Закончив чтение, Таубе поклонился царю.
— Хороша ли грамота? — спросил царь Висковатого.
— Я написал бы иначе, великий государь. Зачем он на русских хулу возводит?
Царь Иван досадливо сморщился и махнул рукой.
— Тебя, Ваня, я князем сделал, золотом тебя осыпал, — обратился он к Таубе, — и тебя, Илья, над многими своими возвысил, из праха поднял. Верю вам, служите мне верно, помните крестное целование. Клялись мне верными быть и все по правде отписывать. А сделаете дело, как уговор был, еще выше подниму, города вам в отчину отпишу. Для верных слуг я ничего не жалею.
Царь сошел с кресла и в знак великого доверия положил руку на плечо Иоганна Таубе.
Немцы повалились на колени.
— Благодарим, великий государь, — перебивая друг друга, повторяли опричники, — знаем мы мудрость и милости твои.
— Добро, идите. — Царь махнул рукой.
Тучный Таубе поднялся с трудом, Крузе услужливо придержал его за локоть.
Поднявшись с колен, расточая поклоны, низенький толстый Таубе и длинный сухощавый Крузе задом пятились до самой двери.
— Ежели они помогут завоевать Ливонию, значит, не напрасны были мои подарки, — сказал царь и как-то по-особенному посмотрел на Висковатого.
«А за царя Ивана я головой стоять не стану, как раньше стоял… — вспомнил он слова думного дьяка, подслушанные Малютиным лазутчиком. — Будто наш царь Иван и не царского роду вовсе, а сын Ивана Федоровича Овчины-Оболенского».
И надо бы промолчать Висковатому, но, как всегда, он прямо и честно сказал:
— Ливонию не завоюешь подарками, великий государь, надо прочно держать войсками захваченные земли, строить новые крепости, охранять жизнь и имущество коренных обитателей. А мы каждый год вторгаемся в Ливонию и оставляем за собой только следы огня и меча, не имея твердых мест, кроме Нарвы, Юрьева и Феллина. Коренные обитатели, ранее добровольно переходившие на твою сторону, великий государь, ныне выказывают неудовольствие. Твои воеводы по-прежнему грабят…
— Довольно! — крикнул царь. — Не хочу слушать!..
Иван Висковатый поклонился. Им овладело ощущение нависшей опасности, но он не предполагал, что стоит на краю гибели.
— Скажи мне, Иван, — спросил царь, — ты всегда за меня стоишь, как прежде стоял?
«Ему известен наш разговор с Никитой Фуниковым», — догадался канцлер и решил не скрывать свои мысли.
— Сказать истину, великий государь, не кажешься ты мне, как прежде казался.
— Что так?
— Много крови невинной пролито. Под твоей рукой Русская земля оскудела. Вовсе ограбили ее опричники.
Царь Иван вспомнил и челобитную московских вельмож, вспомнил, что Висковатый говорил против ливонской войны. «Не много ли я терплю от раба?» И злость закипела в нем.
— Скажи, за Ливонию правильно я воюю?
— Нет, не правильно, великий государь… Сил больше нет у людей, а через силу много не навоюешь.
— Помни, Иван: кто против войны, тот мой враг. А теперь иди…
Тем временем думный дворянин Малюта Скуратов не дремал. В застенках Александровой слободы пытали заподозренных в измене новгородцев, собирали доносы, улики. Кто не мог вынести мук, клеветал на себя и других, и тех тоже пытали. В новгородские дела оказались замешанными московские сановники, пользовавшиеся особым доверием царя Ивана. В конце следствия был взят под стражу государственный канцлер Иван Михайлович Висковатый, казначей Никита Афанасьевич Фуников, боярин Семен Васильевич Яковлев, а с ними несколько думных дьяков разных приказов. Дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев тоже оказались в числе государственных преступников.
Стараниями Малюты Скуратова изменники были найдены и среди опричников. Главные деятели опричнины, ее основатели, первые любимцы царя Ивана тоже оказались единомышленниками архиепископа Пимена. Малюта испросил позволения царя посадить под замок Алексея Басманова, старшего военачальника опричнины, его сына Федора Басманова — царского любимца. Князь Афанасий Вяземский был обвинен в том, что вместе с архиепископом Пименом собирался отдать Новгород и Псков Литве, извести царя, а на трон посадить князя Владимира Старицкого. Малюта Скуратов не стал выгораживать шурина. Наоборот, донос Григория Ловчикова он расцветил такими подробностями, что и самому стало страшно. Среди обвиненных в измене, кроме Афанасия Вяземского, Алексея и Федора Басмановых, оказались десятки видных опричников. Преступников, достойных смерти, в списках, приготовленных для царя, числилось около трехсот человек.
Царь Иван внимательно прочитал все, что говорили на допросах обвиняемые, и задумался. Первый раз ему пришли в голову мысли совсем иные, нежели полагал его тайный советник.
«Для чего я создал опричнину? — спрашивал себя царь. — Я стоял за право, данное мне богом, казнить и миловать своих рабов. Я один отвечаю перед всевышним за мои поступки. А бояре хотели извести меня, убить, лишить престола. Они хотели моей смерти? Бояре пекутся о своей чести и больше ничего не хотят знать. А разве у рабов может быть честь, помимо моей чести, чести их господина. Я убивал их, а они стали сговариваться против меня. Чем больше я убивал их, тем пуще они ярились. Если бы не опричнина, на престоле давно сидел Володька Старицкий или еще кто-нибудь из тех, в ком течет разбавленная кровь моих предков… Значит, я прав, значит, опричнина была нужна. Но прошли годы, и опричники из покорных слуг превратились в опасную силу. Они обогатились, убивая моих врагов, а потом стали убивать людей по своей выгоде.
Алексашка и Федька Басмановы, Афоня Вяземский! Вы хотели обманом взять меня в свои руки. Вы хотели стать вечными в своей силе. Вы думали, я запутаюсь в сетях, вами расставленных? Забыв клятвы, многие стали якшаться с земскими и чинить изменные заговоры. Теперь, после смерти брата Володимира, нужна ли мне опричнина? Можно ли, как прежде, верить опричникам? — спросил он себя еще раз. — Боже милостивый, ты видишь мои сомнения?»
Немного успокоившись, царь Иван взял в руки позолоченное лебединое перо и, не торопясь, стал ставить крестики впереди многих имен в списке.
Этих людей ждала страшная смерть.
— Добро. Сто тридцать человек отделаем, Гриша, — сказал он, подведя итог и подняв мутные глаза на Малюту Скуратова. — Подожди, я поставлю еще одного. — И царь вписал своей рукой в самом конце «Иван Висковатый». — Они умрут так, что содрогнутся сердца у самых храбрых. Мы подумаем с тобой, как их казнить… И Вяземский умрет. Но сначала я палками выбью из него богатство. Не трогай его, я сам справлюсь. А тебе, Гриша, не жалко князя, ведь он твой родич?
— Твои враги, великий государь, мои враги.
— Добро, я знаю, ты мой верный слуга… А скажи, как твоих дочерей звать? — неожиданно спросил царь.
— Анна, Мария, Евдокия, — торжественно ответил Малюта.
— Так звали моих дочерей, умерших во младенчестве. Почто ты так назвал своих дочерей, Гриша? — Голос царя помягчел.
Малюта Скуратов упал на колени.
— Не вели голову рубить, надежа православный царь, — с притворным испугом сказал он, — винюсь, назвал их в память дочерей твоих.
Царь дал руку Малюте для поцелуя.
— Не гневаюсь я вовсе, вижу любовь твою.
Малюта торжествовал.
Когда он ушел, царь Иван долго раздумывал о тех, кто должен был умереть. Многие, кому он поставил крестик, пользовались его доверием и расположением, недавно ели и пили за его столом.
Но было еще одно дело, которое не переставало тревожить в эти дни, — Ливонская война. Царь Иван с нетерпением ждал вестей от своих воевод, осадивших город Ревель.
С того дня как царь утвердил своей подписью списки Малюты Скуратова, прошла неделя. Казнь готовили на 25 июля.
В назначенный день народ на торговую площадь согнали с трудом. Люди страшились грозных приготовлений к казни.
Под барабанный бой из кремлевских ворот выехал царь с сыном Иваном, со своими телохранителями и придворными. Царь был вооружен. В кольчуге, со шлемом на голове, с луком, колчаном и секирой. И опричники одеты в черное и вооружены, как на войну. Следом за царем из ворот Кремля выехали конные стрельцы и взяли в обхват всю площадь.
Когда на площади появились три сотни человек, обреченных на казнь, народ изумился. Многие заплакали от жалости. Узники едва передвигали ноги. Все одеты в рваную, окровавленную одежду. Лица бледны, словно у мертвых.
Царь Иван, видя, что народ оробел, не хочет смотреть на казнь и жалеет обреченных, разъезжал по площади верхом и увещевал.
— Не бойтесь, православные, — пронзительно восклицал он, — я вас не трону! Гневался на вас, не скрою, а теперь гнев свой сложил.
Увидев близко царя, услышав его слова, народ приободрился, люди похрабрее подошли ближе. Многие залезли на крыши домов, на стены, чтобы лучше видеть. Царь снова подъехал к толпе москвичей.
— Народ, увидишь муки и гибель — но казню изменников. Ответствуйте, прав ли суд мой?
В ответ раздались выкрики:
— Да живет многие лета государь!
— Да погибнут изменники!
— Живи, преблагой царь!
Царь Иван подъехал к вкопанным в землю столбам и крикнул телохранителям:
— Подведите ко мне людей с малыми винами!
Опричники подогнали к царю большую половину узников, приведенных на казнь. Их было почти две сотни.
— Прощаю вас! — крикнул царь обреченным. — Не имею ни какого суда над вами.
— Да живет многие лета государь! — обрадованно закричали в толпе.
— Живи и царствуй, наш милостивец!
Помилованные московские сановники, крестясь и благодаря бога за спасение, выбрались из окружения опричников.
Царь Иван махнул рукой. На середину площади вышел думный дьяк Василий Щелкалов с большим списком и громко, во весь голос прочитал:
— Иван Висковатый!
Опричники подвели Висковатого к дьяку. Василий Щелкалов торжествовал: врага, заслонявшего дорогу к власти, больше не существовало.
— Иван Михайлов, бывший тайный советник государев, ты служил неправедно, — с торжеством вычитывал дьяк. — Ты вероломно поступил, писал к королю Жигимонду, обещал передать ему Псков и Новгород. Се первая твоя вина.
Василий Щелкалов размахнулся и ударил плетью по лицу Ивана Михайловича.
— А второй твой знак вероломства и обмана — твое письмо к султану турецкому. Ты писал, изменник, султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань.
Дьяк ударил Висковатого плетью еще раз. Лицо узника окровавилось.
— Ты же звал и хана крымского пустошить Русскую землю, се твое третье злое дело. Ты уличен в вероломстве и обмане, учиненном против твоего государя. Когда ты овца, не твори из себя пастыря. Когда ты нога, не воображай, что ты голова.
Канцлер вытер рукавом кровь с лица. Посмотрел на царя Ивана.
— Свитедельствую господом богом, что я всегда служил верою своему отечеству, — сказал он, с трудом выговаривая слова. — Слышу наглую клевету и не хочу больше оправдываться. Но раз ты жаждешь моей крови, пролей ее, хоть невинную, ешь и пей до насыщения.
Царь махнул рукой.
— Возьмите его! — раздался его скрипучий голос.
Малюта Скуратов сноровисто заткнул рот Висковатому тряпкой. Опричники одним мигом сорвали с него одежды и подвесили за ноги к поперечному бревну. Иван Михайлович, видя свой конец, силился перекреститься.
Малюта с низким поклоном подошел к царю.
— Кто должен казнить его, надежа православный царь?
— Пусть каждый мой верный слуга казнит вероломного.
Малюта первый подошел к висящему на бревне канцлеру, обрезал нос и, вскочив в седло, отъехал. Кто-то другой из опричников отрезал ему ухо… И пошло, и пошло… Каждый старался показать царю, что и он верный слуга.
Дьяк Василий Щелкалов выкликнул новое имя:
— Никита Фуников-Карцев, казначей великого государя!
Казначея Фуникова, верного друга Висковатого, опричники вывели на середину площади.
Дьяк Щелкалов слово в слово повторил Никите Фуникову обвинения, только что сказанные его товарищу.
— Ты, вероломный слуга, заслужил смерть, — закончил он.
— Я виноват перед богом, — сказал Никита Фуников, обращаясь к царю, — но не перед тобою. Однако твоя воля казнить меня безвинно.
— Ты погибнешь не по моей вине, — прохрипел царь, — а по вине своего товарища Ивашки Висковатого. Ведь ты слушался его. Ежели ты и не виноват ни в чем, однако ты угождал ему, и потому вам надлежит погибнуть обоим.
И царь махнул рукой.
Никиту Фуникова привязали к бревну так же, как и его друга. Но казнили его иначе. Опричники обливали его то кипятком, то холодной водой до тех пор, пока осужденный не испустил дух.
Третьим был казнен повар Федька Ребро. Он не избежал смерти. Малюта Скуратов не любил оставлять в живых тех, кто много знал…
Один за одним выходили на середину площади приговоренные к смерти. Их казнили по-разному. Некоторых жгли на костре, других сажали на кол или четвертовали.
Царь Иван часто дышал, не спускал глаз со смертников, вздрагивал от их криков и стонов, а порой заливался безудержным смехом.
Москвичи, бывшие на площади, не видели среди казненных ни князя Афанасия Вяземского, ни Алексея и Федора Басмановых.
Расправы и опалы продолжались все лето.
Погиб славный воевода, двадцать лет не слезавший с коня, победивший татар, и Литву, и немцев, князь Петр Семенович Оболенский-Серебряный. Думный советник Захария Иванович Очин-Плещеев. Иван Воронцов и Василий Разладин. Погиб воевода Крик Тыртов, израненный во многих битвах. Воевода Михаил Матвеевич Языков… Трудно перечислить всех, кто положил свою голову на плаху в этом году.
Временами царь приходил в себя. Лекарь давал ему укрепляющее питье. Царь Иван звал думного дьяка Василия Щелкалова и задавал ему один и тот же вопрос:
— Как мои воеводы в Ливонии, взят ли город Ревель?
И каждый раз дьяк Щелкалов отвечал:
— Город еще держится, великий государь. Однако воеводы обнадеживают вестями.
…24 октября возвратился из Англии долгожданный посол Андрей Совин. То, что он привез от королевы Елизаветы, было недостаточно для царя Ивана. Вместо договора он получил две грамоты: обычную, — как назвал царь, «проезжую», и тайную — за собственноручной подписью Елизаветы.
В обычной грамоте королева обязывалась соблюдать союз с Россией, оказывая взаимную помощь против общих врагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58