»
Придя в себя, Шоневальд стал обдумывать план бегства из города.
Сначала он решил бежать на Псков переодетым, но тут же отбросил эту мысль.
— Не пройдешь ворота — схватят… — вслух рассуждал орденский посол. — Надо придумать другое. Но что?..
Долго он перебирал в голове всякие способы. Неожиданно вспомнил про Иоганна Фусса.
— Он должен спасти меня! — вслух сказал Шоневальд и, позвав в окно проходившего по двору слугу, попросил пригласить купца.
Иоганн Фусс не замедлил явиться. Робко взглянув на Шоневальда, он сказал:
— Я здесь, ваша милость.
— Господин купец, — без обиняков начал Шоневальд, — мне грозит опасность. Я должен тайно выехать из этого проклятого города. Помогите мне! — Он замолчал, не спуская глаз с купца.
— Как я могу помочь, ваша милость? Я бедный купец! — воскликнул пораженный Фусс.
— Подумайте, Иоганн Фусс, — вкрадчиво отозвался Шоневальд, — подумайте, сын мой. Церковь никогда…
— Ваша милость — перебил купец, — может быть, я смогу достать для вас русскую одежду. Мой друг, русский…
— Это исключено… — разочарованно протянул Шоневальд. — Это исключено, милейший. Городские ворота всегда хорошо охраняются, а сейчас… нет, это немыслимо… Подумайте хорошенько, господин купец! —Теперь в голосе посла послышалась угроза. — Вы ведь хитры на выдумку. Я помню, как вам удалось одурачить всех. Тогда вместо сельди вы провезли русским оружие.
— Ваша милость, я придумал! — радостно завопил Фусс. — Я могу вывезти вас из города в большой бочке. Я купил несколько бочек осетровой икры. Но… икра очень дорогой товар, ваша милость, а в бочке полных пятьдесят новгородских пудов…
Послу мало улыбалось подобное путешествие, но, поразмыслив, он понял, что другого выхода нет.
— Сколько стоит икра? — спросил он.
Иоганн Фусс долго колебался с ответом, что-то подсчитывая в уме.
— Я даю двадцать талеров, господин купец. Думаю, этого достаточно, — гордо сказал Шоневальд. — Двадцать талеров!
— Двадцать талеров, ваше священство!.. Только одна икра стоит сто талеров… Но для святой церкви я сейчас же выброшу икру и приготовлю все для вашего путешествия.
— Господин Шоневальд! — послышался за дверью испуганный голос. — Господин Шоневальд!
Дверь распахнулась, и тучная фигура Юлиуса Меца снова появилась на пороге. Громко охая, он долго не мог отдышаться.
— Господин Шоневальд… простите… Несколько русских стоят у ворот, с ними тысяцкий. Они грозятся причинить худо нашему двору, если мы вас не выдадим.
Шоневальд побледнел.
— Ска-жите, — заикаясь, ответил он, — ска-жите, что я уехал… Клянусь вам, что меня через час здесь не будет! Но если вы предадите меня, то…
— Хорошо, ваша милость, я скажу, что вас нет, но это не удовлетворит новгородцев. Они придут в большем числе… и тогда…
— Через час, — перебил Шоневальд, — вы можете открыть ворота, пусть ищут. Я буду уже далеко.
Ольдерман больше не спорил — он поклонился и вышел из комнаты.
— Вы видите, господин купец, надо торопиться! — С этими словами Шоневальд передал Иоганну Фуссу золото.
Купец молниеносно исчез.
Когда к Готскому двору снова подошли вооруженные новгородцы и предводитель грозно потребовал открыть ворота, старшины ганзейских купцов немедленно впустили отряд; они предложили осмотреть двор, поклявшись, что Шоневальда нет. Уже на следующий день Иоганн Фусс погрузил на большую колымагу несколько тяжелых бочек с осетровой икрой. Он благополучно провез их через Словенские ворота на берег Волхова и не уходил с пристани до тех пор, пока его товар осторожно не погрузили на карбас.
А слуга Фусса, заплатив изрядную сумму гребцам и лоцману, в полдень отплыл на Ладогу. Он удобно расселся на постланном между бочками сене и с аппетитом уплетал дорогую черную икру, удивляясь щедрости хозяина.
Глава XIV. КОНЕЦ ФЕДОРА ЖАРЕНОГО
Расставшись с Медоварцевым у старой корчмы на реке Амовже, отряд Федора Жареного на пятый день пути прибыл к Ливонскому замку.
Кормщики поставили груженные воском суда в небольшой заводи у Девичьей горы, как раз напротив крепости Нарвы. Здесь Федор Жареный решил переждать время, узнать про заморские корабли, куда и когда они уходят.
Оставив за себя бывалого старика Куприяна, Жареный вместе с толмачом собрался на другой берег.
Они присмотрели рыбацкую лодку, наполненную свежей, только что выловленной рыбой; суденышко стояло у деревянного причала. Рыбаков было двое: один разбирал весла, а другой отвязывал от толстого бревна веревку, которой крепилась к берегу лодка.
— Эй, ребята! — закричал Жареный рыбакам. — Далече ли в путь собрались?
— Недалече, — откликнулся один из мужиков, подняв лохматую голову. — На ливонский берег, в крепость, рыбу продать.
— И нам в крепость! — повеселел Жареный. — А много за провоз возьмете?
— Садитесь, платы не спросим, — ответил тот же лохматый рыбак, — не велик труд. Нам все одно в город.
Новгородцы осторожно, стараясь не топтать трепетавшую рыбу, перебрались к кормовой скамье. Рыбаки, тут же взявшись за весла, погнали лодку к ливонскому берегу.
— Сей день утром немецких рыцарей на тот берег везли. Пустые, без товаров ехали, — сказал один из рыбаков.
Гребцы усиленно работали веслами: в этом месте быстрина сильно относила лодку назад.
— Немецкие рыцари? — встрепенулся Жареный. — А не заметил ли ты, друг, меж тех немцев горбатого купца?
— Горбатого не видал, — помолчав, ответил рыбак. — За главного у них был рыцарь. Лицо саблей накрест посечено. Спрашивали нас про купцов новгородских — не проезжали ли-де по здешним местам.
Новгородцы молча переглянулись.
«Надо быть, прошлой ночью обошли нас немцы у большого порога», — подумал Жареный.
Он смотрел на приближающиеся каменные стены Ливонского замка, на крыши чужих домов, на большой герб над воротами; на гербе был изображен щит, а на щите — крест и цветы шиповника. И вдруг как-то сразу тревожное, тоскливое чувство охватило Федора.
— Стеречься надо бы, Федор Тимофеевич, — сказал толмач Аристарх, которому передалась тревога Федора Жареного. — Недаром говорят: чужая сторонушка без ветру сушит, без мороза знобит. На чужой стороне и дите — ворог.
Жареный ничего не ответил, он думал, как быть.
Крупная рыбина встрепенулась и громко забила хвостом.
— Ишь, как ее разобрало! — сказал лохматый рыбак, глядя, как бьется в лодке рыба. — Назавтрие утром три заморских судна из города выйдут, — вытирая пот с лица, продолжал он рассказывать новости. — Два судна колываньских купцов и одно из Любека-города сейчас в амбар товары выгружают, а четвертый корабль в Усть-Нарове должен стоять, вчера из города вышел. Тот порожний, этих вот ожидает… — Рыбак кивнул головой на торчащие впереди корабельные мачты. — Один немец в море не выходит — разбойников боится.
— Вот что, ребята, — неожиданно произнес Жареный: — я беру рыбу. Вези нас в обрат, на русский берег.
Рыбаки перестали грести, от удивления разинув рты. Недоумевал и толмач Аристарх.
— Всю рыбу берешь? — недоверчиво переспросил лохматый и почесал затылок огромной лапищей с присохшими на пальцах чешуйками.
— Всю, всю! — отозвался Жареный. — Да греби шибче, ребята, а то скоро в море нас река вынесет, — пошутил он.
И правда, сильным течением лодку далеко отбросило от Девичьей горы.
Мужики нажали на весла, под кормой забурлила, запенилась вода.
— Зачем всю рыбу взял, Федор Тимофеевич, — удивился Аристарх, — куда ее? По такой жаре завтра провоняет.
— Эх ты, беспонятливый! — шепотом ответил Жареный. — Надумал я прямо в устье спуститься и, пока немцы здесь прохлаждаются, в море выйти.
— Так, так, — старался понять Аристарх.
— А рыбу беру потому, — еще тише продолжал купец, — чтоб мужики про нас слух в замке до время не пустили. Понял теперь?
Аристарх кивнул головой и улыбнулся.
Причалив к пристани и рассчитавшись с мужиками за рыбу, Федор Жареный взобрался на свое судно и подозвал дозорного.
— Первые петухи в полночь кричат, — наказывал он, — вторые — до зари, а третьи — в зорю. Такты народ ко вторым петухам подымай… Ну, а теперь отдыхать, ребята.
Люди стали располагаться под открытым небом. Когда зажглись костры и потянуло вкусным запахом, к лагерю стали собираться любопытные жители. Начались разговоры о житье-бытье.
— Плохо живем, — жаловался старик, шамкая беззубым ртом и брызгая слюной, — ой, как плохо! Обижают нас божьи лыцари, в лесу спасаемся… — И он показал дрожащей рукой на видневшийся у холма дремучий лес. — Не приведи бог, ежели какой лыцарь в реке утопнет али в лесу сгибнет — мы и знать про то не знаем и духом не ведаем, а с нас спрос… А из леса вернешься, головни одни на пепелище, только крест на шее есть.
— Пока пльсковичи оборонять соберутся, в лесу насидишься, — глухо отозвался молодой парень.
— Милостивые, попа бы нам! — молила старушонка с красными, слезящимися глазами. — Во Пльскове, говорят, без места-то их много ходит, а наш вконец спился и службу всю забыл. Помогите, милостивые!
Расталкивая толпу, к лагерю пробиралась молодая женщина в чистом холщовом платье.
— Знахаря у вас нет ли? — поправляя аккуратно повязанный платок, робко обратилась она к Жареному.
— Нет, милая, знахаря, — ласково ответил купец, — а что за беда у тебя — али мужик занедужил?
— Сынок у нас помирает, — всхлипнула баба, — что уж только с ним не делали! Родился он слабеньким, кричит и кричит, а сна вовсе нет. Вчерась в хлебный каравай запекли, бабка-ведунья присоветовала…
— Кого запекли? — встрепенулся Жарений.
— Ванюшку, сыночка нашего. — Баба стала всхлипывать чаще. — А теперь, опосля горячей печи, он и кричать перестал, красный весь, хрипит у него в середке, глазок вытек, а ведь что василечки глазоньки-то были.
— Сгубили свое дите! — сказал Федор Жареный, с ужасом смотря на бабу. — Теперь и знахарь не поможет. Попа надо звать.
Баба покачнулась, завыла в голос, соседи подхватили ее и повели домой, а в ушах у Федора Тимофеевича долго еще раздавались ее визгливые вопли и причитания.
Время близилось к полночи. Лагерь спал мирным сном. Жители деревушки давно разошлись по домам. Не спалось Жареному. Долго он ворочался и слушал, как дозорные перекликались и стучали в щиты.
«Все равно не заснуть, — решил Федор Тимофеевич, — пойду поброжу, что ли. Ночь-то уж светла больно».
С трудом натянув ссохшиеся у огня сапоги, он направился к вершине холма.
Отсюда как на ладони была видна река Нарова, серьгой охватившая высокий холм. Каменистые берега сжимали русло, река стремительно неслась, вспенивая мутную воду. Напротив виднелись кирпичные башни и стены Ливонской крепости, а за стенами — десятки острокрыших домиков, густо посаженных один подле другого. Под ногами, в небольшой бухточке, стояли две малые лодейки, несколько мелких суденышек были вытащены на берег и лежали вверх дном.
— Здесь конец земли русской, — вслух сказал Жареный, глядя на реку, — а дале немцы.
— В прежние-то времена, господине, славяне по всему поморью, до доньской земли, жили, — услышал купец хриплый голос.
Обернувшись, он увидел одутловатое, бледное лицо, заросшее рыжими волосами. Свалявшаяся неопрятная борода густо росла сразу от ушей. Незнакомец был огромного роста. Рваные и грязные тряпки едва прикрывали тело. Тяжелый, смрадный дух шел от него.
Незнакомец нетвердо держался на ногах. Странно было видеть у него на груди большой крест, говоривший о духовном звании.
— Лыцарей божьих, сих лютых зверей, кои веру Христову дубинами вбивают, не знавали в досельные времена у нашего моря, — продолжал говорить незнакомец, показывая гнилые зубы и дыша перегаром.
— Кто ты? — отступив на шаг, удивленно спросил Жареный.
— Здешнего божьего храма святитель, — последовал ответ, — хмельное люблю. Каюсь в непотребстве, а совладать с собой не волен. Потому и обличье пасторское потерял… — Он пошатнулся. — Да ты не бойся, не пьян я, — продолжал незнакомец, — не тот ведь пьян, кого двое ведут, а третий ноги переставляет, а тот, которому заживо ворон глаза выклюет. Так-то у нас говорят.
Жареный долго молча смотрел на страшного пастыря.
— И сон меня не берет, — снова захрипел поп. — Ночи светлые ныне, я и хожу. Вчера вон видел, рыбаки немцев на тот берег везли.
— Немцев, божьих рыцарей? — встрепенулся Жареный. — Много ли?
— Да не то чтобы много, а десятка два будет. Вооружены все, а товаров с ними нет. Я немецкую речь знаю, — продолжал он, усаживаясь на каменную глыбу, — недаром в этих местах двадцать лет живу. Слышал, что лыцари промеж себя говорили… Шумит падун, — переменил он разговор, — шумит, и устатка на него нет.
Сюда, к Девичьей горе, явственно доносился шум водопада. Звуки бьющейся о камень воды то удалялись, то стихали. Ночь была тихая. Заглушая шум водопада, где-то далеко пропели полуночные кочета. Но природа мало интересовала сейчас купца.
— Слыхал, говоришь, немцев? — едва сдерживая себя, спросил он. — А что слыхал?
— На медовуху пожертвуй, купец, — хитро подмигнул Федору поп, — все расскажу.
Жареный, не раздумывая, бросил монету.
— Ладно, — поймав ее на лету, сказал поп. — Скажу теперь. — Он помолчал, испытывая терпение Жареного. — Хмельные лыцари были, бахвалились, что новгородских купцов перехватят. Упредим-де наших кормщиков, никуда купцам не уйти.
«Накликал проклятый горбун, прав Медоварцев», — тоскливо подумал Федор Тимофеевич.
— А еще что про купцов говорено? — вслух спросил он.
— Больше не слыхал про вас разговору… — ответил поп, испытующе глядя на Жареного. — А ты, господин купец, что делать теперь думаешь? — Поп помолчал. — Скажи, не таись, может, и я чем помогу.
«Дождешься от тебя помощи, — глядя на опухшее от пьянства лицо, думал Федор Тимофеевич. И вдруг мелькнула догадка. — Неспроста поп выспрашивает, нет, неспроста. Ну и поп, хоть и крест оставил, а душу, видать, пропил». Он в ярости двинулся было на пьяницу, но удержался и взял себя в руки.
— Устали мы, — с безразличным видом сказал Федор Тимофеевич. — В дороге-то, сам знаешь, как намаешься. Обезножели, пока пороги ваши обходили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31