При виде его Жак невольно вскрикнул:
— Отец Антоний!
Действительно, в этом военном Жак узнал о. Антония, одного из монастырских сборщиков. Но четверо солдат, сидевших за столом, ровно как и полицейский, почтительно приподнялись и приветствовали вошедшего возгласом:
— Доброго здоровья, капитан!
— Капитан! — с отчаянием воскликнул Жак. — Разве вы стали теперь капитаном, отец Антоний? Толстяк улыбнулся и ответил:
— Но я уже давно состою капитаном, мой бедный Амори!
— Но ведь вы еще недавно были монахом!
— Бедный парень! — сказал полицейский, наклоняясь к уху Амедея, но стараясь тем не менее, чтобы монах расслышал его слова. — Он все еще не оправился и везде видит монахов!
— Да ведь не могу же я так ошибаться! — пробормотал Жак, снова почувствовавший себя перенесенным в мир странных противоположностей и несообразностей. — Вы — отец Антоний, или «брат-Четверг», как вас зовут.
— Бедное дитя мое! — прочувствованно ответил ему капитан-монах. — Я вижу, твой разум еще не может отделаться от навязчивых видений долгой ночи, которая около года покрывала твое сознание. Ну приглядись же ко мне! Ведь я — твой родной дядя, капитан Гектор де Понтарлье. Но будем надеяться, что твой разум окончательно вернется к тебе и ты отделаешься от тяжелого недуга. А теперь пойдем.
— Куда?
— Вот это мне нравится! Конечно, в дом герцогини, на службе у которой ты состоишь!
— Да, да, пора! — подхватил и Амедей и, взяв под руку окончательно сбитого с толка Жака, повлек его на улицу, сопровождаемый о. Антонием, неожиданно превратившимся в капитана.
Они дошли до дома, который Жак сразу узнал: это был тот самый, куда несколько дней тому назад его привел мрачный дворянин в черном. В воротах они увидали экипаж, запряженный по-испански мулами, около экипажа нетерпеливо рыла копытами землю пара роскошно оседланных лошадей.
Значит, герцогиня собирается отправиться в путешествие? — спросил паж Амедей.
— Да, — ответил о. Антоний.
— А куда она отправляется?
— Не знаю.
— Кто будет сопровождать ее?
— Пажи Серафин и Амори, если только последний окончательно пришел в себя.
В этот момент дверь подъезда распахнулась, и оттуда вышла женщина, при виде которой у Жака вырвался подавленный стон: перед ним была царица его грез, белокурая женщина волшебного видения! Герцогиня Монпансье спустилась во двор и, подойдя к Жаку, положила ему руку на плечо, после чего сказала:
— Ну, бедный Амори, ты окончательно оправился? В таком случае можешь сопровождать меня в путешествии!
XII
Дом, в котором происходили все эти чудеса, принадлежал не герцогине Монпансье, а графу Эриху де Кревкер. Читатели, наверное, помнят еще несчастного графа, столь посрамленного в своих надеждах и чувстве к прекрасной Анне. Но, отгадав ее истинный характер, отказавшись от мысли завоевать ее любовь, граф Эрих не отказался от того дела, душой которого была герцогиня Анна.
Этим делом было подготовление восстания для низвержения короля Генриха. Эрих де Кревкер сам сознавал, что Генрих III решительно не подходит к высокому трону Франции, что под скипетром такого государя прекрасная, сильная страна может только разложиться и распасться. Он также сознавал, что энергичному, умному, талантливому герцогу Гизу гораздо более приличествует корона, украшавшая чело Генриха, а потому всей душой отдался интриге Гизов против Валуа. В этом доме непрерывно происходили собрания лигистов. Одно из таких собраний особенно пылкое и оживленное, происходило в ночь перед тем, как монах Жак так неожиданно узрел в монахе Антонии капитана и дядю. Только к утру разошлись участники собрания, но и то не все: двое — Эрих де Кревкер и о. Григорий — остались еще у Анны.
— Ну-с, а теперь, дорогой граф, расскажите мне, что нового в Сен-Клу, — сказала герцогиня.
— Герцогиня, — ответил Эрих, — король покинул Сен — Клу. Он — в Париже у королевы Екатерины, с которой хочет обговорить подробности торжественного погребения герцога Анжуйского, потому что герцог действительно умер!
— Да, он умер, — сказала Анна, — и это приблизило моего брата еще на одну ступень к французскому трону! А долго пробудет король в Париже?
— Он должен выехать в одиннадцать часов утра в Шато — Тьерри.
— Он поедет один или с королевой-матерью?
— Этого я еще не знаю.
— Ну, так он встретит меня на своем пути! — заявила герцогиня. Граф де Кревкер с удивлением посмотрел на герцогиню.
— У меня будет разговор с его величеством! — продолжала Анна.
— О чем же?
— Уж извините, милый граф, это мой секрет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9